Экология чуда

Каждый раз я торжественно клянусь себе, что Острова Ариадны больше не смогут меня удивить. И каждый раз сознаю, что ошибаюсь. Нельзя сказать, что в жизни я бывал везде. Нет, из всех континентов я бывал лишь на половине. Можно сказать, что я даже не видел всей Евразии. И все же я был свято уверен, что понимаю, как работает природа. Что уж мне-то понятны законы эволюции. Но этот удивительный архипелаг раз за разом давал мне понять, насколько же я далек от истины. Нет, прав был старик Сократ: «Я знаю только то, что многого не знаю». И чем чаще мы, люди, задираем нос, тем чаще Матушка Природа оставляет нас с этим самым носом. И на этот раз помог ей в этом один замечательный пернатый и его чешуйчатый страж.

Зовут его Пангалапа, что в переводе с языка местных означает «Ныряющая чайка». Честно говоря, от образа чайки он невероятно далек. Роднит их лишь стихия и перепончатые лапы. Однако может быть и так, что это ошибка вовсе не местных жителей, а лингвистов, которые до сих пор ломают голову над контекстом и значением слов аборигенов.

И все же, кто скрывается за этим именем?

Представьте себе пингвина, созданного не суровой Антарктидой, а капризным гением тропиков. Это крупные, статные птицы с осанкой адмиралов, их серо-белые кители сверкают на солнце, когда они выстраиваются вдоль скал. У самцов длинные шеи украшены еще и белым кольцом. Однако на суше они выглядят несколько неуклюже. Их стихия – вода.

Нырнув, пангалапа преображаются. Их редуцированные крылья становятся мощными ластами, придавая им скорость торпеды. Их стаи напоминают косяки рыб.

Их голос – гортанный, трубный рёв, который сложно назвать мелодичным, но который обладает невероятной мощью и выразительностью. Целая колония, поющая на рассвете, – это гимн самому солнцу, оглушительная симфония жизни, способная перекрыть шум прибоя.

Местные жители, разумеется, видят в них больше, чем просто птиц.

- Они – вестники Икаваи, нашей Матери Моря, - объяснил мне один старый рыбак, чиня сеть на песке. - Когда они кричат с радостью – улов будет богатым. Когда их крики тревожны – жди шторма. А если они молчат… тогда лучше вовсе не выходить в море.

Мне уже довелось встретиться с ещё одним творением Икаваи – реликтовым мозазавром Моулоа. Та встреча в мангровых зарослях мне заполнилась надолго. Пусть он и сильно измельчал по сравнению со своими предками, это совершенно не помешало ему остаться великолепным хищником и, наверное, главным чудом животного мира. В прибрежных водах он, без сомнения, представляет для пангалапа угрозу. Я сам видел, как тень ящера, скользящая под водой, заставляет целую стаю птиц в панике высыпать на берег. Это классические отношения хищника и жертвы, отточенные миллионами лет эволюции.

Моулоа и Пангалапа – две стороны одной медали, инь и ян морской экосистемы архипелага.

Но существует и другая, куда более глубокая и парадоксальная связь. Удивительно, но Моулоа также и защищает пангалапа от вымирания. Дело в том, что эти уникальные птицы, эти последние выжившие представители древнего семейства, являются эндемиками Островов Ариадны не просто благодаря счастливой случайности. Их родственники в других частях Тихого океана исчезли, не выдержав конкуренции с ластоногими и дельфинами.

Но здесь, у берегов Ариадны, такая судьба миновала пангалапа. И щитом для них стал… Моулоа. Именно эти рептилии, эти «верные воины Икаваи», не пустили на архипелаг некоторые другие виды морских млекопитающих. Моулоа, будучи грозными и территориальными высшими хищниками, создали уникальный экологический барьер.

Мне представилась возможность увидеть этот невероятный механизм своими глазами.

Тем утром моя коллега Маша пригласила меня на небольшую экскурсию. Она предложила мне взглянуть на одну из крупнейших колоний пангалапа на всем архипелаге.

- Я покажу вам одно из величайших чудес света. Мы едем к Унаки, - сказала она мне.

Добрых полчаса нам пришлось трястись по проселочным дорогам от городка Южная Одесса. За рулем была она. Я так и не научился ладить с этими четырехколесными железяками. Наконец, почти у самого обрыва моя спутница нажала на тормоз.

Мы с Машей устроились на уступе скалы, возвышавшейся над бухтой. Воздух гудел от их оглушительных, гортанных криков и был насыщен едким, но по-своему свежим запахом: смесью ароматов гуано и соленой воды.

Тысячи птиц покрывали каждый доступный выступ, образуя живой, шевелящийся ковёр. Одни высиживали яйца, другие кормили своих пушистых, серых птенцов, третьи выясняли отношения с соседями или неуклюже пробирались к воде. Жизнь, как она есть, какой она и должна быть.

