Экстрасенс поневоле (1-7часть)

На остановке воняло тремя сортами жизни: собачьей мочой, вчерашним шаурмячным жиром и чем-то третьим — тёплым, сладковатым, вроде пролитого кефира с душком. Артём стоял, вжав руки в карманы, дышал ртом. Марта — его ворона — сидела на козырьке ларька, вся облепленная дождём, как поролоновая мочалка. Глядела молча. Каркать не спешила. Странно. Обычно опережала события: закаркала — значит, клиент уже на проводе. Сегодня — тишина. Как в морге.

Маршрутка приехала на минуту позже, но с ощущением, будто опоздала на неделю. Артём залез внутрь, треснувшей пяткой наступив в чью-то чёрную лужу на резиновом коврике. Водитель с лицом как у гипсового Будды не глядел на пассажиров — только жевал сухарик с металлическим хрустом. В салоне воняло чужими крошками, прогретым пластиком и влажными носками. В динамике на потолке крякал глухой шансон, словно пел его человек, которого держали за волосы над ванной.

Артём сел у окна и тут же пожалел: от стекла тянуло ледяным жиром. За окном капал дождь. Не лил — именно капал, как из старой крана в ванной у бывшей. Кап… Кап… Кап… И каждый раз — на нервы. Он достал телефон, пролистал расписание клиентов: «Прокопьев Тимофей Антонович. Пенсионер. Жалуется на духа в телевизоре. Тестя. Умершего».

— Ну вот и пятничный спецвыпуск, — пробормотал он себе под нос. — «Дом-2» для мёртвых.

Он представил: старик сидит в фуфайке, глазеет на экран, а там силуэт с другого света кивает, мол, молоко купи. Артём усмехнулся, но как-то беззвучно, по инерции. Щёки болели от усталости. Два предыдущих дела вымотали. Сначала бабка с икотой — уверяла, что каждое «ик» — это зов из могилы. Потом бухгалтер, который запирал «ауру» в сейф вместе с документами. Пришлось полчаса держать ладони над металлическим ящиком, бормоча, что «чакры запаялись».

Теперь — телевизор.

Он знал, чем это закончится: выключенный экран, мокрые глаза старика и банка солёных груздей в качестве гонорара. И всё бы ничего, если бы не эта мелкая, противная дрожь внутри. Не страх — а как зуд. Как будто по внутренним органам ползал таракан, цепляясь за слизистую.

Автобус дёрнулся. Артём врезался плечом в стекло. Мимо проехала церковь — старая, облезлая, с крестом, который выглядел так, будто его вырезали ножницами из картона и приклеили соплями. Из окна второго этажа выглянул мужик с лицом, перекошенным в нечеловеческом зевке — как будто рот пытался сожрать сам себя.

— Красота, — сказал Артём себе под нос. — Как раз для встречи с покойником.

Телефон в кармане завибрировал. Он достал его, не глядя: новое сообщение от клиента: «Я вас жду. Он уже рядом».

— Ну конечно, — хмыкнул он. — Теперь ещё и тесть — телепат.

Он вышел на нужной остановке, распугав ворон, которые не сидели, а как будто поджидали его вдоль крыши. Дождь теперь был как иголки — колкий, ледяной, злой. Он поправил воротник и пошёл вдоль облезлого фасада. Подъезд был открыт. Внутри пахло перегаром, цементом и мышами. В углу сидел человек с лицом, которого не было — просто чёрная пустота между ушами. Спал, наверное. Или ждал кого-то.

Подъезд встретил его как старая больница — сыро, глухо, с привкусом заплесневелых бумажных карточек. Стены в пятнах — будто кто-то пытался стирать с них воспоминания тряпкой. Пол липкий, ступени скользкие, перила холодные, как рука мертвеца из ванны.

Где-то наверху прокашлялся сосед — долгим, хриплым, как будто внутри у него целый птичник и каждая птица хочет наружу. Артём остановился, прислушался. Снова — кап… кап… кап… Где-то за батареей протекала труба, и вода стекала с металлическим звуком, как будто кто-то грыз ложкой череп.

Он выругался сквозь зубы, достал из кармана смятый листок с адресом и сверился с дверями. Пятый этаж. Третья слева. Да, всё верно. Дверь с облупленным номером, на котором когда-то было «54», а теперь только обгорелая «5» и тень от второй цифры.

