Эхо треснувшего колокола

Дождь обрушивался, словно водопад, превращая ночь в подобие морских глубин - черных, непроглядных, холодных. Он хлестал по лицу, превращал одежду в мокрые тряпки, сковывающие движения, так что Хоширо не раз ловил себя на желании избавиться от тряпья, подобно тому, как это делает тонущий в штормовом море.

Порывы ветра растрепали сплетённый из соломы плащ, превратив его владельца в чучело. Ноги, вот уже несколько часов ступавшие по лужам ледяной воды, окоченели. Пальцы почти не сгибались. Но он был у цели.

Кураями-дзюку. “Приют во тьме”. Так называли это место путники. Хоширо был согласен насчёт тьмы. Пройдя в стороне от черной громады заставы - темной, тихой, окруженной хлипким частоколом, он попал в лабиринт узких, неосвещенных улочек, с которых ночная буря разогнала всех обитателей. Блуждая по ним наобум, повинуясь лишь чувству направления и вспышкам редких молний, Хоширо почти потерял надежду, когда, наконец увидел хатаго - постоялый двор. Двухэтажное здание, было покрыто черепицей - он увидел, как крыша мокро блеснула, когда очередная молния расколола черноту ночи, подсветив вывеску. Низкий забор отделял её от дороги, а под навесом были привязаны лошади. Это было всё, что Хоширо успел разглядеть за краткий миг ясности, но этого было достаточно.

Через некоторое время, съев чашку супа и слегка согревшись у жаровни-хибати, он лег на соломенную циновку и провалился в сон.

Сновидения накрыли его, поглотили словно черная глубокая вода. Обрывки недавних событий приходили и уходили, не давая отдыха, заставляя просыпаться и снова забываться коротким, беспокойным сном.
Вот он стоит у дома своего начальника, у задней двери, что выходит в узкий садовый проход между стенами. Дверь проста: нестроганое дерево, железные полосы, следы дождя на пороге. Здесь, в тени бамбуковой ограды, можно было прийти и уйти, не оставив следа. Именно поэтому в записке было сказано: «Жди у чёрного хода. Никто не должен видеть. Записку сожги».

Вот он, обходя лужи в сгущающихся сумерках, возвращается к себе, так и не дождавшись никого - продрогший, злой, недоумевающий, - и натыкается на нескольких бродяг, которые с пьяными криками бросаются к нему во тьме переулка. Легко раскидывает их, даже не обнажая меча, больше заботясь о том, чтобы не испачкаться - так неуклюжи и жалки их атаки. Бродяги отступают, хохоча сквозь кашель. Он не гонится за ними.

Следующее утро - он непонимающе смотрит на тело Сукамото, лежащее на татами у домашнего алтаря. Глаза закрыты, лицо - застыло в мучительном вопросе. Сукамото был тщеславным дураком, вечно ищущим легкой славы, но он не заслужил смерти от ножа в спину в собственном доме. И Хоширо, как его тень, не должен был позволить этому случиться.

И вдруг Хоширо видит. Правая рука мертвеца сжата в кулак.
И из пальцев, как знамя позора, выбивается край тёмно-синей хатимаки. Его повязка.
Та самая, что он носил этой ночью.

В памяти - вспышка: рука бродяги, цепляющаяся за голову в темноте переулка. Он поскользнулся в грязи, на миг потеряв равновесие, и именно в этот момент почувствовал резкий рывок. Он тогда даже не оглянулся. Счёл это досадной мелочью.
А теперь - это доказательство убийства.

Кто-то замечает его у порога.
- «Хоширо!» - голос дрожит от ненависти. - «Он здесь!»

Стражник в форме Асакура делает шаг вперёд, его рука ложится на рукоять меча. В этот миг мир для Хоширо сузился до единственного инстинкта: бежать. Он не мог сдаться. И не мог сражаться с ними - с людьми, которых знал с детства.

Движение было слепым, животным. Его рука смахнула с подноса хибати - не для того, чтобы устроить пожар, а просто потому, что жаровня оказалась на их пути. Угли огненными змеями посыпались на татами, и люди отпрянули. Это дало ему мгновение.