- Смотрите, - сказала Маша, указывая на самый край бухты, - стражница на посту.

Чуть поодаль, на большом камне грелась крупная самка Моулоа. Её присутствие не вызывало здесь паники. Птицы, сидевшие на скалах, лишь вальяжно косились в её сторону. Это было привычное, почти рутинное соседство.

- Вы говорили, что Моулоа их защищают, - начал я, глядя, как рептилия отдыхает всего в десятке метров от сотен потенциальных обедов, - но ведь они же на них охотятся. Я сам видел.

- Охотятся — да, - кивнула Маша. - Но они как волки в стаде оленей. Они отбирает слабых, больных, неосторожных. Они не истребляют стадо. А главное, мозозавр не пускает сюда других волков. Больших, прожорливых, чужих.

Она повернулась ко мне. В её глазах сверкнули искорки. Было видно, что ей есть что рассказать.

- Это занятный парадокс, - продолжала она. - Плотоптериды, родня наших пангалапа, вымерли по всему Тихому океану. Их погубили не изменения климата. Их вытеснили или съели те, кто был сильнее и быстрее. Тюлени. Морские львы. Да, в тропиках почти нет ластоногих, но есть дельфины, косатки. Они быстрее и сильнее пангалапа. Конкуренция за пищу и то же хищничество не оставило бы им и шанса.

Я кивнул, начиная понимать суть. Экология крайне редко представляет собой черно-белую картинку.

- А теперь представьте, - голос Маши притих, словно она делилась великой тайной, - Приплывает, скажем, молодой, голодный дельфин. Он видит это пиршество – тысячи жирных, не умеющих летать птиц. Он пытается приблизиться к колонии. И что же?

Она указала все на ту же самку.

- Моулоа этого не допустит. Для него это его территория, его охотничьи угодья. И он не потерпит конкурента. Моулоа может быть не таким быстрым, как дельфин в открытом море, но здесь, среди скал и рифов, он – хозяин. Его атака из засады, его мощные челюсти... Чужаку здесь не поздоровится...

Все складывалось воедино. Моулоа, сам того не ведая, исполняет роль грозного, но справедливого феодала. Он собирает с подданных свою кровавую дань, но взамен обеспечивает им защиту от всех внешних угроз. Он – живой, дышащий щит, который веками охранял эту уникальную эволюционную ветвь от полного уничтожения.

- Они – две стороны одной медали, - словно угадав мои мысли, прошептала Маша. - Пангалапа – это голос и душа моря Икаваи. А Моулоа – её меч и щит. Одно не может существовать без другого. Нарушьте это равновесие, и всё рухнет.

Наш разговор был прерван внезапным оживлением в воде. Рептилия, до этого лениво лежавшая, вдруг напряглась и стремительно скользнула в воду.

- Она здесь главная, - беззвучно прошептала Маша, и в её голосе сквозило неподдельное уважение. - Ей больше тридцати лет, и она сторожит эту колонию дольше, чем я живу на свете. Её имя – Унаки, что в переводе с языка местных означает «Старушка». Кстати, её очень любят фотоохотнки, она очень любит позировать. Бывает, выныривает, что бы те могли заснять её во всей красе.

В кристально чистой воде она была видна отчетливо. Унаки была воплощением силы. Её тело, длиной почти в три с половиной метра, несло на себе шрамы десятков схваток — белые полосы на тёмной спине, зазубренный край хвостового плавника. Она двигалась с ленивой, царственной уверенностью существа, которое знает, что находится на вершине пищевой цепи. Её огромная голова медленно поворачивалась из стороны в сторону, осматривая владения.

- На пангалапа она уже почти не охотится, - продолжала Маша. - Говорят, с возрастом они становятся мудрее и предпочитают добычу попроще – донных рыб, осьминогов. Зачем гоняться за быстрыми птицами, когда можно сытно поесть без лишних усилий?

Но именно эта «лень» и сделала её бесценной для колонии. Унаки ревностно охраняла свои владения. Маша рассказала, как однажды стала свидетелем, как стая резвых молодых дельфинов попыталась проникнуть в бухту, вероятно, в поисках лёгкой добычи. Но одного вида Унаки хватило, чтобы те ретировались. А однажды она смогла прогнать и молодую косатку. Та была крупнее, чем Унаки. Но хозяйка была очень упряма. После двух часов конфронтации кит сдался.

- И других Моулоа она тоже не пускает? - уточнил я.

- Взрослых – ни за что, - покачала головой Маша. - Для неё это такой же конкурент, что и дельфин. Половина всех её ран – это от других Моулоа. А вот молодняк... тех, кто поменьше, пускает. Если те ведут себя смирно, то может позволить им поохотиться на отбившихся от колонии птенцов или на ослабленную птицу. Но только под своим присмотром. Как только молодой Моулоа подрастает и начинает представлять угрозу, он получает от Унаки недвусмысленный намёк, что пора искать свои собственные владения.