Он замер на секунду. За дверью было… пусто. Даже не тишина, а именно пустота. Та, что бывает в квартирах, где давно никто не живёт, но кто-то всё ещё смотрит изнутри.

— Ну здравствуй, Тимофей Антонович, — пробормотал он себе под нос. — Сейчас тебе будет и кадило, и Малахов в одном флаконе.

Он поднял палец к звонку, но не нажал сразу. Посмотрел на него — как на жучка. Тот был облеплен чем-то чёрным, будто смолой. Всё здесь будто прилипло к чему-то невидимому — и оторваться не могло.

Снизу вдруг скрипнуло. Кто-то заходил в подъезд. Или выходил. Он не стал оборачиваться. Только вдохнул поглубже. Запах был всё тот же: варёная капуста, табак и слабый привкус серы. Будто кто-то курил спички.

— Не пугайся, старичок. Я тебя не съем, — сказал Артём и нажал кнопку звонка.

Звук был короткий, как выстрел. За дверью — шорох, потом хлопок. Он подумал, что это, наверное, ворона села на подоконник. Вечно она чувствует что-то раньше него. Может, уже и каркнула — он просто не услышал.

В глазке двери — движение. Как будто глаз смотрел в ответ. Артём не пошевелился. Внутри — покалывало. Не от страха. От злости. На себя. На город. На капусту. На всё.

И тогда дверь медленно открылась. Без скрипа. Без щелчка. Просто — впустила. Как будто ждала.

Артём шагнул вперёд. Сзади хлопнула входная дверь. Наверху снова кашлянули. И он вошёл.

Дверь распахнулась наполовину — и будто потянула воздух за собой. Холодный, маслянистый, с оттенком соли, прогорклого табака и чем-то ещё… чем-то острым, металлическим, как запах монет после дождя. Или сгоревшей фольги. Или… серы. Артём закашлялся в себя, не выдыхая. В горле защипало, как от сигареты на голодный желудок. Плечи сами сжались, и он, не думая, сделал шаг внутрь. Пол под подошвами вздохнул.

На секунду показалось, что он зашёл не в квартиру, а в воду. Воздух был густой, будто его забыли проветривать с девяностых. Он обволакивал, прилипал к коже, цеплялся к ресницам. Шторы не шевелились — даже при открытом окне. Если оно вообще было.

Тимофей стоял в коридоре, в засаленном вельветовом жилете и носках по щиколотку. Волосы, жидкие, слипшиеся, лежали на лбу, как мокрая ткань. Глаза — блеклые, но не мутные. Слишком ясные. Не старческие. Живые.

— Вы… по объявлению? — голос был слабым, но не дрожащим. Как будто репетировал.

Артём сглотнул. Горло скрипнуло.

— Я тот, кто чистит, — сказал он и усмехнулся криво. — Пустите в кадр, оператор.

Слова повисли в воздухе, как пар. Медленно растворились. Тимофей чуть качнул подбородком и развернулся, исчезая в темноту коридора. Шаги — беззвучные. Как будто тапки касались не пола, а старого картона.

Артём сделал ещё один шаг — и понял, что звук капели за спиной исчез. Не стих. Пропал. Будто его выключили. Мир стал ватным, как если бы он надел шапку, закрывающую уши. Или вошёл в больничную палату ночью, когда даже приборы стесняются пищать.

Он глубже втянул воздух — и пожалел. Теперь пахло чем-то ещё: пластиком, который чуть поджарили. И под этим — едва уловимый душок пыли от старых фотоальбомов. Такой бывает в квартирах, где никто не трогал шкафы с прошлого века.

На тумбочке рядом с дверью — фарфоровая пепельница в виде открытого рта. Полная до краёв. Как будто кто-то выкурил в неё всё, что хотел сказать.

Артём сжал челюсть. Хотел уже достать телефон — хотя бы посветить, — но не стал. Под левой лопаткой зудело. Интуиция или гастрит — разницы не было.

— Ну поехали, — шепнул он. — Камера, мотор, загробный продакшн.

И шагнул дальше. Вовнутрь. К запаху. К экрану. К тому, кто кивает.

Комната встретила его глухим щелчком — будто воздух сомкнулся за спиной. Воняло старой пылью, табаком и чем-то влажным. Не сыростью, а именно влажностью — такой, какая бывает в теле, оставленном на кухне слишком долго. Артём ощутил, как к пальцам прилипает что-то липкое — вроде ничего не трогал, а уже хочется вытереть руки о джинсы. Не стал. Вид будет не тот.

