Екатерина Великая

Как пелось в поэмах — о смерти, о страсти,

о роках, что правят людскою судьбой,

мне виделось время не власти и страха,

а дружба, дуэли и бальные па.

Я бы ввёл вас в залы, где камень и злато,

а свет, что струится сквозь шёпот портьер.

Там танцы Империи — вовсе не траур,

а отрада сердец и признания любви.

Под сенью дворца, что пруд обрамляет,

туманом далёких шотландских холмов.

Их вывел с любовью садовник Иоганн Буш —

чтобы сад стал поэмой без слов и томов.

А в Чёрной пучине, сквозь холод и грозы,

эскадры несли своё «Рождество» —

не просто фрегаты с огнём и мольбой,

а веру, что мир всё же хочет любви.

Их вёл Ушаков — российский герой,

но человек, что в молитве хранил

то самое «нежное право» земное —

любить, как умеют лишь те, кто любил.

Так пусть же в рассказах — пусть вымыслом дышат —

останутся правдой такие мечты:

где честь не предаст, где дружба услышит,

где бал длится вечно... и нету зимы.

Штеттин, 7 июня.

Молодой князь по настоянию двоюродного брата прибыл в этот захолустный городок на берегу Одры — в сопровождении лишь восьми попутчиков и двух десятков измученных коней, чьи копыта ещё не забыли пыль прусских трактов. Недалеко от недавно отстроенного дворца Грумбкова, где мраморные статуи глядели на болота с пренебрежением, разместилась временная резиденция русского уполномоченного. Именно туда и держала путь его процессия — не по воле сердца, а по зову судьбы, которая уже стучала копытами в ворота будущего.

Спрыгнув с коня недалеко от кованой ограды временной резиденции Антона фон Брезена, который возглавлял встречу недавно крещенной принцессы, князь на миг замер. Ветер с реки трепал золотой галун на его манжетах, а в ушах еще звенел последний приказ двоюродного брата: «Увидишь — и скажешь: достойна ли она трона… или сердца».

Но он знал: вопрос уже решен. Еще до того, как колеса экипажа Софии покатят по этой пыли, он почувствовал — Россия пришла сюда за невестой. А он? Он был лишь тенью, которая осмелилась взглянуть на солнце.

Изворот вышел офицер в мундире Преображенского полка — строгий, молчаливый, с глазами, привыкшими видеть все и ничего не выдавать. — Ваше сиятельство, — поклонился он чуть ниже пояса, — генерал-поручик фон Брезен ожидает вас. Принцесса прибудет в ближайшее время.

Князь кивнул. Завтра... А сегодня — только ветер, река и тишина перед грозой.

Кабинет был тесен — больше похож на походную канцелярию, чем на апартаменты дипломата. На столе — письма с императорскими печатями, свернутая карта Лифляндии, недопитая чашка кваса. Генерал-поручик фон Брезен встал при входе, низко, но без излишних проявлений учтивости.

— Ваше сиятельство. Не ожидал чести видеть вас в этой глуши.

— Не глуши, Антон Иванович, а на пороге важного дела, — ответил князь Голицын, не снимая шляпы. — Императрица поручила вам сопровождать принцессу?

— Так точно. С границы — до Москвы. Сегодня мы уже осматривали покои. Завтра примем ее духовника на весь путь до столицы. Через три дня после встречи отправимся в путь.

— И как она?

Брезен помедлил. Потом, осторожно:

— Мне трудно судить пока только по донесениям. Я знаю, что она умна, внимательна. Не плачет, хотя мать ее... не слишком утешает. Говорит по-французски лучше, чем по-немецки. А по-русски — пока только «здравствуйте».

— А характер?

— Упрямый. Но не дерзкий. Спрашивала в письме, можно ли ей читать книги по дороге. Я разрешил. Просила доставить ей карту Российской империи. Я отправил.

Князь слегка усмехнулся.

— Похоже, знает, куда едет.

— Или хочет убедиться, что не ошиблась, — тихо сказал Брезен.

Наступила пауза. За окном кричали галки.