Пусть Маша и была орнитологом, я видел, что птицами архипелага её страсть явно не ограничивается. Редко кто может рассказывать о чем-то с такой любовью и знанием дела. Признаться честно, мне было стыдно, что перед поездкой сюда я не проштудировал литературу по теме так, как следовало. Все статьи, что я читал, мне теперь казались лишь введением в этот удивительный мир. С другой стороны, теперь я мог это услышать эти сведения из уст столь потрясающего человека.

А Маше было много, что порассказать…

- Но так ведёт себя не каждый Моулоа, - продолжила она, возвращаясь к нашей беседе. - Это не универсальный инстинкт, как жажда или голод. Удивительно, но внутри одного вида встречаются самые разные специализации. Есть особи, которые в жизни не пробовали пангалапа, предпочитая рыбу или кальмаров. Они живут вдали от колоний и не интересуются птицами. А есть те, кто образует небольшие группы – обычно самка и её подросшее потомство, – они сторожат колонию совместно, патрулируя её по очереди.

Она умолкла, а затем печально вздохнула.

- А был ещё один... Калани. Совсем старый, даже старше Унаки. Он жил в бухте на юге острова Вольный. Совсем уже плохо видел, почти не охотился. Местные рыбаки его подкармливали, бросали ему часть улова – местные чтут традиции. И он... он сторожил свою колонию. Просто плавал вдоль берега, и его одного было достаточно, чтобы чужаки обходили бухту стороной. Он стал своим, родным. И вот однажды утром его нашли на его любимом камне. Он просто уснул и не проснулся.

Маша посмотрела на меня, и её голос стал тише, полный благоговения перед этим воспоминанием.

- И рыбаки клянутся, будто в тот день пангалапа... изменились. Они не кричали, не ссорились. Они молча выстроились вдоль берега, на скалах, смотрели на воду. А потом начали издавать тихие, совсем не похожие на их обычный рёв, звуки. Короткие, горловые... всхлипы. Будто оплакивали. Хотя, казалось бы, это был хищник. Но он был их хищник. Их защитник. Часть их мира.

Она выдержала паузу, давая мне осознать всю глубину этого странного, почти мифического события.

- Благо, - добавила она, - у него были наследники. Два его сына, которых он долго терпел в своей бухте. Они переняли его дело. Свято место пусто не бывает. Экосистема не терпит вакуума. Один страж ушёл, но щит его не упал.

Она замолчала. Минуты две она не произносила ни слова, словно боясь спугнуть момент. Затем она вновь взглянула на бухту, на возившихся там пангалапа.

- А знаете, - сказала Маша с улыбкой, - они ведь моногамны. Пары у пангалапа создаются на всю жизнь. Людям бы такую верность, правда? Если один из партнёров погибает, второй часто уже не ищет себе новую пару, остаётся «вдовцом» до конца своих дней. Они вместе строят гнездо, вместе высиживают яйцо, по очереди кормят птенца. Наблюдать за ними – это как смотреть на идеальную, пусть и очень шумную, семью.

Она улыбнулась, глядя на одну такую пару, которая старательно чистила перья друг у друга.

- И не думайте, что они глупые. Их крики и неуклюжесть на суше вводят в заблуждение. Они вовсе не такие. Например, они могут отличить своего Моулоа от чужака. Когда Унаки или её отпрыски плавают у колонии, птицы почти не обращают на них внимания. До сих пор не ясно как они их отличают… Может, дело в запахе, может в манере плавания, но стоит появиться чужой, незнакомой рептилии – поднимается невероятный гвалт, все бросаются врассыпную. Они знают, кто их защитник, а кто – реальная угроза.

Маша снова замолчала, подбирая слова для самой невероятной истории.

- А однажды... я сама это видела. Один несмышлёный птенец, только-только начавший оперяться, по неосторожности упал с камня прямо в воду, буквально в паре метров от Унаки. Он барахтался, пищал, совершенно беспомощный. Мы с группой студентов замерли, ожидая молниеносной развязки. Унаки развернулась и медленно, очень медленно подплыла к нему. Мы уже прощались с птенцом. А она... она просто ткнула его мордой. Не укусила. А именно толкнула мордой по направлению к ближайшему камню, на который он мог бы выбраться. Птенец, обезумев от страха, ухватился клювом за мох, и ей потребовалось ещё пару таких аккуратных подталкиваний, чтобы он вскарабкался обратно к родителям.

Она покачала головой, всё ещё не веря сама в то, что рассказывает.

