Эхо её шагов

Глава 1: Последний вдох

Она ушла в четверг. В тот день шел дождь — небо плакало мелко и нудно, будто стыдилось собственных слёз. Я сидел у окна, смотрел, как капли стекают по стеклу, сливаясь в мутные ручьи. Её рука всё ещё лежала в моей. Тёплая. Почти живая. Только пульса под кожей уже не было — лишь тишина, натянутая, как струна перед разрывом.

Я не плакал. Плач — для тех, у кого есть слёзы, а у меня их нет. Нет конца. Нет начала. Есть только это: её волосы, её смех, который я слышу даже сейчас, и эти глаза…

Она говорила: «Ты не стареешь. Это несправедливо». А я молчал. Что ответить? Что я даже не помню, сколько раз хоронил её?

Её звали Аней. Или Леной? Нет, в этот раз — Марина. Да, Марина. Она любила варить кофе по-турецки, ненавидела зиму и верила, что ангелы живут в облаках. Каждый раз я слушаю это, будто впервые. Каждый раз она удивляется, когда я говорю: «Облака — это просто пар». А потом смеётся: «Ты слишком серьёзный для своего возраста». Ей нравилось думать, что мне тридцать. Она не спрашивала, сколько мне на самом деле.

Когда доктор сказал «рак», она взяла мою ладонь, прижала к щеке и прошептала: «У тебя же есть время, побыть со мной?» Я кивнул. Время — это всё, что у меня есть.

Теперь её нет. Остался только запах лекарств, смятая простыня и тиканье часов, которые она подарила мне «чтобы ты не забыл, что время идёт». Часы идут. А я… Я завариваю кофе по-турецки. Наливаю в две чашки. Сижу. Жду, когда остынет. Потом выливаю её порцию в раковину. Это ритуал. Как похороны. Как обещание.

За окном дождь перестал. На стекле остались следы — будто небо нарисовало карту мест, где мы не были. Я глажу холодную чашку и думаю: сколько ещё раз мне придётся учиться жить без неё? Сотни? Тысячи?

Сколько ещё раз я услышу её голос в толпе, обернусь, и она скажет: «Ты слишком серьёзный для своего возраста»…

Но сейчас — тишина. Только часы стучат. Тик-так. Тик-так. Будто смеются: «Бессмертный? Да ты просто пленник. Пленник вчерашнего дня».

Я встаю. Надо убрать чашки. Завести часы снова. И ждать.

Всегда ждать.

Глава 2: Осколки

Иногда мне кажется, будто я живу в музее. В квартире, где всё осталось на тех местах, как было когда она жила здесь: книжная полка с романами, которые она не дочитала, синий шарф на вешалке — она носила его в последнюю зиму, даже когда стало тепло. А ещё зеркало. Большое, старинное, в резной раме. Она любила в него смотреться, поправляя прядь седых волос, и говорила: «Ты никогда не смотришься в зеркала. Тебе неинтересно?» Я молчал. Что сказать? Что в них я вижу только отражение времени, которое меня не тронуло.

Сегодня утром разбилась ваза. Та самая, хрустальная, с трещиной у горлышка. Она купила её на блошином рынке — «Смотри, как играет свет!» — и ставила в неё полевые цветы. Я поднял осколки, осторожно, один за другим, пальцы мои дрогнули. Где-то в прошлом, в другом теле, она уже разбивала эту вазу — тогда смеялась, говоря: «Символ удачи!» Каждый раз — одни и те же узоры, но другой голос, другое имя. «Сколько раз ты назовёшь меня Сергеем, не зная, что я был Дмитрием, Артёмом, Николаем?» — подумал я, выбрасывая хрусталь в мусор. Даже мусор не вечен — он разложится, а я останусь.

Внезапно я вспомнил: скоро не останется ни пыли на её книгах, ни запаха лаванды в шкафу, ни этого странного пятна на потолке, похожего на кота, о котором мы спорили каждое утро. Мир стирает её, как надпись на песке. А я… Я остаюсь. Сторож пустоты.

