Эхо мёртвого города

Тишина была главным сокровищем и главным проклятием нового мира. В посёлке «Заречье», огороженном бетонным забором и колючей проволокой от безмолвных просторов мёртвого пригорода, к ней привыкли. Тишина означала безопасность. Она была звуком работающего дизель-генератора, скрипом досок под ногами, редким лаем сторожевых псов и приглушёнными голосами за плотно закрытыми дверями.

За забором царила другая тишина. Абсолютная. Та, что оставил после себя Тихий Мор тридцать лет назад. Та, что звенела в ушах и сводила с ума, поселившись в пустых глазницах оконных проёмов огромного, мёртвого Петербурга, видневшегося серой громадой на горизонте.

Фёдор знал эту вторую тишину лучше многих. Он был её слушателем, её архивариусом. В свои сорок два он носил в себе больше отголосков той, прежней жизни, чем все книги в его маленькой библиотеке. Он не был ни солдатом, ни строителем, ни врачом — профессий, ценившихся в «Заречье» на вес золота. Бывший учитель истории, он нашёл себе новое, странное призвание. Он был резонатором.

Его мастерская, пристроенная к небольшому жилому блоку, пахла пылью, озоном и чем-то неуловимо печальным. Сотни предметов, принесённых из Зоны Тишины, лежали на стеллажах. Каждый из них был не просто вещью, а застывшим криком, последним вздохом, моментом всепоглощающей эмоции. Детский ботинок, источавший волну чистого, незамутнённого ужаса. Брошенная на руле автомобиля кожаная перчатка, пропитанная отчаянием спешки. Серебряная ложечка, хранившая тепло семейного счастья, такого яркого, что на глаза наворачивались слёзы. Фёдор прикасался к ним, и прошлое обрушивалось на него коротким, ослепляющим «эхом». Он не видел событий. Он их чувствовал.

Сегодняшний день ничем не отличался от прочих. Фёдор протирал пыль с очередной находки — потёртого театрального бинокля, — когда стук в дверь нарушил привычный распорядок. Стук был настойчивым, нервным. На пороге стояла Анна, вдова Германа.

Герман был легендой. Лучший сталкер «Заречья», проводник, который знал Мёртвый Питер как свои пять пальцев. Его группа вернулась три дня назад. Вернулась без него.

Лицо Анны было серым, глаза — красными от слёз, но в их глубине горел сухой, упрямый огонёк. Она была из тех, кто будет держаться до последнего.

— Фёдор, — её голос был хриплым. — Прости, что без предупреждения.

— Входи, Аня, — он отступил в сторону, пропуская её в мастерскую. — Чаю?

Она отрицательно качнула головой и разжала кулак. На её ладони лежал старый, потёртый компас с латунным корпусом и пожелтевшим циферблатом.

— Это его. Ребята принесли. Сказали… сказали, он сорвался с крыши на Адмиралтейском. Несчастный случай.

Фёдор молчал, глядя на компас. Он знал его. Герман никогда с ним не расставался, говорил, что в Зоне электроника врёт, а верная стрелка — никогда.

— Они говорят, это всё, что осталось целым, — продолжила Анна, и её голос дрогнул. — Сказали, нашли его у самого края. Будто он выронил его перед тем, как… упасть.

Она протянула ему компас. Её рука заметно дрожала.

— Я им не верю, Федь. Не верю. Герман не мог сорваться. Он по этим крышам ходил чаще, чем я по нашему огороду. Он был осторожен, как дикий зверь. Что-то не так.

Просьба застыла в воздухе, невысказанная, но очевидная. Резонаторы редко использовали свой дар для таких дел. Это было слишком личное, слишком болезненное. Заглядывать в последние мгновения жизни человека — всё равно что добровольно вставать под ледяной душ из чужой боли.

— Аня, я… — начал было он, но, встретившись с её взглядом, полным отчаянной мольбы, осёкся. Он был обязан Герману. Тот несколько раз приносил ему «говорящие» вещи из своих вылазок, не прося ничего взамен. Понимал.

— Пожалуйста, — прошептала она. — Я должна знать. Любую правду.

Фёдор тяжело вздохнул и кивнул. Он взял из её рук компас. Металл был холодным, тяжесть привычно легла в ладонь. Он закрыл глаза, отрешаясь от звуков мастерской, от скрипа половиц, от собственного дыхания. Он сосредоточился на предмете, погружаясь в его безмолвную историю.

Мир исчез.

Сначала пришла пустота. Глухая, холодная, как вакуум между звёзд. Так бывает всегда — предмет «привыкает» к рукам, настраивается. Фёдор ждал. Он был готов к чему угодно: к ослепляющему страху падения, к короткой, режущей боли от удара, к предсмертному хрипу.

Но эхо, которое ударило по нему секундой позже, было совсем другим.

Это не был страх высоты. Ни капли. Вместо этого сознание Фёдора пронзило нечто острое, липкое и расчётливое. Предательство. Чистая, дистиллированная эмоция, холодная как сталь. Она была направленной, сфокусированной, как луч света в темноте. Это было чувство человека, который смотрит в лицо тому, кому доверял, и в последнюю секунду понимает всё.

А следом, почти мгновенно, пришла боль. Не тупая боль от падения, а острая, жгучая, пронзившая тело откуда-то сзади. Удар. Внезапный, короткий, от которого перехватило дыхание. Это не было падением. Это было нападение.

Эмоциональная волна схлынула так же быстро, как и нахлынула, оставив Фёдора тяжело дышащим, с каплями пота на лбу. Он разжал пальцы. Компас лежал на его ладони, снова став просто куском металла. Но теперь Фёдор знал его тайну.

Он открыл глаза. Анна вглядывалась в его лицо, затаив дыхание.

— Ну что? — её голос был едва слышен. — Страх? Он боялся?

Фёдор поднял на неё тяжёлый взгляд.

— Нет, Аня, — медленно произнёс он, подбирая слова. — Он не боялся. Не падения.