- Она отказалась его есть. Отказалась от лёгкой добычи. Может, ей просто стало жалко малыша. А может... может, это была даже забота. Понимаете? Не просто охрана стада, как безликого ресурса, а какое-то... осознание. Что этот пищащий комочек – часть её мира, часть того, что она обязана защищать. Пусть это звучит ненаучно, но я больше не могу объяснить это иначе.

В её словах не было сентиментальности. Была констатация факта, который не укладывался в строгие рамки этологии. Я смотрел на Унаки, на её покрытую шрамами спину, и думал, что на Островах Ариадны даже законы природы, казалось бы, высеченные в камне, приобретали новые, более сложные и удивительные очертания.

Взгляд Маши унесся куда-то за горизонт…

- Знаете, в Рылеевском университете нам преподавали историю философии. И разумеется, стороной не обошли и Декарта, - произнесла она вдруг, и в её голосе прозвучала не свойственная ей горьковатая нота. - С его «Cogito, ergo sum». И с его утверждением, что животные – это просто автоматы, бездушные механизмы, не способные чувствовать. И знаете, что я вам скажу? Декарт – дурак.

Она произнесла это без злобы, будто просто рассказывая очевидное.

- Великий мыслитель, а заперся в клетке собственного разума и высокомерия, решил, что за её пределами ничего нет. Но мир-то прекрасен! И ведь такие чудеса, - она махнула рукой в сторону океана, - есть не только здесь. Слоны оплакивают умерших. Вороны могут держать обиду и передавать её потомкам. Шимпанзе проявляют альтруизм. Жизнь куда сложнее, причудливее и... интереснее, черт возьми! Интереснее, чем даже самые смелые предположения учёных в их самых смелых мечтах.

Животный мир она знала не понаслышке. В общем-то, и меня убеждать тоже было не нужно. Но я просто наслаждался речью человека, по-рыцарски преданного своему делу.

- И знаете что самое ироничное? Ниу’Атуваи, туземцы, не имевшие и сотой доли наших знаний о мире, понимали это. Они видели душу в животных и растениях. Они не отделяли себя от природы высоким забором декартовой философии. Они чувствовали эти связи сердцем. И они были правы. Не в том, что в каждом дереве живёт нимфа, а в том, что всё связано. Всё.

Маша, русская по национальности, выросла среди островитян. Она знала их язык и, казалось, саму их душу. Смугловатая от палящего солнца, она и сама изрядно напоминала девушку из какого-то племени.

- Мы, учёные, - продолжала она, - лишь подбираемся к этому пониманию. Что-то сумел понять Дарвин. Он был гением, он понял эти взаимосвязи, эту великую сеть жизни. Геккель, Вернадский, Тэнсли... они видели её очертания, давали ей имена — «экология», «биосфера», «экосистема». Но это лишь имена для чего-то необъятного. И я уверена, что многое навсегда останется за гранью нашего понимания. Какую песню поет кит? О чём думает осьминог? Что чувствовала Унаки, подталкивая того птенца к берегу?

Она умолкла, дав мне прочувствовать вес этого вопроса.

- Но именно этим мир и прекрасен. Эта тайна, это незнание, недосказанность... И именно поэтому его нужно беречь. Не потому, что он «полезен». А потому что он — величайшее чудо, известное нам. И если мы его уничтожим, мы не просто лишимся каких-то видов. Мы убьём саму возможность чуда. И тогда мы окончательно запрём себя в той самой клетке, из которой так и не смог выбраться старик Декарт. Одинокие, гордые и самые несчастные во вселенной.

Мы просидели у берега до самого заката, наблюдая за колонией Унаки. Больше мы почти не говорили. Слова мне теперь казались кощунством.

Солнце, огромное и багровое медленно погружалось в гладь океана. Длинные тени скал потянулись через бухту. Дневная суета колонии постепенно сменилась вечерним, размеренным гулом. Птицы, накормив птенцов, устало усаживались на свои места, распушив перья.

Я сидел и смотрел. Смотрел, как последние отсветы дня играют на тысячах спин пангалапа. Видел, как первая, робкая звезда зажглась в синеве над головой. Слушал, как волны с тихим шепотом накатывают на берег, и этот шепот сливался с сонным бормотанием птиц. В этой тишине, наполненной жизнью, не было места тревогам, срочным делам, всем тем мелочам, что составляют суету человеческого существования. Здесь был только покой.

Маша сидела рядом. Она не смотрела на меня, её взгляд был прикован к той же картине. Я понимал, что для неё это не просто красивое зрелище. Это был дом. Та часть её мира, которую она знала и любила с детства, которую понимала на каком-то ином, недоступном для приезжего натуралиста уровне.

Когда последняя полоска света угасла на горизонте и ночь окончательно вступила в свои права, мы молча поднялись и направились в обратный путь. Впереди было ещё много работы.