Сегодня был странный день. В парке, у фонтана, я увидел девочку. Лет семи. С косичками. Она кормила голубей и смеялась — так же, как Марина, когда мы впервые встретились в том кафе на окраине. Я замер. Сердце, которое, казалось, забыло, как биться, вдруг рвануло вперёд. «Нелепо, — прошептал я себе. — Она умерла всего три месяца назад. Ещё даже не успела…» Но ноги сами понесли меня к ребёнку. Девочка обернулась. Глаза — карие, не её. «Дядя, вы тоже хотите покормить?» — протянула горсть крошек. Я взял. Рассыпал. Голуби взметнулись вверх, и на секунду стало казаться, что крылья уносят с собой что-то важное.

Вечером я включил её пластинку. Шопен. Она всегда ставила его, когда грустила. «Ты слышишь? — говорила, закрывая глаза. — Это как дождь. Тот, что льётся не с неба, а изнутри». Я не слышал. Тогда. А сейчас… Слушаю. И вдруг понимаю: это не дождь. Это стук. Тот самый — тик-так, тик-так часов, её часов, которые теперь висят на моей стене. Беспощадный, ровный, как шаги палача.

Я открыл окно. Улица шумела, пахла пылью и бензином. Где-то там, в этой толпе, возможно она уже родилась. Совсем крошечная...

А я… Я уже жду. Как всегда. Сижу на краю дивана, где осталась вмятина от её тела, и думаю: сколько раз я смогу начинать сначала? Сотый? Тысячный? Или однажды, в какой-нибудь из жизней, я не выдержу и скажу: «Это последний раз. Я больше не могу».

Но я знаю — смогу. Потому что когда она спросит: «Мы встретимся в следующей жизни?», я не смогу ответить «нет». Даже если за этими словами будет стоять вечность боли.

Я пью кофе. Её чашка стоит рядом. Пустая.

Глава 3: Начало, которого нет

Она появилась в дождь. Всегда в дождь.

Я стоял под навесом автобусной остановки, знаете такие бестолковые современные остановки, сплошное стекло и щели, рядом с киоском, где когда-то продавали газеты, а теперь — цветные зонты и разную пластиковую мелочь. Она бежала, прикрывая сумкой голову, смеясь над лужами, которые даже и не старалась обходить. Юбка промокла, волосы прилипли к мокром лицу, а на губах — капли, которые она слизнула, случайно поймав мой взгляд.

«Можно рядом?» — кивнула на узкое сухое пространство под крышей. Голос — не её. Ещё не её. Но интонация… Та самая, из прошлого, когда она спрашивала: «А можно я останусь с тобой?» Я подвинулся. Она прижалась к стене, пахнув мокрой сиренью и туалетной водой. Ей было семнадцать. Может, восемнадцать. Совсем ребёнок. Но уже с тенью в уголках глаз — той, что появляется у тех, кто слишком рано узнал, что мир не ждёт.

«Вы тоже ждёте, когда дождь кончится?» — спросила, не глядя на меня. В её руках дрожал телефон — экран светился уведомлениями, которые она игнорировала.

«Нет, — ответил я. — Я жду, когда он начнётся».

Она повернулась, удивлённая. Рассмеялась. Звук — колокольчик с трещиной. Почти как тогда.

«Странный вы. Как вас зовут?»

«Сергей», — соврал я. В этот раз — Сергей. В прошлый — Артём. А когда-то давно, кажется, говорил «Дмитрий». Имена стираются, как надписи на могилах.

«А я — Лиза. Ну, если дождь не кончится, придётся бежать. У меня свидание».

«С тем, кто не взял зонт?»

«С тем, кто взял, но опоздал», — она сморщила нос, и сердце моё упало. Этот жест. Этот проклятый, милый жест.

Мы молчали. Дождь барабанил по стеклу, а я думал о том, как странно — каждый раз она выбирает тех, кто не ценит её. Парней с пустыми глазами и полными карманами обещаний. А я… Я просто тот, кто стоит рядом. Кто предложит зонт. Кто запомнит, как она морщит нос. Кто будет ждать, когда она поймёт.

«Знаете, — вдруг сказала она, — мне кажется, мы уже встречались. В метро, наверное?»

«Возможно. Я часто езжу в метро».

«Нет, не в метро…» — она прищурилась, и на секунду в её взгляде мелькнуло недоумение, почти узнавание. Но тут зазвонил телефон. Она вздохнула: «Это он. Всё, побежала!»

«Запишите мой номер, вдруг вспомните где встречались»

«Диктуйте», – улыбнулась она.

И убежала. Не обернулась. Юбка хлопала по мокрым коленям, пока она шла, а я стоял и смотрел, как её силуэт растворяется в серой пелене. Потом достал из кармана билет в кино. На два лица. На сегодняшний сеанс. Всегда покупаю два. На всякий случай.