Он сделал паузу, и тишина в мастерской стала плотной, осязаемой.

— Германа убили.

Слова Фёдора повисли в пыльном воздухе мастерской, тяжёлые и неотвратимые, как плиты саркофага. Анна замерла, её лицо превратилось в белую маску. Она смотрела на него, но, казалось, видела что-то другое — рухнувший мир, в котором не было места несчастному случаю, только жестокому умыслу.

— Убили? — переспросила она шёпотом, словно пробуя слово на вкус. Оно оказалось горьким. — Кто?

Фёдор покачал головой, возвращая ей компас. Эмоциональное эхо было мощным, но немым. Оно не называло имён, не показывало лиц. Оно было лишь слепком, посмертной маской чувства.

— Я не знаю. Я не вижу людей, Аня. Только то, что чувствовал он в последнюю секунду. Холодное предательство и… удар. Сзади.

Он не стал добавлять подробностей о жгучей боли — ей было достаточно и этого. Анна медленно опустилась на табурет, обхватив себя руками, словно пытаясь удержать рассыпающиеся на части остатки самообладания. Компас лежал на столе между ними — единственный свидетель, который мог говорить лишь на языке эмоций, понятном одному человеку в «Заречье».

— Они все… они стояли у меня на пороге, — глухо проговорила она. — Смотрели в глаза. Врали.

«Они» — это трое, вернувшиеся из Мёртвого Питера. Три тени, отделившиеся от тени их лидера. Фёдор знал их, как и все в посёлке.

Первым был «Седой». Настоящее имя — Игнат. Мужчина лет пятидесяти, крепкий, неразговорчивый. Правая рука Германа, его заместитель. Самый опытный после него. Теперь, с гибелью лидера, он автоматически становился главным в их звене. Власть, даже такая, в маленьком мирке «Заречья» была не последней вещью.

Второй — «Щуплый». Молодой парень, почти мальчишка, пошедший в сталкеры от безысходности и жажды доказать что-то себе и другим. Фёдор видел его пару раз после возвращения — тот шарахался от собственной тени, его нервы были натянуты до предела. Страх? Или вина?

И третья — «Лиса». Редкая в их деле женщина-сталкер. Рыжеволосая, с острым, колючим взглядом зелёных глаз. Хладнокровная, эффективная, всегда сама по себе. По посёлку ходили слухи, что незадолго до этой вылазки она серьёзно повздорила с Германом из-за какой-то ценной находки.

Трое. И один из них — убийца.

— Что теперь делать, Федь? — взгляд Анны обрёл фокус. Отчаяние в нём сменялось твёрдой, холодной яростью. — Идти к коменданту? Сказать ему, что твой дар указал на убийство? Нас же на смех поднимут. Скажут, вдова с горя умом тронулась, а резонатор надышался своей пылью.

Она была права. Его способность была причудой, диковинкой, которую терпели, но не принимали всерьёз. Для большинства жителей «Заречья» он был чудаком, коллекционирующим старый хлам. Доказательством его ощущения не являлись. Нужны были факты, материальные улики. А все они остались там, в Зоне Тишины. На крыше дома у Адмиралтейского проспекта.

Фёдор посмотрел на свои полки. На детский ботинок, на театральный бинокль, на чернильную ручку, всё ещё хранившую отголосок творческого озарения своего давно погибшего владельца. Он никогда не был человеком действия. Его уделом было созерцание, сохранение памяти, тихая скорбь по ушедшей цивилизации. Он был историком, а не следователем.

Но слова Анны, наполненные болью, и ледяное эхо предательства, всё ещё холодившее пальцы, что-то изменили. Правда о гибели Германа была такой же историей, таким же артефактом прошлого, как и его вещи. Только эта история была живой, и её нужно было не просто сохранить, а рассказать. Добиться справедливости было единственным способом по-настоящему почтить память сталкера.

— Ты права, комендант не поможет, — медленно произнёс Фёдор, и сам удивился твёрдости в собственном голосе. — Улики нужно искать там. В Питере.

Анна подняла на него глаза.

— Но кто пойдёт? Его люди? Они будут молчать. Другие сталкеры не сунутся — дурное место, скажут. Проклятое.

— Я пойду, — сказал Фёдор.

Анна уставилась на него так, словно он предложил в одиночку осушить Финский залив.

— Ты? Федя, ты же не сталкер! Ты в Зоне был всего несколько раз, и то с охраной, у самого периметра. Там опасно, там… аномалии. Там твари, о которых шёпотом говорят. Ты не выживешь.

— Я не собираюсь лезть вглубь или охотиться за артефактами. Мне нужно попасть на одно конкретное место. На ту крышу. Мне нужно найти другие его вещи. Рюкзак, флягу, нож… чем больше предметов, тем полнее будет картина. Эмоциональная мозаика. Я смогу почувствовать, что происходило до убийства. Может быть, страх Щуплого. Или злость Лисы. Или холодный расчёт Седого. Мой дар — это единственный способ увидеть правду.

Он говорил, и план сам собой выстраивался в голове. План отчаянный, безумный, но единственно возможный.

— Каждые две недели в город уходит патруль, — продолжил он, скорее для себя, чем для неё. — Проверить посты, пополнить запасы на промежуточных базах. Их ведёт Ерёмин. Я попрошусь с ними. Скажу, что мне нужно для архива… найти старые городские планы в здании Публичной библиотеки. Это по пути. Это правдоподобно.

Он встал и подошёл к окну, вглядываясь в далёкие очертания мёртвого города на горизонте. Раньше он видел в нём лишь огромное кладбище историй. Теперь он видел место преступления.

— Я не боец, Аня, — сказал он, не оборачиваясь. — Но я единственный, кто может услышать эхо этого города. И сейчас оно кричит об убийстве. Я не могу просто заткнуть уши.

Он чувствовал, как меняется его мир. Тихая, меланхоличная заводь его мастерской перестала быть убежищем. Настоящая история, требующая его вмешательства, ждала там, за периметром. И впервые за долгие годы он чувствовал, что его странный дар — это не проклятие и не причуда, а инструмент. Оружие. И он был намерен его использовать.