В углу, как мебельная реликвия, стоял телевизор. Тяжёлый, пузатый, с деревянными боковинами, которые теперь блестели, как гроб, политый маслом. Он был выключен. Без звука. Без сигнала. Но экран смотрел. Как зеркало в комнате, где некому отражаться.

Тимофей устроился на табуретке сбоку, как в церкви — не напротив, а чуть косо, будто боялся встретиться взглядом с кем-то невидимым. Его глаза метались, но не поднимались — только скашивались на экран. Упрямо. Почти влюблённо. Как у человека, который ждёт чего-то неизбежного. Не хорошего — просто уже понятного.

Артём подошёл ближе. Телевизор будто дышал. Не издавал звуков, но стекло на его лице — да, именно лице — потело изнутри. Или казалось. Он наклонился, склонил голову, пригляделся.

И увидел себя.

На долю секунды — себя. В плаще, каком-то старом, сером. С поднятым воротником. И с вороной на плече. Марта? Может быть. Или нет. Моргнул — и всё исчезло. Только собственное, искажённое отражение, с перекошенным носом и тяжёлыми веками. Но отражения… не совпадали с его движениями.

Он выдохнул через нос.

— Электричество точно отключено? — спросил он, тихо, будто боился разбудить прибор.

Тимофей не смотрел на него. Только на экран.

— Да он не по розетке включается, — отозвался старик. — Он по памяти.

Тон у него был ровный. Не пугающий и не испуганный. Скорее — как у человека, который рассказывает, как пользоваться самоваром. Просто инструкция.

Артём сжал пальцы в кулак. Захотелось — до хруста — вытереть руки. Будто по ним пробежали муравьи с мокрыми лапками. Захотелось в душ. Захотелось отсюда.

Телевизор молчал. Но не был пустым.

Он ощутил, как жар поднимается к затылку — знакомый, противный жар, как будто кожа чует, что в комнате стало на один взгляд больше.

— Ну конечно, — пробормотал Артём. — Теперь ещё и телевизоры с характером пошли. Осталось только, чтобы чайник мне пожаловался на депрессию.

Марта за окном каркнула. Как щелчок. Как метка. Как таймер, который кто-то невидимый поставил.

Артём вздрогнул. Не от страха. От раздражения. Потому что всё это было — уже привычно. Как гул холодильника по ночам. Как лампа, щёлкающая, когда погаснет. Как лифт, который всегда — всегда — открывает двери не там, где ты просил.

В комнате было душно так, будто воздух давно умер, но никто не заметил. Он не шевелился. Он обволакивал. Оседал на плечах, лез под ногти. Где-то в стене тикали старые часы — не в ритм, не по времени, просто тик… пауза… тик… как сердце на последнем издыхании.

Артём стоял перед телевизором, чувствуя, как затылок под кожей становится влажным. Лёгкий туман перед глазами — не от страха, от усталости. Он давно не спал толком. Позавчера его облила святой водой бабка, вчера пытался выгнать домового из ящика для обуви. Сегодня — телевизор.

И вот оно — щёлк. Внутри что-то сработало. Тимофей заговорил:

— Он вчера кивнул. Я понял — пора.

Голос был ровный, почти будничный. Как будто рассказывал, что суп пересолил. Или с утра почта пришла.

Артём не сразу понял, что случилось. Просто вдруг — тишина стала другой. Нельзя было сказать, что стало тише. Просто всё остальное… ушло. Как будто кто-то нажал на кнопку «МUTE» у мира, а звук остался только внутри черепа.

Он слышал собственное дыхание. Свои пальцы, двигающиеся в кармане. Кровь — как бензин по трубке. Уши заложило, будто кто-то медленно, с наслаждением, влил в них воск. Он сглотнул — щёлкнуло. И тут же — резкий запах: пыль сгоревшей микросхемы, старая изоляция, прогретая детская мебель.

Флеш. В голове.

Он — мелкий, сидит у бабки на ковре. Телевизор — чёрно-белый, с круглой ручкой громкости. Шипит. Показывает «Лебединое озеро» в помехах. Бабка шепчет: «Не трогай — он обидится». Кто «он» — не уточняла. И вот тогда… он тоже увидел — на секунду — не лицо, не человека. Присутствие. Просто… отражение чего-то, чего не было в комнате.

