Эхо Нового года

Холод. Он был повсюду. Не только пронизывающий мороз декабря, что просачивался сквозь старые оконные рамы в её комнату, оседая инеем на стеклах и покрывая рисунком каждый сантиметр их поверхности, но и внутренний, пробирающий до самых костей холод, что жил в Веронике Петровой уже два года. Два года, которые растянулись в бесконечную, серую ленту, на которой каждый день был неотличим от предыдущего, за исключением одного – тридцать первого декабря. Этот день был не просто датой в календаре; он был клеймом, глубокой, незаживающей раной, пульсирующей в груди Роны с каждым вздохом. Он был вечной точкой отсчета, с которой начался её собственный ледниковый период.

Её рыжие волосы, цвет которых когда-то сравнивали с огнем, теперь казались потускневшими, лишенными привычного блеска, и чаще всего были собраны в небрежный пучок на затылке, словно она пыталась удержать в нем последние проблески жизни. Изумрудные глаза, когда-то сверкавшие озорством, сейчас были окутаны пеленой усталости и цинизма, а уголки губ постоянно были опущены, готовые сорваться в едкую усмешку. Она сидела на широком подоконнике, обняв колени, и смотрела на заснеженный двор, где редкие прохожие спешили куда-то, обмотавшись шарфами до самых глаз. Скоро Новый год. Эта мысль, подобно острому осколку льда, пронзила её, заставляя судорожно сжать кулаки.

Она ненавидела Новый год. Не просто не любила, а по-настоящему, всей душой, до дрожи в кончиках пальцев ненавидела этот праздник, который для других был символом волшебства, нового начала и надежды. Для Роны он был лишь ежегодным напоминанием о том, что волшебства не существует, что некоторые начала никогда не наступят, а надежда – это обманчивое сияние, за которым скрывается лишь пустота.

Два года назад, в этот самый день, её мир рухнул. Лиля. Маленькая Лиля, её солнечная младшая сестренка, которая так любила Новый год. Её светлые волосы, постоянно разметавшиеся по плечам, её голубые глаза, которые сияли ярче любых гирлянд, её звонкий смех, который был мелодией их дома. Лиле было всего семь. Она верила в Деда Мороза, в сказки и в то, что в новогоднюю ночь случаются самые невероятные чудеса. Ирония судьбы была настолько жестокой, что она, кажется, смеялась над ними, глядя, как именно в эту самую ночь, под оглушительный грохот фейерверков, мир Лили, а вместе с ним и мир Роны, разлетелся на миллионы осколков.

Рона закрыла глаза, пытаясь отогнать непрошеные воспоминания, но они были липкими и цепкими, словно паутина из снежинок. Её сознание вновь и вновь прокручивало эту ужасную картину: предновогодняя суета в их уютной квартире, аромат мандаринов и елки, смех Лили, которая с восторгом наряжала ёлку, поправляя каждую игрушку, словно это были драгоценности. Лиля просила Рону показать ей салюты с балкона, хотя на улице был сильный мороз. Рона, вечно немногословная и замкнутая, поддалась на уговоры сестры, ведь Лиля так редко что-либо просила, а её радость была заразительна. Они стояли на балконе, Лиля на руках у Роны, завернутая в толстое одеяло, и завороженно смотрела на небо, расцветающее тысячами огней. Звуки выстрелов, детский восторг, потом... грохот, но уже не фейерверков. И визг тормозов. Крики. Дальше всё было как в тумане. Скорая, сирены, паника родителей. И осознание, холодное, как лед, которое пронзило Рону до самых глубин: Лиля. Её больше нет. Случайность. Нелепость. Пьяный водитель, вылетевший на тротуар прямо под ноги маленькой девочки, всего в нескольких метрах от их дома, когда они спускались вниз, чтобы запустить бенгальские огни.

С тех пор каждый фейерверк, каждый звон бокалов, каждое "С Новым годом!" было для Роны ударом ножом. Она затыкала уши, когда часы били полночь, закрывалась в своей комнате, чтобы не видеть нарядной елки и счастливых лиц родителей, которые, в свою очередь, старались держаться, но в их глазах тоже плясала необъяснимая тоска. Их дом, некогда наполненный светом и смехом, теперь был пропитан атмосферой затяжной, всепоглощающей грусти, которая висела в воздухе, словно густой туман.

"Рона! Ты опять в своей пещере?" – голос мамы, Ирины Петровой, прозвучал из кухни, приглушенный несколькими дверями. Он был уставшим, но в нем все еще слышались нотки привычной заботы. Мама – хрупкая женщина с бледным лицом и вечно опущенными уголками губ, её когда-то яркие каштановые волосы теперь были покрыты легкой сединой. Она переживала смерть Лили не менее тяжело, чем Рона, но, в отличие от дочери, пыталась держаться, создавая видимость нормальной жизни, которая раз за разом ускользала сквозь пальцы.