Место, где в «Заречье» принимались решения, не было похоже на кабинет. Скорее, на гибрид оружейной, склада и столовой. Здесь пахло ружейным маслом, тушёнкой и крепким чаем. За длинным столом, сбитым из толстых досок, сидели «капитаны» — главы основных служб посёлка. Председательствовал комендант, бывший военный по фамилии Воронов, но реальный вес имели голоса тех, кто каждый день рисковал своей жизнью.

Одним из таких людей был Ерёмин, начальник патрульной службы. Мужчина с лицом, обветренным до состояния дублёной кожи, и руками, которые, казалось, могли согнуть арматуру. Он отвечал за безопасность периметра и регулярные вылазки в предзонник. Именно к нему и направился Фёдор.

Он застал Ерёмина за чисткой старого автомата Калашникова. Тот разбирал и собирал оружие с механической точностью, не глядя на детали.

— Ерёмин, — Фёдор остановился в паре шагов, чувствуя себя неуместно в этом царстве металла и прагматизма.

Начальник патруля медленно поднял голову. Его бесцветные глаза не выражали ни удивления, ни интереса.

— Резонатор. Что-то принёс из Зоны? Или, наоборот, хочешь что-то заказать?

— Я хочу пойти с твоим следующим патрулём в город.

Щелчок вставленного магазина прозвучал в тишине оглушительно. Ерёмин отложил автомат и скрестил руки на груди, смерив Фёдора взглядом с головы до ног. Взглядом, которым оценивают новобранца, решают, сломается тот в первом же бою или нет.

— Ты? В город? — в его голосе прозвучало откровенное недоумение. — Фёдор, ты — книжный червь, при всём уважении. Ты путаешь предохранитель с затвором. В Зоне не только тишина. Там есть гнилые перекрытия, которые обрушиваются от громкого слова. Есть стаи одичавших псов, которые давно забыли, что человек им друг. Есть аномалии, из-за которых люди просто… исчезают. Патруль — не экскурсия для архивариусов.

— Мне это нужно для работы, — настойчиво сказал Фёдор, цепляясь за свою легенду. — В здании Публичной библиотеки, той, что на Невском, должны были сохраниться городские инженерные планы до Мора. Карты коммуникаций, убежищ. Если мы их добудем, это может принести огромную пользу посёлку. Это стратегическая информация.

Он врал, но в его вранье была доля истины, которая заставила Ерёмина нахмуриться. Идея была здравой.

— Библиотека — это глубоко, — возразил тот. — Мой патруль идёт до Адмиралтейского. Проверить посты, забрать отчёты с камер. Невский — это крюк. И лишний риск.

— Я знаю, где погиб Герман, — тихо сказал Фёдор. — Мне Анна сказала. Адмиралтейский проспект. Это ведь по вашему маршруту?

Имя Германа изменило тональность разговора. Ерёмин помрачнел.

— По маршруту, — глухо подтвердил он. — И что с того?

— Это была бы дань уважения. Зайти на место, оставить знак. Убедиться, что тело не тронули твари. Для вдовы, для всех нас. А библиотека совсем рядом. Я не прошу целенаправленно меня вести. Просто дайте мне шанс. Я не буду обузой, пойду в арьергарде, вы меня даже не заметите.

Ерёмин долго молчал, изучая лицо Фёдора. Он видел не физическую силу, которой не было, а упрямство, твёрдое, как камень. Возможно, он и не до конца поверил в историю про карты, но понял, что для этого «книжного червя» поход в город — дело принципа.

— Ладно, резонатор, — наконец выдохнул он. — Ты пойдёшь. Но учти. Один неверный шаг, один приказ, выполненный не вовремя, — и ты идёшь назад. Сам. Пешком. Если не подчиняешься — ты не обуза, ты угроза для всех. Уяснил?

— Уяснил, — с облегчением выдохнул Фёдор.

— Сборы завтра в шесть у западных ворот. Не опаздывать. И найди себе ствол. Любой. Даже если стрелять не умеешь, вид оружия иногда отпугивает дураков и собак.

Ерёмин снова взял в руки автомат, давая понять, что разговор окончен. Фёдор кивнул и вышел. Первый, самый сложный шаг был сделан. Он получил билет в Мёртвый город. Билет в один конец, если он не будет осторожен.

Ночь перед выходом Фёдор почти не спал. Его маленькая квартирка, обычно бывшая уютным убежищем, теперь казалась хрупкой скорлупой, которую он вот-вот покинет ради враждебного и безмолвного океана. Он не был сталкером, и его сборы выглядели жалко и неумело.

В потрёпанный рюкзак отправились консервы, фляга с водой, аптечка и моток верёвки. Он долго вертел в руках старый пистолет Макарова, который выменял у кладовщика на редкую книгу времён до Мора. Оружие было тяжёлым, холодным и абсолютно чуждым. Проверив магазин, он с трудом передёрнул затвор и поставил пистолет на предохранитель, после чего сунул в кобуру.

Но главным в его снаряжении было другое. Толстые кожаные перчатки, чтобы случайно не прикоснуться к чему-то «громкому». Несколько герметичных прорезиненных мешков — в них он собирался складывать найденные вещи Германа, чтобы их «эхо» не смешивалось. И, конечно, подробная карта центра Петербурга, распечатанная на принтере — роскошь, которую он мог себе позволить.

Когда он уже затягивал ремни на рюкзаке, в дверном проёме возникла тень. Фёдор вздрогнул.

— Испугался, историк? — голос был тихий и нервный. Это был Щуплый. Парень выглядел ещё хуже, чем в день возвращения: осунувшийся, с тёмными кругами под глазами. Он дёргано теребил край своей куртки.

— Что тебе нужно? — спросил Фёдор, стараясь, чтобы его голос звучал ровно.

— Слышал, ты с нами завтра, — Щуплый вошёл внутрь, оглядывая мастерскую с нездоровым любопытством. — В библиотеку собрался? За книжками?