Он вынырнул из воспоминания резко, как будто током ударило. Губы сухие. Язык — деревянный. И в этот момент телевизор щёлкнул. Не включился. Просто дал понять, что он тут.

Тимофей не двинулся. Смотрел на экран так, как смотрят на последний автобус. Как на жену в гробу. Как на что-то, с чем уже не поспоришь.

Артём не верил. Конечно, нет. Но тело — тело вело себя иначе. Спина горела, как будто на ней лежало что-то. Кожа под рубашкой липла, как если бы он побывал под дождём, хотя знал — не был. Он хотел вытереть лоб, но не стал — боялся, что на ладони останется что-то лишнее.

— Хорошо, — сказал он, хрипло. — Мы его выгоним. Но вы… не вмешивайтесь.

Он посмотрел на старика. Тот не моргнул.

— Он может… среагировать.

Слова повисли, как дым от дешёвых свечей. Никуда не исчезали. Просто оставались. И в углу, в отражении экрана, Артём снова увидел силуэт. Себя. В детстве. С вороном на руке.

Он моргнул. Отражение исчезло.

Он не стал ничего говорить. Потому что знал: если начнёт — начнёт срываться. А шоу только начинается.

Тимофей кивнул. Без слов. Без усилия. Как будто вся сцена уже была — не раз — и он просто сыграл положенную реплику. Он медленно, с тихим стоном пружин, опустился в продавленное кресло у стены. Уселся прямо, не откинувшись — как на похоронах, как на суде, как в очереди за бесплатным сахаром. Глаза — на экран. Ни разу не моргнул. Ни разу не глянул на Артёма.

Телевизор стоял тихо. Молча. Стекло было мутным, как холодец. В нём не отражался ни Артём, ни свет лампы. Только комната, только стены. Только ожидание.

В прихожей щёлкнуло. Лампочка мигнула — раз, коротко, нервно. И загорелась снова. Свет был жёлтым, болезненным, как цвет лица у тех, кто спит с открытым ртом и просыпается оттого, что в комнату вошёл кто-то чужой.

Артём почувствовал, как напряглась шея. Позвоночник стал жёстким, как палка от швабры, засунутая под кожу. В груди колотилось не сердце — привычка. Профессиональная.

«Держи лицо, даже если под тобой земля шевелится».

Он облизал губы. Сухо. Солёно.

— Выходить не надо, — сказал он. Голос вышел ровным. Даже чуть ленивым, как у телеведущего перед рекламой.

— Даже если он заговорит, — добавил он, чуть тише. — Лучше… притворитесь спящим.

Тимофей не ответил. Даже не кивнул. Только дыхание стало слышнее — как будто его не было, а теперь появилось. Тяжёлое. Скрипящее. Как у человека, которому нечем дышать, но он уже не жалуется.

Артём отвернулся. У стены стоял комод с трещиной. На нём — фотография. Пожилая женщина в белом. Очень старая печать. Глаза у неё были стерты временем. Лицо — размытое, как если бы его вспоминал не тот, кто знал, а тот, кто додумал.

Запах в комнате сменился. Стал влажным. Ржавым. Как в ржавом тазу, в котором вымачивали старую цепь. Как в подвале, где течёт труба, и никто не чинит. Как во рту после железной таблетки.

Он стоял так секунду. Две. Три. Не помнил, моргал ли. Не чувствовал пальцев. Только знал — сейчас начнётся. И он обязан быть впереди. Даже если всё это — бред. Даже если сам уже верит.

И тут — щелчок. Не от телевизора. Изнутри.

Он не обернулся. Просто выдохнул. Медленно. Чтобы не хрустнуло ни одно ребро.

— Ладно, — сказал он в пустоту. — Давай, дедушка. Поехали.

На лестничной площадке было темнее, чем в квартире. Светильник на потолке моргал с ленцой, будто вспоминал, как работать. Под ногами скрипнул линолеум — старый, с волдырями, как кожа после ожога. Артём стоял у двери и медленно выдыхал. В горле першило. В пальцах — зуд. Будто потрогал что-то липкое. Или кто-то.

Он посмотрел на ладони — чисто. Но ощущение, что что-то осталось, не уходило. Он тёр пальцы, большой о мизинец, потом указательный о ладонь. Медленно. Словно пытался стереть отпечаток чужой руки, который нельзя было увидеть.