Дома я заварил кофе. Её чашка стояла пустой. Я налил в неё, как делал сотни раз, и вдруг осознал, прочувствовал— теперь она снова где-то есть. Дышит. Смеётся. Жалуется подругам на парня, который опаздывает. И даже не догадывается, что где-то в её памяти, глубоко, под слоями новых имён и лиц, живёт тень человека, который знает вкус её жизни.

Я выпил кофе. Горький. Как всегда. Потом подошёл к зеркалу. Посмотрел в глаза тому, кто не стареет.

«Сергей, — прошептал я. — На этот раз ты — Сергей. И ты подождёшь. Столько, сколько нужно».

Дождь за окном кончился. На асфальте остались лужи — слепые зеркала, отражающие небо. Я наступил на одно. Разрушил. И пошёл вперёд — туда, где она когда-нибудь снова скажет: «Странный вы…»

Глава 4: Тени на воде

Она позвонила через две недели. Голос в трубке — лёгкий, с дрожью смущения:

«Это Лиза… Помните, дождь, киоск? Вы тогда зонт предлагали, а я убежала. Теперь вот… потеряла где-то перчатку. Может, у вас?»

Я замер. В кармане пальто лежала тонкая кожаная перчатка — нашёл её на следующий день у киоска, подобрал, словно осколок.

«Да, — ответил я. — Она у меня».

«Ой, правда? Неудобно… Может, вернёте?»

Её дыхание звучало как ветер в телефонной трубке. Я представил, как она кусает губу, как тогда, когда стеснялась попросить помощи.

«Конечно. Где вам удобно?»

«В парке? У фонтана. Завтра, в три?»

Она пришла в чёрном свитере с вытянутыми рукавами, закрывавшими ладони. Перчатка торчала из кармана моей куртки, как улика.

«Спасибо, — протянула руку, но вместо того, чтобы взять перчатку, вдруг коснулась моей ладони. — Холодные пальцы… Они всегда такие?»

«Только когда нервничаю».

«А сейчас вы нервничаете?»

«Сейчас — да».

Она убрала руку, сунула перчатку в сумку. Потом резко повернулась к воде фонтана:

«Знаете, я тут подумала… В тот день под дождём вы сказали, что ждёте, когда он начнётся. Это как?»

«Дождь стирает всё, — ответил я. — Даже память. Иногда это полезно».

Она прищурилась, будто пыталась разглядеть что-то за моими словами. Потом внезапно рассмеялась:

«Вы загадочный, как старый детектив. Может, кофе выпьем? Только не здесь. Тут слишком… мокро».

Мы пошли в кафе через дорогу. Она говорила о лекциях в университете, о подруге, которая бросила парня из-за стихов, о собаке, которую мечтает завести. Я молчал.

Вдруг и она замолчала, уставившись на мои руки, сложенные вокруг чашки.

«У вас шрам, — указала на тонкую белую линию у запястья. — Откуда?»

«Не помню», — соврал я. Шрам остался от ножа, память о 1927-м, когда пытался защитить её в другом теле, другом городе.

Она потянулась, коснулась шрама кончиком пальца.

Вечером она пришла ко мне. Сказала: «Хочу посмотреть, где живёт человек с холодными руками». Ходила по комнатам, трогала книги, смеялась над старыми часами:

«У вас как в музее! Тут даже запах… как в библиотеке. Только грустный».

Потом увидела её чашку. Ту самую. Подняла, повертела в руках:

«Почему одна треснута?»

«Она ждёт», — сказал я.

«Кого?»

«Того, кто не боится пить из разбитого».

Она налила кофе. В обе. Выпила свою залпом, потом потянулась ко мне.

«Не надо», — остановил я.

«Почему? Боитесь, что я уйду?»

«Боюсь, что останетесь».

Она замерла. Поставила чашку. Подошла так близко, что я почувствовал запах её шампуня — яблоко и корица.

«Вы… вы как сон. Который снился давно. Я вас боюсь».

«Правильно делаете».

Но она не отступила. Прижала ладонь к моей груди, где должно биться сердце.

«Стучит тихо, тихо…»

«Я давно его не слушаю».

