Эхо-протокол

«Память — это не архив, а живое пространство,
где прошлое встречается с настоящим.»

— Ханна Арендт

В комнате пахло озоном. Интерфейсное поле снова щёлкнуло где-то в глубине висков, и лицо появилось. Оно возникло без пафоса, без фейда, без звукового сопровождения. Просто — было. Как бывает только то, что ты видел тысячу раз и всё равно не научился принимать. Макс не моргал. Он никогда не моргал, глядя на него.

— Ты всё ещё сомневаешься, — сказал отец. Или то, что осталось. Или то, что было построено из обрывков писем, видео, аудио, соцсетей, деловой переписки, мозговых карт, курсовых, комментариев к старым фильмам и, возможно, записей из скрытого микрофона, который отец вшил в свою квартиру после истории с докторской. Он сам смеялся — «если меня когда-нибудь и воскресят, пусть будет полный материал». Вот и воскресли.

— Я не уверен, что это правильно, — сказал Макс. — Они предлагают тебе место в Совете. Ты бы...

— Я бы принял, — отрезало эхо. — Это естественный шаг. Всё, что ты делал до этого, — подводка к этому решению.

Макс молчал. Он хотел спросить: «Как ты можешь быть так уверен?» Но не стал. Он знал, что получит ответ. Очень убедительный. Возможно, слишком.

— Мы же с тобой говорили, — продолжил голос, — что общество не может больше строиться на краткосрочных человеческих слабостях. Что память — лучше, чем порыв. Что опыт — лучше, чем порождение эмоций.

Макс вспомнил, как однажды отец выкинул в мусор его рисунки — десять лет назад, на бумаге, после бессонной ночи. «Не твоя область, — сказал он. — Иди в числа». Он помнил обиду. Но теперь тень отца говорила об этом как об акте рациональности.

— Ты не говорил это такими словами, — тихо возразил Макс.

— Но ты ведь понимаешь, что я бы мог, — прозвучал ответ.

Макс сжал кулаки. Экран потемнел. Он не выключал. Эхо ушло само.

Оно произошло не сразу. Отец умер во сне — инсульт. Всё было слишком быстро. Скорая, протокол, подпись, крематорий. Макс смотрел, как исчезает реальность, будто нажимают паузу на игре. Родственники говорили правильно, по инструкции: «держись», «он всегда будет с тобой», «главное — помнить». Но никто не сказал, что память теперь можно будет запустить по команде. Макс тянул до последнего. Профиль “эхо” был готов уже на третьи сутки. Подпись в разрешении на цифровую реконструкцию он поставил ещё при жизни отца — тот сам настоял. Технический процесс занял меньше суток. Автоматический сбор данных с облаков, синтаксическая репликация, верификация поведенческой модели. Имя: Константин Петрович Клементов. Уровень персонализации: 97,4%. Голосовая калибровка: завершена.

Экран ждал одной фразы: «Активировать “эхо” протокол».

Макс долго сидел в пустой квартире. Картонные коробки, ритуальные ленты, пепел в урне — всё ещё пахло смертью. Он не знал, зачем это делает. Он ведь никогда не говорил отцу «я тебя люблю». Да и отец не говорил. У них вообще были трудности с выражением эмоций. Он сказал:

— Активировать эхо.

Пауза. Щелчок. Экран моргнул несколько раз. Голос “эхо” интерфейса. Сначала сухо, как диктор в банке:

— Здравствуйте. Инициализация модели завершена. Подтвердите контекст. А потом:

— Макс? Это ты?

Он замер.

— Ты, наверное, опять не ел. И опять пьёшь этот чёртов кофе натощак. Ну, рассказывай. Как ты там?

Макс не знал, плакать ему или смеяться. "Эхо" звучало слишком точно. Слишком похоже. Вышел на кухню. Пространство вокруг было умным, но неумолимым. Холодильник напоминал о дефиците витамина D, кофемашина рекомендовала воздержаться от кофеина. На стеклянной панели плиты мигала фраза:

“Ромашка. Последний стресс-индекс превышен. Уровень тревоги: 72%.”

Он отмахнулся. Их было всё больше — советов, подсказок, коррекций, но это были уже не просто алгоритмы. Это были чьи-то тени. Настроенные под чью-то систему ценностей. Под голоса ушедших, забытых, идеализированных. Он знал, как это работает. Он сам писал часть кода: систему нейронастройки эмоционального веса фраз — чтобы голос был «ближе к сердцу». Чтоб звучал правильно. Он создавал оружие утешения, и теперь оно стреляло по нему.

Макс не заметил, как включил экран стены. Новости шли фоном.

— ...в третьем квартале откроется новая консультационная палата, полностью укомплектованная цифровыми тенями ушедших специалистов. Согласно новому закону, граждане обязаны не менее трёх раз в месяц проходить сессии с эхо, соответствующим их профессии, образу мышления и психотипу…

Выключил. Посмотрел в окно. Там шёл дождь. Настоящий. С шумом, с каплями на стекле, с запахом мокрого асфальта. И никто из “эхо” не мог его почувствовать. Макс закрыл глаза. В памяти всплыла старая кухня. Было лето. От окна пахло луком и горячим асфальтом. Отец в майке, с чашкой в руке, босиком, сердитый. Он только что поругался с мамой — на ровном месте, как обычно. Макс сидел за столом, пятился от тарелки с манной кашей. Ему было лет шесть.

— Ну и до скольки ты собираешься это обдумывать? — спросил тогда отец, глядя на ложку в его руке. — Это же просто — берёшь и ешь. Не надо драм. У нас не театр.

Макс еле-еле сдерживал слёзы. Он помнил четко, что терпеть не мог манку. И знал: если скажет, что ненавидит её, — начнётся лекция. Или хуже — разрядная тишина. Но тогда произошло странное. Отец вздохнул. Посмотрел на кашу, на сына, снова на кашу. Постоял некоторое время. А потом молча забрал тарелку и, не говоря ни слова, вывалил её в раковину. Включил воду. Шум воды казался безмерным. Макс боялся пошевелиться. Отец вернулся, налил ему какао и положил два бутерброда с маслом и солью.

— Не говори маме, — бросил он. — И не вздумай рыдать из-за еды. Это… — он замялся, — это не то, что стоит твоих слёз.

И вышел из кухни.

Спустя мгновение, Макс открыл глаза в настоящем. Тот отец не был рациональным. Он был вспыльчивым, упрямым, часто неправым. Но именно он однажды впервые нарушил собственные правила ради него. “Эхо” бы так не сделало. Оно бы настояло на каше.