— Я приехал не вмешиваться, — сказал наконец Голицын. — Лишь… понаблюдать. В Петербурге многие спрашивают: достаточно ли она русская?

— А вы как думаете, ваше сиятельство?

— Я думаю, что русской делает не рождение, а решение. Посмотрим, примет ли она его.

Брезен кивнул — не как подчинённый, а как человек, услышавший умные слова.

— Тогда молитесь, князь, чтобы её решение оказалось… удобным для нас всех.

— Удобным… — повторил князь, подходя к окну. За решёткой мелькнула телега с сеном, запряжённая лохматой лошадью. Жизнь шла, как будто завтра здесь не должна была ступить та, чьё имя скоро произнесут от Кёнигсберга до Казани. — Вы верите, Антон Иванович, что удобство — надёжный фундамент для трона?

Фон Брезен не ответил сразу. Он налил себе воды из глиняного кувшина, сделал глоток.

— Я верю, что неудобство — верная дорога к петле. А мне, как сопровождающему, петля ни к чему. Ни мне, ни ей.

Князь молчал. Он знал, что Брезен прав. При дворе Елизаветы — как и при любом — выживал не самый умный, а тот, кто не заставлял императрицу нервничать.

— Она написала, — вдруг сказал Брезен, — что боится не России, а одиночества в ней. Вот что странно: не страшат ни холод, ни язык, ни чужая вера. Только… быть никому не нужной.

Князь медленно снял шляпу. Положил её на край стола, рядом с картой.

— Тогда, может, она и есть та, кто нужен России.

Из коридора донёсся стук сапог — вернулся адъютант. На пороге он замер, увидев князя, и тут же отступил, бросив:

— Первые фургоны из Штеттина… на подъезде. Гонцы говорят — принцесса в третьем экипаже. Мать с ней.

Фон Брезен кивнул.

— Пора готовить приём. Хотя… — он взглянул на князя, — вы не обязаны оставаться, ваше сиятельство.

— Нет, — сказал Голицын, беря шляпу обратно. — Но я хочу увидеть, как она сойдёт с кареты.

Он вышел, не дожидаясь ответа.

Во дворе ветер усилился. Листья каштанов зашуршали, как шёлк перед балом.

Где-то за горизонтом, в облаке пыли, уже катился экипаж с золочёными гербами.

А в кабинете фон Брезен тихо запер дверь — и впервые за день перекрестился по-православному, как его учили в Петербурге.

Не из веры.

А на всякий случай.

Вернувшись в свои покои при дворце Грумбкова, князь застал камердинера у открытого сундука: тот аккуратно раскладывал бельё, перебирая мятые рубашки и сменные чулки. В комнате пахло воском, лавандой и дорогой — той самой, что не смывается ни водой, ни сном.

— Уже вернулись, ваше сиятельство? — спросил Прохор, не оборачиваясь. Он знал пошагам: князь никогда не возвращался рано, если не было веской причины.

— Ещё не приехала, — сказал князь, снимая шляпу. — Но гонцы доложили: обоз в пяти милях. Фуражный отряд прошёл ночью — видимо, Брезен велел готовить стан у Вольгаста. Значит, задержится ещё на два дня.

Прохор кивнул. Он знал: когда дело касается будущей великой княгини, даже пыль на дороге становится государственной тайной.

— Та самая? — спросил он, наливая воды в серебряную кружку.

— Та, ради которой нас послали.

Прохор поставил кружку на столик рядом с канапе.

— День выдался тёплый, но с реки тянет сыростью. Экипажи поднимут такую пыль, что в карете не разглядеть лица. Она устанет.

— Уже устала, — тихо сказал князь. — Три недели в дороге. Мать — как всегда, занята собой. Отец — в долгах. Императрица — ждёт. И только она… одна.

Прохор помолчал, поправляя складки на мундире, висевшем на вешалке из красного дерева.

— Вы её видели?

— Нет. Но слышал, как она просила карту России. Не картинку. Не гравюру. Настоящую карту — с границами, крепостями, реками.

— Умная, — заметил Прохор.

— Или отчаянная.

— А что вы скажете двоюродному брату, когда вернётесь?