В его тоне сквозила плохо скрытая насмешка, под которой, однако, легко угадывалась тревога. Фёдор почувствовал это почти физически — лёгкий, едва уловимый фон страха, исходивший от парня. Не такой мощный, как эхо от предмета, но отчётливый.

— За картами, — поправил Фёдор. — Комендант одобрил.

— Ага, за картами… — Щуплый подошёл к стеллажу и взял в руки какой-то оплавленный кусок пластика. — И не страшно тебе? Там… не как в книжках. Герман был лучшим, и то…

Он осёкся, будто сказал лишнее.

— Что «и то»? — спокойно уточнил Фёдор, внимательно наблюдая за ним.

— Ничего. Просто… крыша была скользкая. Дождь прошёл, — быстро пробормотал парень, ставя пластик на место так резко, будто тот его обжёг. — Ты это… осторожнее там. Особенно на Адмиралтейском. Место плохое.

Он не договорил, развернулся и почти выбежал из мастерской, оставив после себя звенящую тишину и отчётливый привкус паники.

Фёдор опустился на стул. Визит Щуплого был лучшим подтверждением его правоты. Парень боится. Боится, что кто-то вернётся на то место. Боится, что Фёдор что-то найдёт. Он мог быть просто напуганным свидетелем, а мог… мог быть и соучастником.

Резонатор застегнул перчатки. Его решимость окрепла. Он шёл не просто за правдой для Анны. Он шёл за этим парнем, за его дрожащим голосом и бегающими глазами. Он шёл, чтобы дать имя тому страху, что съедал Щуплого изнутри.

Рассвет над «Заречьем» был серым и маслянистым от дыма, который тянулся из трубы дизель-генератора. В шесть утра у западных ворот собрался патруль. Пятеро бойцов во главе с Ерёминым, мрачные и сосредоточенные. И Фёдор, стоявший чуть в стороне и чувствовавший себя белой вороной.

К его удивлению, в составе патруля были и все трое из группы Германа. Седой, Лиса и Щуплый. Видимо, Ерёмин решил не оставлять их в посёлке. То ли для того, чтобы были под присмотром, то ли потому, что опытные сталкеры в Зоне никогда не лишние.

Лицо Седого было непроницаемым, как камень. Он кивнул Фёдору — жест, не означавший ничего, кроме признания факта его существования. Лиса окинула его быстрым, оценивающим взглядом, скривив губы в усмешке, и отвернулась. Щуплый старательно избегал смотреть в его сторону.

— Ворота! — рявкнул Ерёмин.

Тяжёлая стальная створка со скрежетом поползла в сторону, открывая вид на дорогу, заросшую бурьяном и уходящую в мёртвый лес. Мир за периметром встретил их абсолютной, гнетущей тишиной, к которой невозможно было привыкнуть. Звуки посёлка — гул генератора, лай собак, голоса — остались позади, отрезанные бетонной стеной.

Они двинулись вперёд. Ерёмин и Седой шли впереди, Лиса и ещё двое бойцов замыкали группу. Фёдору и Щуплому досталось место в середине.

Первый час пути они шли через «предзонник» — бывший пригородный сектор. Полуразрушенные коттеджи, ржавые остовы машин, поваленные заборы. Природа медленно и неумолимо забирала своё, прорастая асфальт и обвивая плющом дорожные знаки. Здесь ещё можно было услышать пение случайной птицы или шелест ветра в кронах деревьев.

Но чем ближе они подходили к границе города, тем плотнее становилась тишина. Она давила на уши, заставляла сердце биться медленнее. Для Фёдора это безмолвие не было пустым. Он чувствовал его. Это был фоновый шум, низкий, постоянный гул коллективной агонии, застывшей здесь тридцать лет назад. Лёгкая головная боль, постоянный привкус пепла во рту, ощущение тысяч невидимых глаз, смотрящих из пустых окон.

Они вышли к старому мосту через пересохшую речку, который служил неофициальной границей Мёртвого Петербурга. Впереди, в утренней дымке, проступали исполинские силуэты зданий. Город-призрак. Зона Тишины.

Фёдор, чтобы унять подступающую дрожь, опёрся рукой о ржавые перила моста. Он забыл о перчатке.

Мгновение — и его ударило эхо. Не такое сильное, как от компаса, но резкое и злое. Паника. Липкая, животная. Чувство пойманного в ловушку зверя. Кто-то стоял на этом мосту много лет назад, глядя на приближающуюся волну Мора, и понимал, что бежать некуда.

Фёдор резко отдёрнул руку, тяжело дыша.

— Не трогай ничего голыми руками, историк, — беззлобно бросил шедший рядом Ерёмин, заметивший его движение. — Ржавчина. Столбняк никто не отменял.

Фёдор лишь молча кивнул, натягивая перчатку. Столбняк был последним, что его сейчас волновало. Этот короткий всплеск чужого ужаса напомнил ему, куда он идёт. Он ступал на землю, где каждый камень, каждый кусок металла мог закричать от боли и страха.

Патруль пересёк мост. Впереди возвышался скелет огромного многоквартирного дома с пустыми глазницами окон. Они вошли в Мёртвый город. И теперь тишина стала абсолютной.

Они шли по артериям мёртвого организма. Невский проспект, некогда бурлящий жизнью, теперь представлял собой широкую, заросшую трещинами долину, заставленную ржавыми саркофагами автомобилей. Ветер гонял по асфальту пыль и обрывки газет, чьи заголовки давно выцвели. Величественные фасады зданий смотрели на них пустыми окнами, словно черепа гигантов. Красота умирания была завораживающей и жуткой.

Фёдор, привыкший к другому масштабу, чувствовал себя раздавленным этим мёртвым величием. Он шёл, спотыкаясь, его глаза пытались охватить всё сразу, в то время как патруль двигался с отточенной, звериной грацией. Они не смотрели на архитектуру, их взгляды сканировали крыши, подворотни, тени. Ерёмин общался с бойцами короткими жестами, понятными только им.