За дверью было тихо. Ни голоса, ни звука. Только глухое электрическое гудение где-то в стенах — как будто проводка дышит.

Артём спустился на пролёт ниже. Остановился. Подумал — зачем? Не знал. Просто не хотелось выходить наружу сразу. Как будто мир там теперь другой. Или он сам.

Он прислонился плечом к стене. Шершавый бетон оставил на куртке пыль. Он снова провёл рукой по пальцам. Зачем — не знал. Просто жест. Механика. Привычка.

— Чистка как чистка, — пробормотал он. — Телевизор как телевизор. Просто старик. Просто дождь. Просто...

Он замолчал.

Марта каркнула за окном — резко, один раз. Как будто отметила что-то.

Артём вздрогнул. Рука потянулась к груди — не креститься, нет, просто коснуться. Проверить, бьётся ли там что-то.

Он вспомнил. Вспомнил себя. В детстве. На даче у бабки. Стоит у забора. В руках — ворона. Он её кормил, может. Или держал просто так. Фото. Было фото. Или нет?

— Чёрт, — выдохнул он. — А как он узнал, что я держал ворону?

Он посмотрел вверх. Лампочка заморгала и потухла. Совсем. Из темноты донеслось тяжёлое, ленивое постукивание — тапки по полу, стариковские. Как в квартире. Как будто дверь не закрылась.

Он стоял. Минуту. Две.

Потом спустился вниз. Осторожно. Как будто под ногами не лестница, а лёд.

На выходе он не обернулся. А ворона — сидела уже на крыше подъезда. И смотрела. В след.

Он выпрямился медленно, как будто внутри спины сидел кто-то маленький и злобный, упёршийся локтями изнутри. Позвоночник хрустнул. Плечи затекли, будто на них висела мокрая простыня, забытая кем-то очень старым и очень мёртвым.

Артём потянулся — нехотя, вяло, без веры. Пальцы хрустнули, как гнилые орешки. Хотелось зевнуть — не смог. В горле стоял ком. Не обиды, не страха — старой пыли, как если бы вдохнул из шкафа с военными пальто.

Он сделал шаг к двери. Нога поскользнулась чуть — коврик был кособоким, как будто кто-то специально сместил его вбок. Тот, кто любит, чтобы человек споткнулся именно на выходе.

Шаг. Второй. Всё, как в воде. Мир вокруг будто налит густым киселём — холодным, липким, нерассыпчатым.

Он дотянулся до дверной ручки, сжал — и на секунду подумал, что она мягкая. Противно тёплая. Словно кто-то только что держался за неё изнутри. Слишком долго.

Скрип. Длинный, ржавый, визгливый, как крик кота под колесом. Дверь поддалась. Мир за ней оказался не ярче. Просто другой. Словно там ждала не улица, а другая версия лестничной клетки. Такая же облезлая, но с чуть другим уклоном. Чуть более… неточной геометрией.

Артём не стал вглядываться.

Он шагнул за порог. На мгновение — спиной к комнате. Тело вздрогнуло. Как будто ждал, что сейчас — вот прямо сейчас — кто-то дотронется до затылка.

Не дотронулся.

Он шагнул дальше. Потянул дверь на себя, прижал, проверил — захлопнулась.

Резкий металлический стук.

— Всё, дедуля, — пробормотал он себе под нос, опуская руку в карман. — Теперь вас никто не побеспокоит… кроме вашего собственного чердака.

Щёлкнула зажигалка. Пламя качнулось, как бы задумавшись. Артём поднёс его к сигарете, вдохнул.

Где-то наверху хлопнула форточка. Или дверь. Или… что-то. Он не обернулся.

Пошёл вниз. Медленно. Пальцы — в кулаках. Плечи — подняты. Шаги — как будто по полу, выстланному ватой. Всё казалось чуть не тем. Чуть сдвинутым. Как будто мир снова собрали после ремонта, но некоторые детали остались от другой модели.

Он знал это ощущение.

И знал, что оно — не последнее.

Он уже был у порога, когда обернулся.

Просто мельком — инстинкт. Как водитель, бросающий взгляд на зеркало заднего вида, зная, что там ничего нет, но всё равно проверяя: а вдруг. Комната была всё та же — старая, затхлая, с кисло-желтым светом и запахом капусты, который въелся в воздух, как табачный дым в пальцы. Всё на месте. Всё не на месте.