Князь усмехнулся — устало, без тени веселья.

— Скажу, что она не та, кого можно использовать. И не та, кого можно остановить.

Прохор кивнул, как будто давно так и думал. Потом спросил, почти шёпотом:

— А сердце, ваше сиятельство?.. Оно тоже будет делать доклад?

Князь не ответил. Взял шляпу, снова направился к двери.

— Оставайся здесь, Прохор. Если спросят — я у реки. Хочу видеть, как она въедет в город.

— А если спросят — зачем вы смотрите?

— Тогда скажи… — он задержался на пороге, — что некоторые солнца нельзя не заметить, даже если приказано смотреть в землю.

И ушёл.

Прохор остался один. Закрыл сундук. Потом достал из-под подушки маленький образок — тот, что благословила покойная княгиня-мать перед отъездом в Петербург. Помолился. Не за удачу.

За разум. И за то, чтобы сердце его господина не оказалось умнее его чина.

А за окном, в глубине сада, где тень лип сливались с вечерним туманом, ещё раз проскакал гонец — в сторону русской резиденции. Ночь только начиналась.

И она — всё ещё в пути.

Вечером, когда солнце скрылось за крышами Штеттина, а река Одра потемнела до чёрного, князь Дмитрий Михайлович вышел подышать прохладой. День выдался долгим: переговоры с прусскими чиновниками, письмо двоюродному брату в Петербург, донесение от Бестужева — всё требовало внимания. Но ум не успокаивался: мысли всё возвращались к одному — когда она наконец прибудет.

С ним шёл лишь поручик Левшин, назначенный при нём адъютантом ещё в Петербурге. Прохор остался в покоях — раскладывал бельё, проверял, чтобы ночная рубашка лежала под подушкой, а серебряная кружка с минеральной водой — на тумбе. Так было заведено: камердинер не нарушал тишины вечерней прогулки, если господин не звал.

Аллея вела мимо сада у Грумбковского дворца, где розы, утомлённые днём, склонили головы под тяжестью росы. И вдруг — шаги. Из-за поворота вышли двое: офицер в тёмном мундире Преображенского полка и гвардеец с карабином за плечом.

Офицер сразу узнал князя, остановился, вытянулся по стойке «смирно» и поклонился — не церемонно, но с тем уважением, что полагается по рангу и чину.

— Ваше сиятельство, князь Дмитрий Михайлович! — произнёс он чётко, но тихо, чтобы не нарушать вечернюю тишину. — Капитан Павел Степанович Белогорский, Преображенский лейб-гвардии полк. Назначен в эскорт будущей великой княгини от Риги до Новгорода.

— Значит, вы ещё не видели её, капитан?

— Никак нет, ваше сиятельство. Но уже получил приказ: никаких лиц без утверждённого списка у ворот её покоев. Даже… высокородных особ.

Князь не ответил сразу. Он знал: это не упрёк. Это — служебная осторожность.

— Я не собираюсь стучаться в её дверь, капитан. Просто гуляю. Как, вижу, и вы.

— Проверяю ночные караулы, ваше сиятельство. Но… если честно, и я жду. Как все.

Наступила пауза. Где-то за деревьями крикнула сова.

— Говорят, — тише добавил Белогорский, — она читала «Историю России» Герарда ещё в Цербсте. А в пути просила указать на карте, где Кёнигсберг, где Рига… где Петербург.

— Значит, знает, куда её везут.

— Или пытается понять, зачем.

Они помолчали. Левшин стоял позади — без лишнего движения. Гвардеец за спиной капитана смотрел в землю: глаза вниз, как учили.

— Спокойной ночи, капитан, — сказал наконец князь.

— И вам, ваше сиятельство. Пусть сон будет крепче, чем наши караулы.

Князь кивнул и пошёл обратно. В покоях его уже ждал Прохор, тихо открывший дверь при первом стуке каблуков по мрамору.

— Всё спокойно, ваше сиятельство?

— Пока что, — ответил князь, снимая мундир. — Но завтра… завтра она прибудет.