Она ушла под утро. Не попрощалась. Только на столе осталась жёлтая заколка — случайно или нарочно? Я поднял её. Пластиковый цветок, дешёвый, кричащий. Положил в коробку, где уже лежали: серебряная брошь (1853 год), шёлковый платок (1921), железная бляшка от ремня (1347).

Я закрыл глаза. Нашёл в памяти тот самый момент — ей сорок лет, она лежит в больнице, держит мою руку и шепчет: «Когда я вернусь… сыграй мне Шопена». А я не успел.

«Сыграю», — прошептал я. — В этот раз точно сыграю».

Потом услышал скрип двери. Она вернулась — растрёпанная, с пакетом круассанов:

«Ты голодный? Я купила на двоих…»

И я понял — это и есть тот самый дождь, который стирает всё. Даже память о том, что он когда-нибудь кончится.

Глава 5: Промежуток

Она начала оставаться на ночь, приносила свои книги, зубную щётку, смешные носки с пингвинами. Раскладывала всё на полках, будто проверяя — выдержу ли я вторжение в свой музей тишины. А я… Я учился дышать заново. Каждое утро, просыпаясь, сначала смотрел на её спину — как она сворачивается калачиком, пряча лицо от солнца, — и только потом вспоминал, как это — быть живым.

Однажды она нашла коробку. Ту самую. Сидела на полу, перебирая ключи и билеты, а я стоял в дверях, боясь пошевелиться.

«Это всё… от людей, которых ты любил?» — спросила, не оборачиваясь.

«От тех, кого терял».

Она подняла засушенный цветок. Тот, что я сорвал на её могиле в позапрошлом веке.

«А этот?»

«Он был васильком. Но высох и стал тенью».

«Как ты», — сказала она резко, встала и ушла в душ. Вода лилась долго. Я думал — плачет. Но она вышла с мокрыми волосами и улыбкой:

«Пойдём в кино? Я хочу на комедию. Где все смеются, а мы будем целоваться, как подростки».

Мы шли через парк, и она болтала о пустяках. Вдруг остановилась, схватила меня за рукав:

«Смотри, белка!» — и замерла, будто увидела чудо. А я смотрел на неё. На её губы, полуоткрытые от восторга, на морщинку между бровей — ту самую, что появлялась, когда она впервые увидела океан в 1673-м. Тогда она сказала: «Он же бесконечный! Как ты можешь жить, зная, что есть бесконечность?»

В кинотеатре она смеялась громче всех. Хватала меня за руку, в смешных местах, а потом вдруг замолкала и целовала в темноте. Её губы пахли попкорном и чужой жизнью.

Но однажды ночью всё изменилось. Она проснулась от моего крика. Я звал её по имени, имя было другое, старое, которое она носила до того, как стать Лизой. Она села на кровати, включила свет:

«Кто она?»

«Никто. Сон», — я потянулся к ней, но она отстранилась.

«Ты сказал: «не уходи». И плакал. Ты… ты вообще умеешь плакать!»

Я встал, подошёл к окну. Город спал, и только рекламные экраны мерцали, как звёзды.

«Это… женщина, которую я не смог удержать».

«А я похожа на неё?» — её голос дрогнул.

«Ты похожа на всех, кого я терял».

Она ушла. Не хлопнула дверью, не бросила обвинений. Просто взяла сумку и исчезла, оставив на столе кольцо — мой ей подарок. Я ждал звонка. Неделю. Месяц. Перестал заводить часы.

А потом пришла зима. Первый снег.

Она вернулась в полнолуние. Стук в дверь — робкий, будто стучала не рука, а тень. Я открыл. Она стояла, прижимая ладонь к животу, словно пряча под пальцами тайну. Снег таял у неё в волосах, превращаясь в капли, похожие на слёзы.

«Я беременна», — выдохнула, глядя куда-то за моё плечо. Не в глаза. Никогда — в глаза.

Мир сузился до её дрожащих губ. Я знал, что скажу. Тысячу раз репетировал в голове. Но слова застряли, как кость в горле.

Она вдохнула, продолжила:

«Я не прошу денег. Не прошу обещаний. Я просто… не хочу врать. Даже если ты исчезнешь завтра».

«Я не исчезну», — прошептал я, но она уже поворачивалась к лифту.

Я схватил её за руку. Холодную, как лёд.

«Лиза. Останься».

«Зачем? Чтобы ты снова закричал ночью чужое имя? Маргарита… Клара… София… Сколько их ещё?»