Рона не ответила, лишь глубже закуталась в старый плед, который когда-то принадлежал Лиле, и который почему-то пах дождем и ванилью. Наверное, это была лишь иллюзия, созданная её памятью, потому что плед уже давно впитал в себя запахи их старой, прокуренной квартиры, где она и её родители провели последние двадцать лет своей жизни.

Ирина появилась в дверном проеме, держа в руках кружку с дымящимся чаем. Её взгляд задержался на окне, затем на плече Роны, которую она нежно погладила. "Ты же знаешь, что мы решили. Нам нужно двигаться дальше. Смена обстановки – это хорошо." Голос мамы звучал мягко, но в нем слышалась стальная решимость, которая так редко прорывалась сквозь её привычную меланхолию.

Двигаться дальше. Как будто можно просто "двинуться дальше", оставив часть себя гнить на старом месте. Рона лишь фыркнула, не поднимая головы. "Куда дальше, мам? В такую же дыру, только на другом конце страны? Думаешь, стены решат проблему? Думаешь, Лиля забудется, если мы переедем в новый город?" Её голос был хриплым, пропитанным горечью. Она прекрасно понимала, что своими словами лишь ранит маму, но не могла остановиться. Боль была слишком сильна, чтобы удерживать её внутри.

Ирина села рядом, придвинув к себе табурет. "Нет, Рона. Лиля никогда не забудется. И мы не хотим, чтобы она забывалась. Просто... здесь каждый уголок, каждый звук напоминает о ней. Мы не можем жить в постоянном прошлом. Мы задыхаемся." Она сделала глубокий вдох, будто пытаясь унять спазм в горле. "Твой отец... он совсем перестал спать по ночам. Я... я тоже не могу так больше. Мы надеемся, что Северск... поможет нам начать заново. Или хотя бы перестать задыхаться."

Северск. Название звучало холодно и чуждо, как и всё, что было связано с этим переездом. Город где-то на севере, далекий от их привычного южного солнца. Отец, Дмитрий Петров, нашел там новую работу инженером, воспользовавшись старыми связями. Возможность была заманчивой: повышенная зарплата, служебная квартира, и самое главное – возможность бежать. Бежать от воспоминаний, от сочувствующих взглядов соседей, от каждого угла, где когда-то смеялась Лиля. Он, высокий, крепкий мужчина, который раньше шутил и смеялся вместе с дочерьми, теперь был похож на тень самого себя. Его широкие плечи опустились, а глаза потухли, и он проводил большую часть времени в молчании, уставившись в одну точку. Рона чувствовала, что он тоже страдает, но его горе было другим – скрытным, неразговорчивым, и от этого ещё более гнетущим.

"Я не хочу ехать," – пробормотала Рона, чувствуя себя маленькой девочкой, которая капризничает, но прекрасно понимая, что это ничего не изменит. Решение было принято неделю назад, билеты куплены, вещи упакованы. Стены их старой квартиры уже оголились, раскрывая бледные квадраты, где когда-то висели картины и фотографии, в том числе и счастливые снимки Лили. Каждый ящик, каждая коробка была как маленький гроб, в который они запечатывали часть своей прошлой жизни.

"Я знаю, дорогая," – Ирина поцеловала её в макушку, её губы были холодными. "Но мы едем. Завтра утром. Все готово."

Слова "все готово" прозвучали как приговор. Завтра. Завтра она будет вынуждена покинуть единственное место, которое знала как дом, где, несмотря на боль, всё ещё витали призраки Лили, и где её горе было понятно и осязаемо. В новом городе её горе будет чужим, незнакомым, и она будет вынуждена нести его в одиночестве, среди чужих людей, в окружении незнакомых стен.

*

Дорога была долгой, бесконечной чередой пролетающих мимо пейзажей. Южные поля, давно опустевшие после уборки урожая, постепенно сменились лесами, укутанными в белый саван снега. Затем появились первые признаки индустриального севера: высокие трубы, дымящие в морозном воздухе, затем – целые массивы однотипных зданий, словно выросших из-под земли. Автомобиль отца, старенький, но надежный седан, глотал километры, а Рона смотрела в окно, пытаясь найти хоть что-то, что могло бы зацепить её взгляд, но всё казалось одинаково серым и безрадостным.

Её родители сидели впереди, в полном молчании. Отец сосредоточенно вглядывался в дорогу, его руки крепко сжимали руль, словно он пытался удержать не только машину, но и осколки их семьи. Мама, Ирина, дремала, прислонившись к окну, её лицо было измождено. Рона знала, что переезд для них – это последнее отчаянное усилие выжить, и ей было почти стыдно за свою бесконечную мрачность, но она ничего не могла с собой поделать. Она была заперта в своей боли, как в ледяной глыбе, и не видела выхода.

К вечеру, когда небо уже сгустилось в глубокие чернила, лишь изредка пронзаемые слабым сиянием звезд, они въехали в Северск. И вот тут Рона, несмотря на всё своё сопротивление, невольно прильнула к окну.