В какой-то момент Лиса резко вскинула руку, и вся группа замерла. Фёдор не успел даже понять, в чём дело, как она указала на карниз дома впереди. Лишь присмотревшись, он заметил, что огромный кусок лепнины, оторванный от фасада, висит на одной-единственной ржавой арматурине и раскачивается на ветру. «Вдова», — как называли такие ловушки сталкеры. Пройди они под ней, и она могла бы похоронить половину отряда.

Седой, не говоря ни слова, указал на другую сторону улицы. Группа молча пересекла проспект, обойдя опасное место. Фёдор почувствовал укол стыда. Пока он витал в облаках истории, эти люди ежесекундно боролись за жизнь.

Они миновали канал Грибоедова, чья вода давно превратилась в бурую жижу, и свернули в один из переулков, забаррикадированный брошенными такси. Протискиваясь между машинами, Фёдор неловко задел рукой зеркало одного из автомобилей. Перчатка съехала, и кончики пальцев коснулись холодного металла.

Удар.

Эхо было не из времён Тихого Мора. Оно было свежим, пропитанным едкой, современной эмоцией. Алчная, отчаянная жадность. Он увидел — нет, почувствовал — образ рук, ломающих, рвущих, пытающихся вскрыть замок «бардачка». Чувство было настолько концентрированным, что у Фёдора на мгновение закружилась голова. Это был отголосок другого сталкера, мародёра, который побывал здесь не так давно. Он искал не историю, не спасение. Он искал наживу.

Фёдор поправил перчатку, стараясь унять дрожь. Этот город был полон не только призраками прошлого. Его населяли и вполне реальные тени настоящего, движимые самыми низменными чувствами. Такими, как жадность. Достаточно сильная, чтобы убить за неё.

— Историк, не отставай! — окликнул его Ерёмин.

Фёдор ускорил шаг, догоняя группу. Теперь он знал наверняка: мотив у убийцы Германа был. И он был так же материален, как и ржавчина на этих брошенных машинах.

Здание, на которое указала Анна, было типичным представителем старого фонда: шестиэтажный доходный дом с облупившимся жёлтым фасадом. Отсюда открывался вид на шпиль Адмиралтейства, тускло поблескивавший в сером небе. Именно здесь, по официальной версии, оборвалась жизнь Германа.

— Мы встаём по периметру, — скомандовал Ерёмин, когда они вошли в гулкий, заваленный мусором двор-колодец. — Лиса, Щуплый, вы контролируете двор и выход на улицу. Остальные — со мной. Историк, у тебя пятнадцать минут. Не больше. Это открытое пространство, мы здесь как на ладони.

Фёдор кивнул, его сердце учащённо билось. Он шёл за Ерёминым и Седым по тёмной лестнице, хрустя битым стеклом. Воздух был спёртым, пахнущим тленом и сыростью. Последний лестничный пролёт вёл к тяжёлому люку. Седой, с видимым усилием, толкнул его, и в проём хлынул тусклый дневной свет.

Крыша была покрыта рубероидом, вздувшимся от влаги. Плоская, широкая, с низким парапетом по краю. Идеальное место, чтобы разыграть несчастный случай. Взгляд невольно приковывало к краю, за которым зияла шестиэтажная пустота.

— Ну, смотри, резонатор, — пробасил Ерёмин, осматриваясь. — Где твой… архив?

Фёдор проигнорировал его. Он медленно пошёл по крыше, вглядываясь в каждую деталь. Ничего. Ни следов борьбы, ни пятен крови. Ветер и дожди за три недели смыли бы всё, даже если бы оно и было. Он подошёл к тому месту, где, по словам сталкеров, сорвался Герман.

Он опустился на колени, его рука в перчатке зависла над поверхностью. Он не мог прикоснуться ко всей крыше. Эхо было бы слишком размытым, смазанным. Нужен был предмет. Личный. Тот, что был с Германом в последние мгновения.

Его взгляд скользнул по основанию невысокого вентиляционного короба рядом с парапетом. Что-то маленькое, тёмное забилось в щель между рубероидом и ржавым металлом. Пряжка. Обычная пряжка от ремня рюкзака, видимо, оторвавшаяся при падении… или борьбе.

Фёдор оглянулся. Ерёмин стоял у люка, Седой сканировал соседние крыши. Никто не смотрел на него. Быстрым движением он стянул перчатку и коснулся пряжки.

Мир взорвался.

Это не было эхом предательства, как от компаса. И не паникой, как от перил моста. Это была чистая, незамутнённая ярость. Ярость спора. Фёдор ощутил вибрацию голосов, не слыша слов, но чувствуя их накал. Это было чувство человека, который защищает свою правоту, который стоит на своём до последнего. А потом… шок. Удивление, смешанное с непониманием. Осознание того, что спор перешёл черту.

Картинка оборвалась.

Фёдор судорожно вздохнул, пряча пряжку в карман и быстро натягивая перчатку. Мозаика начала складываться. Сначала был яростный спор. Здесь, на крыше. Потом — шок и осознание, что сейчас произойдёт непоправимое. И лишь затем — удар в спину и холодное эхо предательства, которое он почувствовал от компаса. Падение было лишь финалом, инсценировкой.

— Время, историк! — крикнул Ерёмин. — Нашёл свою дань уважения?

Фёдор медленно поднялся.

— Нашёл, — тихо ответил он. — Пустоту. Пойдёмте отсюда.

Когда они спустились во двор, Фёдора уже ждали. Седой стоял, прислонившись к стене, его лицо, как всегда, было непроницаемым.

— Ну что, историк? Стало легче? — спросил он. Голос был ровным, почти безразличным, но Фёдор уловил в нём скрытое напряжение.

— Легче не станет, — ответил Фёдор, глядя ему прямо в глаза. — Это было просто… место.

Он врал. Врать человеку, который, возможно, является хладнокровным убийцей, было страшно. Но он понимал: одно неверное слово, один намёк на то, что он что-то почувствовал, и он станет следующей «жертвой несчастного случая».