«Это не важно».

«Для меня важно! — она вырвала руку. — Ты как призрак. Знаешь, я сначала думала — ты шпион. Или беглец. А теперь… Тебя вообще нет в соц сетях. Ни одной фотографии. Ни одного следа. Как будто ты родился вчера, кто ты? ».

Сердце, о котором я думал, что его уже нет, сжалось. Я протянул руку, коснулся её щеки:

«Я с тобой. Это единственное, что имеет значение».

«Нет! — она отпрянула. — Ты всегда где-то там. Даже когда здесь. Я устала ловить воздух!»

Она ушла. Просто растворилась в лестничном пролёте, оставив за собой запах мандаринов — её новый парфюм.

Через неделю она позвонила. Голос — безэмоциональный, будто читала инструкцию:

«Я оставлю его. Но не для тебя. Для себя».

«Позволь мне быть рядом», — попросил я.

«Ты и так всегда рядом. Даже когда тебя нет».

Первое УЗИ. Она лежала на кушетке, сжимая мою руку так, что мне даже стало больно. На экране пульсировала точка — крошечная, упрямая, смертная.

«Смотри, — прошептала она, и в её глазах вспыхнуло то, что я ненавидел больше всего — надежда. — Он настоящий».

Я прикоснулся к экрану. Хотел сказать: «Он умрёт. Как и ты. Как все». Но вместо этого поцеловал её в макушку:

«Он прекрасен».

Она начала приходить чаще. Говорила о распашонках, колясках, смешных именах. Я слушал и хранил каждое её слово, как реликвию. А по ночам, когда она спала, выходил на балкон и смотрел на звёзды — те самые, под которыми много раз клялся себе в прошлом, что «всё будет иначе».

Однажды она нашла шкатулку с фотографиями. Чёрно-белыми. Пожелтевшими. На всех — я. Один или с женщинами, похожими на неё, как сёстры-двойняшки.

«Твой дед? — тыкала в снимок 1930-х. — Или… отец?»

«Двойники», — соврал я.

«Странно, — она прищурилась.

Я отвернулся, делая вид, что поправляю полку.

Она молчала. Потом подошла сзади, обняла, прижалась щекой к спине:

«Ты когда-нибудь испытывал дежавю? Мне кажется, мы уже так стояли. Ты — у полки, я — с фотографией. И между нами… будто сто лет».

Ребёнок родился в дождь. Как и она когда-то. Она назвала его Виктором — «победителем». Когда медсестра положила его мне на руки, я впервые за тысячелетия задрожал. Он был таким хрупким - таким беззащитным.

Лиза дремала измученная родами. Я сидел у окна, качал сына и пел песню, которую сочинил для неё в 12 веке. Малыш хватал мой палец — цепко, отчаянно, будто чувствовал, что держится за вечность, которой у него не будет.

«Ты будешь любить его?» — голос Лизы прозвучал с кровати.

«Больше, чем себя».

«Обещаешь?»

«Обещаю».

Она уснула с улыбкой. А я смотрел, как первые лучи солнца золотят лицо Виктора, и думал: как объяснить, что «любить» для меня — это помнить каждую ресницу, каждый вздох, каждый день, который станет пылью.

Первые месяцы я боялся спать. Сидел у кроватки, слушал его дыхание, ловил момент, когда его грудь перестанет подниматься. Но он жил. Кричал, хватал меня за палец, пачкал пелёнки. А я… Я учился быть отцом. Настоящим, смертным, который боится не успеть.

Лиза заметила. Как-то утром, застав меня спящим на полу у кроватки, села рядом:

«Ты как будто ждёшь, что он исчезнет».

«Все исчезают», — вырвалось.

«Но не мы», — она положила голову мне на плечо.

Она начала стареть. Не сразу. Сначала — тонкая морщинка у губ, когда смеялась. Потом седые волосы, которые красила в рыжий, как в юности. Я собирал эти пряди с расчёски, прятал в коробку с билетами и ключами. Коллекционировал её уход по крупицам.

А Виктор рос. Спросил однажды, глядя на старые часы:

«Пап, а ты почему не стареешь?»

«Старею, — соврал я. — Просто медленно».

«Как черепаха?»

«Да. Как черепаха».

Лиза умерла в среду. Когда гроб опускали в землю, Виктор плакал, уткнувшись в мой пиджак. А я смотрел на дату, и думал, что через десятки лет приду сюда снова — стоять над другой могилой и быть может слушать другого сына.