Северск был... другим. Не таким, каким она представляла его по названию. Это был город контрастов. Старинные здания из темного камня, будто выросшие из вечной мерзлоты, соседствовали с современными стеклянными небоскребами, в окнах которых горели огни. Снег лежал повсюду, покрывая крыши домов пушистыми шапками, укутывая деревья в белые шубы и искрясь под светом уличных фонарей, которые, казалось, соперничали с рождественскими гирляндами.

Да, гирлянды. Весь город был украшен. Каждая улица сияла тысячами разноцветных огней: красные, синие, золотые, зеленые – они мигали, переливались, создавая ощущение сказки. На центральных площадях виднелись огромные, богато украшенные елки, вокруг которых кипела жизнь: люди спешили куда-то, обменивались смехом, дети в ярких комбинезонах катались на санках. Уличные торговцы продавали горячий глинтвейн и сладкую вату, аромат которой смешивался с запахом хвои и свежего снега.

Этот новогодний вайб, который должен был вызывать радость, лишь усилил чувство отчуждения Роны. Она смотрела на всё это через призму своего горя, и яркие огни казались ей насмешкой, звонкий смех – издевательством. Как они могут радоваться? Как они могут так беззаботно смеяться, когда где-то умирают дети? Когда весь мир продолжает вращаться, будто ничего не произошло? Она почувствовала, как внутри неё поднимается волна праведного гнева, смешанного с отчаянием.

"Красиво, правда?" – голос мамы был тихим, робким. Она тоже, кажется, была поражена.

Рона лишь пожала плечами. "Слишком много мишуры. Слишком шумно."

Отец ничего не сказал, но его взгляд в зеркале заднего вида, встретившись с её глазами, был полон такой боли, что Рона тут же отвела взгляд. Она не хотела видеть в нём отражение своей собственной тоски.

Их новый дом оказался на окраине, в относительно новом районе с типовыми многоэтажками. Квартира была служебной, но свежей, только что после ремонта. Просторная, с белыми стенами и большими окнами, выходящими на заснеженный парк. Когда они вошли, Рона сразу почувствовала запах новой краски и чего-то неуловимо чуждого. Пустота. Стены были пусты, комнаты – безжизненны. Единственным украшением были коробки, которые отец и мама тут же начали таскать из машины.

Её комната была самой маленькой, но с видом на тот самый парк. Она бросила свой рюкзак на пол, он приземлился с глухим стуком, эхом отдавшимся от голых стен. Её кровать – обычная, с жестким матрасом, казалась холодной и неприветливой. В углу стоял небольшой письменный стол и старый книжный шкаф, который отец привез еще из их старой квартиры. Единственная часть их дома, которую они не оставили.

"Я поставлю тебе кровать, Рона," – голос отца был уставшим. – "Располагайся."

"Не нужно," – отрезала она. – "Сама справлюсь."

Отец лишь кивнул и, тяжело вздохнув, вышел, чтобы заняться своими вещами. Он знал, что сейчас лучше не спорить. Любое её возражение лишь усугубляло ситуацию.

Рона принялась распаковывать свой рюкзак. Несколько книг, пара любимых футболок, старый плеер с наушниками, пара тетрадей с рисунками – все, что она считала достаточно важным, чтобы взять с собой. Среди всего этого была небольшая, потрепанная книжка сказок Лили, которую Рона прятала глубоко в вещах, подальше от чужих глаз. Она достала её и провела пальцем по обложке, чувствуя шероховатость бумаги. Эта книжка была единственной связующей нитью с прошлым, единственным материальным доказательством того, что Лиля когда-то была здесь.

За окном стемнело окончательно. Заснеженный парк утонул в сине-серых сумерках, лишь изредка подсвеченный одинокими фонарями. Она расставила несколько книг на полке, стараясь придать комнате хоть какой-то вид жилого пространства, но все было тщетно. Стены казались слишком белыми, воздух – слишком холодным, а тишина – слишком оглушающей.

Где-то далеко послышался приглушенный звон колоколов – возможно, из какой-то старой церкви, донесшийся через снежную пелену. Затем раздался едва слышный смех, детский, заразительный, который пронзил Рону насквозь. Она сжала зубы, закрыв глаза.

Она чувствовала себя отрезанной от мира, от людей, от всего, что составляло обычную жизнь. Она была словно в вакууме, где не было места ничему, кроме её собственного горя. Северск, со всеми его яркими огнями и праздничным настроением, лишь усиливал это чувство. Здесь, в этом новом, чужом городе, ей предстояло провести свой третий Новый год без Лили, и она уже чувствовала, как холодная рука отчаяния сжимает её сердце.

Рона подошла к окну, прислонилась лбом к холодному стеклу. Снег пошел сильнее, медленно опускаясь на землю, накрывая собой все, что было внизу. Каждая снежинка была как маленький кусочек воспоминания, нежный, но неумолимый. Она провела пальцем по запотевшему стеклу, невольно выводя имя: "Лиля".

Тридцать первое декабря приближалось. Часы продолжали отсчитывать секунды. И в этой новой, чужой комнате, в новом, чужом городе, Рона Петрова чувствовала себя более одинокой и опустошенной, чем когда-либо прежде. Зима только начиналась, и её холод казался бесконечным.