Лиса наблюдала за их коротким диалогом со стороны, её зелёные глаза чуть сощурились. Она ничего не сказала, но её внимание было таким же ощутимым, как холод сквозняка. Щуплый же, казалось, готов был провалиться сквозь землю. Он лихорадочно проверял ремень своего автомата, избегая смотреть на кого-либо.

Группа собралась. Ерёмин отдал приказ двигаться дальше, к одной из временных баз, чтобы переждать ночь.

Фёдор шёл, мысленно прокручивая в голове то, что узнал. Спор. Яростный спор на крыше. Значит, легенда о том, что Герман просто подошёл к краю и сорвался, — наглая ложь. Что-то произошло до этого. Что-то, что заставило их спорить.

И главное — рюкзак. Если был спор, если было убийство, то убийца не оставил бы главную улику — рюкзак Германа — на месте преступления. Он забрал его. Забрал, чтобы спрятать или уничтожить. А это значит, что самый сильный, самый полный «эмоциональный слепок» всё ещё где-то в этом городе.

Рюкзак. В нём была причина спора. В нём была причина убийства.

Вечером, когда патруль разбил лагерь в остове старого банка, Фёдор подошёл к Ерёмину, который сверялся с картой.

— Командир, — начал он как можно более буднично. — Я тут по поводу своих исследований… Скажите, а у сталкеров есть какие-то… стандартные процедуры? Ну, в случае потери груза или если нужно что-то быстро спрятать. Тайники, схроны?

Ерёмин оторвался от карты и посмотрел на него с подозрением.

— К чему такой интерес, историк?

— Чисто теоретический, — Фёдор постарался изобразить академический азарт. — Пытаюсь понять психологию выживания. Люди Германа ведь не могли тащить на себе всё его снаряжение после… инцидента. Они должны были где-то его оставить или спрятать. Есть какие-то протоколы?

Ерёмин хмыкнул, видимо, решив, что это очередная причуда «книжного червя».

— Протоколов нет. Есть здравый смысл. Если надо сбросить вес, прячут в любом подходящем месте. Подвал, запертая комната, коллектор. Помечают на карте и возвращаются позже. Если хотят, чтобы никто не нашёл, — топят. В канале, например. Или сбрасывают в аномальную зону. Оттуда ещё никто ничего не доставал.

Фёдор поблагодарил его и отошёл к своему спальному мешку. Мысли лихорадочно работали. Топить? Слишком просто и ненадёжно. Тайник? Возможно. Но если в рюкзаке было что-то, что могло их выдать, убийца должен был избавиться от него наверняка.

Аномальная зона.

Фёдор похолодел. Если рюкзак сброшен в аномалию, он потерян навсегда. И правда о смерти Германа — тоже.

Ночью он лежал в спальнике, слушая треск дозиметра и далёкий вой ветра в пустых зданиях. Он был в ловушке. В одном помещении с тремя людьми, один из которых был убийцей. И теперь он знал, что ему нужно искать не просто вещь, а место, куда боятся соваться даже самые отчаянные сталкеры.

Ночь в хранилище старого банка была пропитана холодом металла и напряжением. Массивная круглая дверь, застывшая в полуоткрытом положении, создавала ощущение ловушки. Ерёмин расставил посты. Фёдору досталась первая смена — сидеть у входа и следить за показаниями дозиметра, пока остальные пытались спать.

Сон не шёл. В тусклом свете аварийного фонаря Фёдор наблюдал за тенями, которыми стали его спутники. Ерёмин и его бойцы спали чутко, по-солдатски, готовые вскочить в любую секунду. Но троица Германа вела себя иначе. Седой лежал на спине, не шевелясь, его дыхание было таким ровным, что казалось, он и не спит вовсе, а просто отключил тело, оставив разум начеку. Это было спокойствие хищника, а не уставшего человека.

Лиса, напротив, не находила себе места. Она сидела в углу, то проверяя снаряжение, то монотонно затачивая свой длинный нож. Скрежет стали о брусок был единственным звуком, нарушавшим тишину, и он действовал на нервы.

Хуже всего было со Щуплым. Он метался в своём спальнике, что-то бормотал, всхлипывал. Его кошмары были почти осязаемы. В какой-то момент Фёдор увидел, как Лиса поднялась и подошла к Седому. Она присела рядом, и между ними завязался короткий, яростный шёпот. Слов было не разобрать, но Фёдор отчётливо уловил интонации.

— ...он всех нас выдаст, — шипела Лиса.

— Успокойся. Он боится дышать без приказа, — ровный, холодный ответ Седого.

— ...это было не по плану. Герман бы этого...

— Мёртвые ничего не одобряют. Спи.

Разговор оборвался. Лиса смерила Седого долгим взглядом, полным не то ненависти, не то презрения, и вернулась в свой угол.

Фёдору стало не по себе. Конфликт в группе был очевиден. И он был связан со смертью Германа. Под предлогом размять ноги он поднялся и прошёлся по хранилищу. У того места, где расположился Щуплый, на полу валялась раздавленная обёртка от энергетического батончика. Фёдор узнал её — Герман всегда ел именно такие. Видимо, Щуплый подобрал её из вещей лидера.

Машинально, забывшись, Фёдор наклонился и поднял её кончиками пальцев.

Эхо было слабым, грязным, но безошибочным. Это была не эмоция убийцы или жертвы. Это было чувство свидетеля. Тягучая, тошнотворная вина. И страх. Страх не за свою жизнь, а страх разоблачения. Чувство человека, который знает правду, но молчит, и это молчание сжигает его изнутри.

Теперь Фёдор был уверен. Щуплый не убийца. Он — ключ. Испуганный, дрожащий, но ключ к разгадке.

Утром, пока патруль собирал свои пожитки, Фёдор решился на рискованный шаг. Он подошёл к Седому, который сверялся с картой, извлечённой из планшета на руке. Это была карта Германа, Фёдор узнал её.

