Эхо шагов в пустоте

Щелчок. Стук. Гаснет.

Улыбка змеится по усталым моим губам. Я вглядываюсь в темноту, и тьма отвечает взглядом. Я чувствую – тварь меня осязает, тварь ждёт меня, тварь алчет.

Всё начиналось как забава, как шутка. Мы отыскали пустырь, расстелили с трудом найденное в одном из комиссионных магазинов иссиня-чёрное покрывало, расставили свечи, произнесли слова, беззастенчиво игнорируя знаки препинания, пролили чужую кровь (как же Серёга – тогда мы звали его «эй, очкастый!» – тогда орал, хотя порез пустяковый совсем был – не порез, царапина даже) – хватило нескольких капель. Мы схитрили: вместо одной из свеч взяли лампаду – её проще донести, чтобы пламя не угасло, иначе пришлось бы списать неудачу на несоблюдение правил.

Лампадка осталась у Машки. Наверное, погаси она её сразу, ну, или, хотя бы в подъезде, чтобы родители лишнего не спрашивали, всё было бы иначе. Но Машка ответственная была. Всегда приходила со сделанной домашкой, распечатывала списки для деканата, покупала презервативы, если собиралась с кем-нибудь переспать. Лампаду поставила на окно, как полагалось по правилам.

И тварь пришла.

Мы не поняли сразу, не обратили внимания. Слишком много квартир в современных многоэтажках, не уследишь, в которой из них кого-то не стало. Гробы у подъездов. Венки. Машины с лаконичной и строгой надписью «Ритуал». Насмешка. Напоминание.

Первой сгорела Машка. Заслышала зов, как и каждый из ста шестидесяти прежде в её доме скончавшихся. Встала у распахнутых настежь створок окна на двенадцатом. Зажгла огонёк – забавно, всё ту же лампаду: не прогорела до конца фитиля. Дождалась. Закрыла глаза, чтобы совсем-совсем не бояться. Последний раз подумала о спящей в соседней комнате старенькой маме. Облизнула пересохшие губы и выпила тварь. До дна. Как полагается.

Тварь сожгла Машку всего за четыре дня. Первые два Машка даже ходила на пары, что-то там отвечала, угасая, мы не заметили даже. Спохватились на пятый. А там: серая бледная мать, гроб у подъезда, венок «Вечная память». Девочки на поминках нашли Машины записи. Маша была ответственная, аккуратная. Писала ровными, дробными: «Проснулась в 7:52, на три минуты ранее, чем полагается. Зубы чистить не очень хотелось, тянуло понежиться в кровати, но прозвенел будильник, значит, наступило время утренних ритуалов». Всё было там, в этих толстых, на девяносто шесть, тетрадях, вся жизнь Машина, все её мысли: светлые, глупые, девчачьи. А ещё там была тварь. Сочилась чернильной вязью, отказывалась складываться в дробные аккуратные, звучала надрывно, опасно, пугающе.

Когда не стало Серёги, я снял квартиру в ЖК, где тварь угнездилась. Людей в человейниках этих было – тьма. Осталось всего ничего.

Скоро выпадет снег. Мне кажется, там, в другой жизни, я снова достану лыжи, выйду на тренировку. Игнат, ещё пока что живой, обойдёт по привычке на третьем круге. Потом будет снова шутить, мол, как можно вообще в биатлоне прийти вторым, если у тебя есть ружьё? Глупая шутка. Винтовка, а не ружьё. В той жизни, до-тварной, прошлой, мне казалось нелепым в перекрестье прицела поймать не мишень – человека. Хорошая жизнь была. Славная. Чёрт бы побрал ту книгу и в целом – дедов чердак.

Машка когда умерла, я перерыл весь. Нашёл записи. Пули из стали и топлёного серебра. Знаки. Дедов насмешливый хриплый голос, что поселился под рёбрами ближе к сердцу. Я ничего не сказал ни Светке, ни Инне, ни Игнату, ни Костику, ни Сергею. Я ждал. Я смотрелся в глухую ночную бездну, наблюдал, как одна за одной загораются в окнах свечи, как лето сменяет осень, а после – приходит зима.

Тварь не таилась. Она наслаждалась волей, ходила в театр, ела маффины, каталась на старой (краска облезла) лодке, держала малюток и стариков за руки, сдавала зачёты, танцевала прощальный вальс, пыталась сбежать, купив в интернете билет в Москву. Мы с ней целовались даже – почти случайно, когда она была в баре и, конечно, а та, чья свеча погасла – в отчаянии, мы, чёрт возьми, почти переспали. Но около двух в доме напротив снова зажглась свеча, и тело в моих объятиях обессилело, обестварело.

Я наблюдаю. В последнем из окон восходит звезда. Хрупкое пламя мятежится, бьётся бесшумной дрожью, рождает из сумрака злые колючие тени. Лоб девчушки (ей семь, или, может, пять) – белая клякса в оптической линзе прицела.

Я нажму на курок, когда тварь прикоснётся к чужим губам. Я зажгу ритуальные свечи на шёлковой чёрной ткани. Я скажу те слова, которые ранее не сказал.

И завладею тварью.