Хоширо не раздумывал. Он рванул вперёд, но не к воротам, где его ждала бы сталь, а вглубь дома, несясь как обезумевший бык. Хруст! Тонкая бумажная стена сёдзи разлетелась в клочья, когда он проломил её плечом. Он врезался в толпу слуг, опрокидывая их, как кегли, не разбирая, кто падает ему под ноги - мужчина или женщина, старик или юноша.

Кто-то вцепился в его рукав. Хоширо вырвался, и в руке его сама собой оказалась рукоять катаны. Он не помнил, обнажил ли он клинок. В памяти остался лишь глухой удар - то ли ножнами по чьей-то голове, то ли кулаком в лицо. В этом вихре паники он отчаянно надеялся, что не пролил кровь. Это были люди его клана. Его дома. Обманутые, разгневанные, но свои.

Он нёсся по знакомым коридорам, проламывая ещё одну преграду, и выскочил в служебный проход между стенами - туда, где знал: есть лаз в частоколе.

За спиной ревели: «Держи его! Убийца!» - но дождь уже хлестал с новой силой, стирая следы, гася редкие факелы и превращая мир в чёрную реку.

Крики разбудили его. Но это был уже не рёв преследователей, а голос глашатая, что надрывался, взобравшись на бочонок и возвышаясь над толпой, что быстро собиралась вокруг, росла и густела.

- Разыскивается ронин Хоширо из клана Асакура! - надрывался слуга в кимоно с гербом Асакура. - Обвиняется в убийстве господина Сукамото и краже священной реликвии клана - Печати Спящего Тигра!

Хоширо замер на циновке. Убийство... он знал, что они повесят это на него. Но Печать? Он даже не видел её в тот день. Это была ложь внутри лжи, ещё один виток паутины, который делал его положение абсолютно безнадёжным.

- Возраст - под тридцать. Рост - выше среднего! Лицо - без шрамов, глаза тёмные, взгляд - прямой!

Хоширо лежал, пытаясь унять бешеный стук сердца. Печать... Они не просто сделали его убийцей. Они сделали его предателем и святотатцем.

Хоширо лежал на циновке и смотрел в потолок, пытаясь унять бешеный стук сердца. Медленный вдох. Пауза. Медленный выдох. Повторить.
“Под это описание подходит каждый третий ронин в городе, - подумал он. - Пока я молчу - я невидим”.

Хоширо поднялся. Свой плащ он выбросил ещё ночью, едва увидев постоялый двор - тот превратился в бесформенную кучу мокрой соломы. За ночь одежда слегка просохла и уже не липла к телу, но и косодэ, и хакама всё ещё были сырыми на ощупь.

- Вооружён катаной в простых ножнах! - визгливо орал глашатай. - Он - беглец и предатель, и он опасен! Госпожа Каэдэ, вдова Сукамото из клана Асакура, заплатит сто монет за его голову или за возврат Печати!

Глядя в окно, Хоширо заметил двоих молодых обормотов, что расталкивали крестьян, пробираясь поближе к центру. Выглядели они колоритно.

Один - в косодэ наизнанку: красная подкладка пылала, как свежая рана. Его хакама были оранжевыми, с вышитыми чёрными демонами, что словно плясали при каждом шаге. Волосы, собранные в косичку, звенели бубенцами.

Второй - в огромной рубахе с рукавами до земли, лицо подведено углём, будто он только что сошёл со сцены. Волосы подкрашены хной - рыжая голова возвышалась над толпой. Он был высок и смотрел на всех свысока - во всех смыслах.

На спинах у обоих - нодати, длинные, почти в рост подростка, с ножнами, расписанными под лак, но явно дешёвыми.

Кабукимоно… всплыло в голове слово. Он знал таких. Молодые щенки в пёстрых тряпках - слишком ленивые, чтобы работать, слишком заносчивые, чтобы кланяться, и слишком глупые, чтобы понять: мир не ждёт тех, кто думает, что красная подкладка и длинный меч делают его кем-то.

Лёгкие шаги за дверью заставили его отпрянуть от окна. Но из-за двери послышался голос хозяйки постоялого двора.

- Господин, вы проснулись? - негромко, но настойчиво поинтересовалась она.

- Да, входите, - отозвался Хоширо, поворачиваясь к двери.