— Седой, — как можно более непринуждённо начал он. — Можно взглянуть? Ради моего исследования. Герман был мастером навигации, я хочу посмотреть, как он размечал опасные зоны. Для истории, понимаешь?

Седой оторвал от карты тяжёлый взгляд. На мгновение Фёдору показалось, что тот откажет. Но, видимо, желание поддержать образ хладнокровного профессионала, у которого всё под контролем, взяло верх.

— Смотри, историк. Только не заляпай, — он протянул ему планшет.

Фёдор жадно впился глазами в экран. Карта была испещрена пометками Германа: знаки радиации, предупреждения о возможных обрушениях, места удачных находок. Он водил пальцем по линиям улиц, делая вид, что сравнивает их со своими бумажными схемами. И нашёл то, что искал.

Рядом с районом старых промышленных складов на Обводном канале был нарисован жирный череп с костями — универсальный знак смертельной опасности. Сталкеры называли такие места «плешью» или «мясорубкой». Это была аномальная зона. И рядом с ней, свежей, чуть дрожащей линией, было нацарапано одно слово: «Сброс».

Сердце Фёдора пропустило удар. Вот оно. Место, где убийца избавился от рюкзака. Он задержал взгляд на этой точке дольше, чем следовало.

— Насмотрелся? — Седой резко забрал планшет. Его глаза подозрительно сощурились. — Нашёл, что искал?

— Да. Поразительная точность, — Фёдор постарался, чтобы его голос не дрожал. — Он отметил даже старые коллекторы, которые на моих планах не обозначены. Спасибо.

Он отошёл, чувствуя на спине обжигающий взгляд Седого. Теперь у него была цель. Место, отмеченное на карте, носило среди сталкеров дурную славу. Его называли «Вечно-тихий двор». Говорили, что внутри него не распространяются никакие звуки, а гравитация ведёт себя непредсказуемо. Идеальное место, чтобы что-то спрятать навсегда.

Новый маршрут патруля пролегал в стороне от Обводного канала. Фёдору нужно было изменить его, не вызвав подозрений. Весь следующий час, пока они шли по пустынным улицам, он лихорадочно думал, сверяя карту Германа, отпечатавшуюся в памяти, со своими старыми планами.

Шанс представился, когда они подошли к завалу на Литейном проспекте. Путь преграждал рухнувший фасад здания, превративший улицу в непроходимое нагромождение бетона и арматуры.

— Обходим, — коротко бросил Ерёмин, указывая на длинный путь через соседние кварталы.

— Постой, командир, — вмешался Фёдор. Все взгляды тут же обратились к нему. — Если я правильно читаю старые планы, есть короткий путь. Через промышленные склады. — Он указал в нужную сторону. — Там должен быть сквозной проезд между корпусами. Мы срежем минимум час.

Ерёмин с сомнением посмотрел на него, потом на Седого.

— Что скажешь? Ты вёл здесь группы.

Седой на мгновение замер. Отказаться — значит вызвать вопросы. Почему он против короткого пути? Он что-то знает об этом месте? Согласиться — значит повести всех прямо к месту сокрытия улик. Он выбрал второе, видимо, решив, что так будет менее подозрительно.

— Историк прав, — ровным голосом подтвердил он. — Проход там есть. Но место гиблое. Давно там никто не ходил.

— Прорвёмся, — решил Ерёмин, для которого экономия времени была весомым аргументом. — Веди, Седой.

Группа сменила направление. Фёдор шёл, чувствуя, как по спине струится холодный пот. Воздух стал плотнее. Он вёл их прямо в логово зверя. И зверь это знал. Он чувствовал это по тому, как напряглась спина идущего впереди Седого, по тому, как Лиса невзначай расстегнула кобуру своего пистолета. Даже Щуплый, казалось, съёжился ещё сильнее, будто заранее чувствуя недоброе.

Через полчаса они вышли к цели. Перед ними была высокая, глухая арка, ведущая во внутренний двор, зажатый между корпусами старого завода. Из арки не доносилось ни звука. Ни шелеста ветра, ни скрипа ржавого железа. Абсолютная, неестественная пустота.

Они стояли у входа в Вечно-тихий двор. Место, где была похоронена правда. И Фёдор понимал, что если он войдёт туда, то живым оттуда выйдет либо он, либо убийца Германа. Третьего не дано.

Шаг за порог арки был шагом в другой мир. Звук исчез. Не просто стал тише — он умер. Фёдор видел, как скрипит под ботинком Ерёмина гравий, но не слышал этого. Он видел, как шевелятся губы Лисы, отдающей какой-то приказ, но её голос утонул в ватной, гнетущей пустоте.

Вечно-тихий двор был огромным колодцем, окружённым стенами цехов. Небо казалось далёким и чужим. Воздух был тяжёлым, неподвижным. В разных частях двора валялись странные предметы: погнутые металлические балки, мусор, а среди них — застывшие в неестественных позах тела птиц и крыс, словно таксидермист-безумец создал здесь свою выставку. Они не разложились, а просто… замерли. Жертвы аномалии. В дальнем углу Фёдор разглядел тёмный силуэт, похожий на человеческий, скорчившийся у стены. Старый сталкер, которому не повезло.

Ерёмин и его бойцы двигались медленно, напряжённо. Их военная выучка пасовала перед врагом, у которого не было ни зубов, ни когтей, — перед самой физикой, сошедшей с ума.

— Держаться вместе! — голос Ерёмина был едва слышен даже с двух шагов, он был глухим и искажённым. — Ничего не трогать.

Но Фёдор и не собирался ничего трогать. Он искал. Его взгляд скользил по углам, по грудам строительного мусора, по тёмным провалам окон первого этажа. Где можно спрятать рюкзак? Не на виду. Там, куда не сунется случайный путник.

Его внимание привлёк старый вентиляционный короб, выходящий из стены у самой земли. Его решётка была сорвана, внутри чернела пустота. Идеальный тайник.

Стараясь двигаться как можно более естественно, он отделился от группы, якобы осматривая трещину в стене.