Телевизор. Выключен. Но… стекло блестело. Не мёртво, не тускло — живо. Как влажный глаз. Или отполированный надгробный камень. Артём прищурился. Подошёл ближе.

На стекле — отпечаток пальца. Один. С изогнутым гребнем, как у новорождённого. Но не снаружи. Изнутри. Как если бы кто-то коснулся экрана со стороны света.

Он выдохнул. Медленно. И тут же пожалел — на вдохе в нос ударил запах железа. Прогорклый, влажный. Как будто в чайник налили воду из батареи.

Артём машинально глянул на экран — и застыл. Две тени. Его и ещё одна. Вторая стояла позади, правее. Чуть ниже ростом. Расплывчатая. Не двигается.

Он обернулся резко — никого. Пусто.

Снова посмотрел в телевизор. Тень осталась. Смотрела. Или не смотрела — непонятно. У неё даже головы не было. Только плечо. Только присутствие.

Он медленно отступил. Дошёл до двери. Взялся за ручку. Потянул.

Дверь — не закрылась. Скрипнула и оттолкнулась назад. Как будто что-то упёрлось в неё изнутри.

— Ладно, — выдохнул он, прищурясь. — Один — это случайность.

Он прижал дверь сильнее. Щёлкнул замок. Вдохнул. Вышел.

Но на секунду всё же снова посмотрел на экран.

В углу, в правом нижнем, блеснул маленький знак. Вензель. Переплетённые линии. Как логотип забытого бренда. Или татуировка из сна. Он не знал, откуда это. Но точно знал, что ещё увидит.

Снаружи капала вода. Где-то тикали старые часы. Марта сидела на крыше, нахохленная. Он поднял взгляд. Она каркнула. Один раз. Чётко. Как метка.

Он усмехнулся устало, вытирая ладони о джинсы.

— Ну конечно, — сказал он. — Теперь ещё и ворона заговорила.

Квартира встретила его как всегда — тусклым светом лампочки над плитой, запахом неразогретого супа и фоновым гудением холодильника, который с каждым днём звучал всё более обиженно, будто помнил, как его били ногой в девяностых.

Артём сбросил куртку, бросил её на стул — мимо спинки, конечно, она соскользнула на пол. Он не поднял. Сапоги сдёрнул пяткой, оставив их посреди коридора, где один ботинок вечно норовил упасть набок, будто устав от жизни.

Он прошёл в кухню, включил свет. Лампа мигнула, щёлкнула, потом загорелась. Жёлтым, жирным светом. Тень от его руки на столе расплылась, как чернильное пятно. Плитка гудела. Чайник изнутри пах железом и старой пылью. Вода в нём была вчерашней. Он не стал её менять. Налил себе чаю. На вкус — тёплый металл и воспоминания о чайных пакетиках.

Он достал блокнот. Потёр пальцами уголок. Бумага шершаво сопротивлялась — как будто знала, что её сейчас будут заставлять помнить лишнее.

На первой чистой странице он написал:

Дело №1 — дедушка в телевизоре.

Или: тесть с экраном и капустой.

Сеанс проведён. Оплата: грузди. Побочный эффект: неизвестный.

Он задумался, прижал ручку к губам. Потом добавил:

Телевизор включился без розетки.

Показал — меня. В детстве. С вороной.

Марта, как по команде, скрипнула где-то в другой комнате. Он не обернулся. Просто усмехнулся — устало, зло, чуть сквозь зубы.

— Ну конечно, — буркнул он. — Теперь ещё и ты по расписанию.

Он встал, потянулся, хрустнув спиной, как старый деревянный шкаф. Зашёл в ванную, посмотрел в зеркало. Лицо как лицо. Может, чуть бледнее. Может, чуть чужое. Но своё. Вроде.

Выйдя, он бросил взгляд на окно. Занавеска чуть дрогнула. Снаружи — темно. Он подошёл, щёлкнул выключатель. Свет погас.

В тишине раздался тихий, сухой шорох. Едва слышный. Как будто крыло — не кошачье, не мышиное, воронье — коснулось стекла. Мягко. Один раз.

Он не двинулся. Постоял. Секунду. Две.

Потом, не отводя глаз от темноты за окном, тихо сказал:

— Если он снова появится — пусть сам ко мне приходит.

И ушёл вглубь квартиры. Щёлкнул холодильник. Где-то далеко за окном — шлёпнуло крыло. Но окна были закрыты. И не открывались. С осени.