Хозяйка постоялого двора вошла тихо. Он вспомнил имя, что она назвала вчера - О-Хана. В руках - поднос с чашкой тёплого сакэ. В неверном свете жаровни Хоширо разглядел её. Это была женщина лет сорока, чья былая красота давно уступила место усталой строгости. Её кимоно цвета пожухлой листвы было старым, ткань на локтях истончилась, но выглядело оно безупречно опрятным. Ни одной лишней складки, ни пятнышка - бедность, которую носят с гордо поднятой головой. В тугом пучке черных волос серебрились нити седины, но спину она держала прямо, не сгибаясь под тяжестью подноса или прожитых лет.

Поставила его на край циновки и, не поднимая глаз, глубоко поклонилась.

- Простите за вторжение, кэнмоно-сама, - сказала она, голос низкий, будто боится, что стены услышат. - Я… не знаю ваших дел и не хочу их знать. Но у меня - проблема.

- Двое молодых... гуляк, - она поморщилась, подбирая слова. - Одеты дико: всё пёстрое, яркое, лица размалеваны, будто у актеров дешевого театра. В волосах бубенцы звенят, шума от них больше, чем от стада. А мечи за спиной такие огромные, что они ими углы сшибают. Приходят почти каждый день. Ломают, кричат, пугают гостей. Один уже вырвал доску из пола.

Пальцы её слегка дрожали, но голос оставался ровным.

- Я не прошу вас сражаться. Но если вы… позволите себе посидеть завтра вечером в общей зале, с мечом на коленях - думаю, они не осмелятся вернуться.

Она наконец подняла взгляд - не на лицо, а чуть ниже, в знак уважения.
- А я позабочусь, чтобы у вас была горячая пища и удобная постель. И чтобы никто… не задавал лишних вопросов.

Она сделала едва заметную паузу, словно взвешивая последние слова, и тихо добавила:
- Сочтёте ли вы такой уговор справедливым, господин?

Вопрос повис в воздухе. Хоширо молчал, но его взгляд скользнул вниз, оценивая себя её глазами.

Он увидел свою косодэ. Ткань когда-то была тёмно-синей - цвет клана Асакура, - но теперь выцвела до серо-бурой грязи. Рукава порваны у локтей, подол исколот терновником, а на груди - пятно то ли от дождя, то ли от крови, которую он так и не смог отстирать. На спине - едва различимый след вышитого герба; нитки почти все выпали, и теперь это лишь тень прежнего статуса.

Она назвала его «господин с мечом».

Его пальцы машинально легли на рукоять катаны. Клинок - старый, без подписи мастера. Ножны из простого дерева, покрытые царапинами и следами дождя. Лак облупился, обмотка порвана и перевязана верёвкой. На рукояти - потрёпанная кожаная обмотка, местами распущенная. Железная цуба - без росписи, без имени. Это было оружие не для славы, а для выживания.

И она просит не о милостыне. Она просит о мече. О том единственном, что у него осталось, кроме имени.

Он чувствовал холод пола сквозь дыру в сандалии-варадзи, что почти развалились. Левая подошва держится на одной верёвке, правая - протёрта до дыры. Он обматывает ступни тряпками, чтобы не наступать прямо на солому, но ноги это мало спасает от воды и грязи.

Истёртые до ниток края хакама. Когда-то они были чёрными, теперь - серые от пыли и грязи. Поясной шнур, изношенный до дыр, подвязанный обрывком верёвки от соломенного плаща. Нижние края истрёпаны, местами порваны - следы бегства по лесным тропам и ночёвок на голой земле.

И всё же - он сидел как самурай.

Спина прямая, правая рука чуть ближе к поясу - не угроза, а привычка. Привычка тех, кто никогда не спит по-настоящему.

Выбритый лоб, аккуратный пучок на затылке - даже в бегах он не позволил себе забыть, кем был. Лицо - измождённое, с тенью щетины, но без шрамов: он умел держать клинок так, чтобы не подставляться.

Взгляд тёмных глаз, прямой, как стрела, пущенная в цель. Не дерзкий. Не умоляющий. Просто - смотрящий.

Хоширо прикрыл глаза, раздумывая, что ответить.

Горячая пища. Сухая постель. Безопасность. Цена - его меч в общей зале.

Хоширо прикрыл глаза. Когда он открыл их, в его взгляде уже не было колебаний.

- Я согласен.