Ночью, я услышал плач. Виктор стоял в дверях, прижимая к груди её старый свитер.

«Пап, я боюсь…»

Я обнял его.

«Не бойся. Я здесь. Я всегда буду здесь».

И завёл часы. Снова.

Глава 6: Зеркало вечности

Виктор умер в субботу. Тихо, во сне, в возрасте восьмидесяти трёх лет. Его внуки плакали у гроба, а я стоял у окна, сжимая в руке его детскую соску — ту самую, что хранил в коробке. Он завещал похоронить себя рядом с Лизой. «Чтобы мама не скучала», — сказал перед тем, как закрыть глаза. А я молчал. Не рассказал, что под этим дубом лежат десятки её тел. И её имя — не Марина, не Лиза, не Клара — давно стёрлось даже с камней.

После похорон я вернулся в квартиру. Пустой, как после пожара. Только часы всё так же тикали, отсчитывая время, которого у меня слишком много. Я открыл коробку. Высыпал на пол всё: билеты, ключи, пряди волос, пожелтевшие письма. Среди них — его первый зуб, его школьная тетрадь, его свадебная фотография. Коллекция «если бы» стала музеем «когда-то».

Ночью я услышал звук. Тот самый — едва уловимый, как струна, задетую ветром. Выбежал на улицу, думая, что это она… Но это был просто котёнок, царапавший мусорный бак. Я подобрал его, принёс домой, посадил на колени. Он дрожал, как Виктор в тот день, когда потерял мать. «Не бойся, — прошептал я.

Прошли годы. Десятилетия. Город изменился: стекло и бетон поглотили старые улочки, а люди перестали смотреть в глаза. Я всё так же жил в квартире с часами. Иногда ко мне приходили его потомки — правнуки с ясными глазами Лизы. Спрашивали: «Вы наш дальний родственник? Почему у вас нет морщин?» Я показывал старые фотошопные снимки, врал про гены. Они уходили, унося с собой капли её крови. А я ждал.

И вот сегодня… Сегодня дождь. Тот самый, мелкий и нудный. Я сижу у окна, как тогда, в первый день без неё. На столе — две чашки кофе. Её, с трещиной, я наполняю до краёв. Жду, пока остынет.

Вдруг — звонок. Дверь. Я открываю.

На пороге стоит девочка. Лет семи. В руках — мокрый котёнок.

«Извините, это ваш? — протягивает его. — Он дрожит».

Я беру животное. Оно тычется носом в ладонь. Девочка не уходит. Смотрит на чашки за моей спиной.

«Вы ждёте гостя?»

«Да. Очень давно».

«А я… можно мне войти? Мне мама говорила, нельзя к чужим. Но вы… вы не чужой».

Она снимает капюшон. В её волосах — заколка. Пластиковый цветок. Тот самый, что Лиза оставила десятки лет назад.

Я отступаю. Пропускаю её. Она проходит мимо, садится за стол, берёт треснувшую чашку.

«Можно?»

«Он горький», — говорю я.

«А я люблю горькое», — пьёт. Морщится, но не останавливается.

За окном дождь усиливается. Часы бьют полдень. А я стою и смотрю, как она вытирает губы рукавом плаща — точь-в-точь как Лиза.

«Как тебя зовут?» — спрашиваю.

«Маргарита. Но можно — Ритуля».

Я закрываю глаза. Вспоминаю её голос из прошлого.

«Маргарита… — повторяю. — Красивое имя».

Она пьет кофе, не подозревая, что через 20 лет скажет: «Ты слишком серьёзный для своего возраста». — и я начну танцевать этот бесконечный вальс сначала. Цикл не замкнут. Это спираль. Каждый виток — больнее. Каждый рассвет — ближе к тому, чтобы наконец заплакать.

Но я завариваю новый кофе. Наливаю в две чашки. И начинаю ждать сначала.

Эпилог:

Он вышел на балкон. Город горел огнями, а в небе не было звёзд — только спутники, мерцающие, как фейерверк. «Может, в следующий раз я не подойду? — подумал он. — Оставлю её жить, не зная моих глаз, моих лживых имён». Но тут ветер донёс смех — её смех, — и он понял: не сможет. Никогда не сможет. Любовь — это не выбор. Она сильнее бессмертия.