Утро. 8 июня. Штеттин

На рассвете в покои князя прибыл офицер из свиты фон Брезена — не с просьбой, а с торжественным приглашением:

— Ваше сиятельство, князь Дмитрий Михайлович, по распоряжению генерал-поручика фон Брезена и с одобрения её величества императрицы, вы назначены в почётный эскорт при встрече принцессы Софии Августы Фредерики Ангальт-Цербстской. Прошу явиться к резиденции русского уполномоченного к восьмому часу утра.

Князь кивнул. Он знал: это долг.
А для рода Голицыных — и испытание.
Если бы его не включили в процессию, в Петербурге заговорили бы. А если бы он отказался — заговорили бы громче.

Прохор молча подал парадный мундир с галунами Преображенского полка (хотя князь не служил в гвардии, право носить такой мундир давал его чин при дворе). На груди — только орден Святого Александра Невского, без лишнего блеска. Так было принято: в день встречи чужестранной принцессы русская знать должна сиять — но не ослеплять.

К восьми часам у резиденции фон Брезена собрался весь каретный двор: прусские сановники в париках, русские офицеры в строгих мундирах, духовник с крестом, фрейлины в шёлках. И среди них —
князь Голицын, стоявший у левого фланга, как полагалось по старшинству, но не в центре — не ему быть лицом империи.

Фон Брезен подошёл лично.

— Благодарю, что пришли, ваше сиятельство.
— Я не имел права не прийти, — тихо ответил князь.

Тишина. Потом — далёкий стук колёс.

Когда золочёная карета показалась из-за поворота, все выстроились в два ряда. Фанфары не играли — Елизавета велела встретить скромно, но достойно. Только барабаны — тихо, как сердцебиение.

Карета остановилась. Дверца открылась.

Сначала — мать, как и вчера, с улыбкой напоказ.
Потом — она.

Сегодня — в светлом платье, чепец чуть сдвинут, щёки чуть румянее. Она сошла с подножки легко, уверенно. Взгляд скользнул по толпе… и замер на князе.

Только на миг.
Но он почувствовал: она узнала его.
Или узнала по роду.
Или просто заметила того, кто смотрит не как все.

Фон Брезен представил её каждому по рангу.
— …её высочество принцесса София Августа Фредерика Ангальт-Цербстская…
— …князь Дмитрий Михайлович Голицын, из рода Рюриковичей, камергер при особе её императорского величества…

Она поклонилась чуть ниже, чем остальным.
Не по протоколу.
По чувству.

— Рада знакомству, князь, — сказала она по-французски, с лёгким немецким акцентом.
— Честь для меня, ваше высочество, — ответил он на том же языке.

Она не отвела взгляд сразу. Наоборот — сделала полшага вперёд, так что фрейлины за её спиной чуть суетливо переглянулись.

— Говорят, вы из тех, кто знает Россию не только по картам, — тихо добавила она, — но и по дорогам.

— Я стараюсь, ваше высочество.

— Тогда… — она на миг замялась, будто взвешивая слова, — не сочтёте ли за труд сопровождать нашу процессию до Риги? Генерал-поручик упомянул, что вы здесь по делам двора. А мне… хотелось бы задать вопросы, на которые духовник не ответит, а чиновники не посмеют.

Фон Брезен чуть напрягся, но промолчал. Князь покосился на него — и понял: принцесса уже получила разрешение. Или, точнее, сама стала разрешением.

— Если прикажет ваше высочество, — сказал он, — я буду сопровождать вас с честью.

Она улыбнулась — не парадно, не для толпы, а по-настоящему: уголки глаз тронула тень веселья, а в голосе прозвучало тепло.

— Не приказываю, князь. Прошу.

И в этом «прошу» — вся разница между будущей императрицей и робкой принцессой.

Больше они не сказали друг другу ни слова при свидетелях.

Но в тот миг — мимолётный взгляд, задержавшийся чуть дольше положенного, и улыбка, что не была предназначена публике, — зацепили струны души молодого князя так тихо, что даже он не сразу понял: сердце уже не бьётся ровно.

Он отвёл глаза — как и полагалось.
Но уже знал: эта дорога до Риги будет самой длинной в его жизни.