— Историк, назад! — донёсся приглушённый окрик Ерёмина.

Но Фёдор уже был у цели. Он опустился на колено, заглянул в тёмное нутро короба и увидел его. Потёртый брезентовый рюкзак Германа, запихнутый вглубь.

Он на мгновение замер. Вот она, шкатулка Пандоры. Секунду помедлив, он сорвал перчатку и протянул руку в темноту. Пальцы коснулись грубой, влажной ткани.

И тишина взорвалась криком, который слышал только он.

Мир исчез, сменившись калейдоскопом чужих, но невероятно сильных чувств. Фёдор больше не был во дворе, он был в сознании Германа.

Первая волна: Триумф. Чистая, пьянящая радость открытия. Не золото, не артефакты. Нечто большее. Герман стоит где-то в полутьме лаборатории, его сердце колотится от восторга. Он нашёл то, что может изменить всё. Надежда. Яркая, как вспышка сверхновой.

Вторая волна: Осознание. Щелчок замков на металлическом ящике. Прохлада металла под пальцами. Внутри, в амортизирующем геле, покоится он. Небольшой, герметично запечатанный научный контейнер. И гравировка на нём, которую Герман узнаёт по старым документам. Биологическая угроза. Образец «Тихого Мора». Восторг сменяется ледяным, парализующим ужасом. Он нашёл не спасение. Он нашёл чуму, готовую вырваться на волю. Он понимает: это нужно немедленно уничтожить.

Третья волна: Конфликт. Снова крыша. Та самая. Ярость спора, которую он уже чувствовал, но теперь она обрела контекст.

«Мы должны сжечь его! Немедленно!» — это решимость Германа, твёрдая как сталь.

«Ты идиот! Это стоит целое состояние! Это оружие, власть!» — это холодная, расчётливая жадность Седого.

Фёдор чувствует растерянность Лисы. Она не на стороне Седого, но мысль о богатстве туманит её разум. И всепоглощающий ужас Щуплого, который понимает, что оказался между молотом и наковальней.

Четвёртая волна: Предательство. Спор окончен. Герман поворачивается к контейнеру, чтобы забрать его. И в этот момент приходит то самое эхо, что он ощутил от компаса. Ледяное чувство предательства, когда он понимает, что Седой не отступил. А следом — жгучий, пронзающий удар в спину. Нож. Короткий хрип. Боль. Мир меркнет...

Эхо оборвалось.

Фёдор отшатнулся от стены, тяжело дыша, сжимая в руке лямку рюкзака. Он вытащил его на свет. Он видел всё. Он знал всё.

Он поднял глаза. И встретился взглядом с Седым.

В этот момент всё изменилось. Фёдор больше не был испуганным историком. В его глазах была правда о последних минутах жизни Германа. И Седой, лучший сталкер после Германа, специалист по чтению следов и опасностей, прочёл всё по его лицу. Он понял, что резонатор увидел. Увидел, как всё было на самом деле.

Маска спокойствия и профессионализма треснула и рассыпалась в прах. На Фёдора смотрел загнанный в угол убийца.

— Он умом тронулся от аномалии! — крикнул Седой, и его голос, хоть и искажённый, прозвучал как выстрел. Он вскинул автомат.

Это дало Фёдору одно бесценное мгновение. Пока Ерёмин и его бойцы пытались понять, что происходит, резонатор, движимый чистым адреналином, рванул в сторону, за груду бетонных обломков.

Первая очередь ударила по бетону, высекая снопы искр и крошки. Хаос. Ерёмин что-то кричал, пытаясь взять ситуацию под контроль, но Седой уже не слушал. Его единственной целью был свидетель.

Фёдор бежал, петляя между застывшими телами животных и ржавой техникой. Он не был бойцом. У него не было шансов в открытом столкновешении. Но у него было оружие, которого не было ни у кого другого.

Он намеренно коснулся рукой стены, мимо которой пробегал. Удар чужого страха. Эхо давно погибшего здесь бедолаги подсказало ему — слева опасно, там «тягун», гравитационная ловушка. Фёдор резко свернул вправо.

— Стоять, тварь! — рычал Седой, преследуя его. Он был быстрее, выносливее. Он сокращал дистанцию.

Фёдор нырнул за остов старого грузовика. Он знал, что не сможет бегать вечно. Нужно было заманить Седого в ловушку. Он снова прикоснулся к металлу. И почувствовал его. Концентрированный ужас собаки, которую буквально расплющило невидимой силой. Прямо перед ним. В десяти метрах.

Он выглянул из-за грузовика. Седой перезаряжал оружие.

— Ты не уйдёшь, резонатор! Я похороню тебя здесь же, рядом с твоим Германом! — выкрикнул он.

Фёдор поднял с земли кусок кирпича и со всей силы метнул его в сторону, в нескольких метрах левее от того места, где он почувствовал эхо ужаса. Кирпич, пролетев пару метров, вдруг резко изменил траекторию и с чудовищной силой впечатался в землю, будто на него наступил великан. Визуальное искажение на мгновение замутило воздух.

Это сработало. Седой, увидев движение, шагнул в ту сторону, целясь. Он был слишком сосредоточен на своей жертве, слишком ослеплён яростью.

Его нога опустилась на то самое место, где когда-то погибла собака.

Ни крика. Ни звука. Фигура Седого просто… дёрнулась. Его тело неестественно выгнулось, кости затрещали с сухим звуком, который утонул в аномальной тишине. На глазах у ошеломлённого патруля его скрутило и вдавило в землю невидимой силой, превратив в ещё один гротескный экспонат этого жуткого музея.

Наступила абсолютная тишина.

Фёдор медленно вышел из-за укрытия, тяжело дыша. Его руки дрожали. Ерёмин, Лиса и остальные бойцы смотрели то на него, то на бесформенную груду, оставшуюся от Седого.

В мёртвой тишине Вечно-тихого двора Фёдор поднял с земли рюкзак Германа. Доказательство. Он не только выжил. Он принёс с собой правду.