Элрик? Или же Максим...

Сознание вернулось к Максиму медленно, нехотя, будто всплывая со дна ледяного, вязкого болота. Первым пришло обоняние. Тяжёлый, спёртый воздух, пахнущий пылью, дымом, чем-то кислым и сладковатым — запах болезни и старого дерева.

Потом — слух. Где-то рядом потрескивали поленья в камине, за стеной доносились приглушённые взволнованные голоса. Чей-то сдержанный плач.

И наконец — боль. Ноющая, всепроникающая слабость в каждой мышце. Голова раскалывалась, словно по черепу били молотом. Он попытался пошевелиться, и тело ответило пронзительным протестом.

«Что со мной?» — промелькнула первая связная мысль. «Вакханалия… слишком сильно перебрал в клубе? Похмелье никогда таким не было».

Он заставил себя открыть глаза. Веки были свинцовыми.

Потолок. Не ровный, знакомый белый потолок его квартиры, а грубые, тёмные балки, затянутые паутиной. В свете углей из камина прыгали чудовищные тени.

«Где я? Это не больница. Сон? Слишком… реально».

Максим попытался приподнять голову. Тело не слушалось, было странно маленьким и слабым. Он с трудом повернул голову набок. Комната. Каменные стены, крошечное зарешеченное окно, скудная мебель: сундук, стол, стул. Он лежал на огромной кровати с балдахином, грубые простыни натирали кожу.

«Галлюцинации. Отравление».

— Элрик? Дитя моё? — чей-то старческий, дрожащий голос прозвучал совсем рядом.

Максим медленно перевёл взгляд. У кровати сидела пожилая женщина в тёмном платье и чепце, её лицо было изборождено морщинами, глаза красны от слёз.

«Кто это? Элрик?»

Он попытался что-то сказать, но из горла вырвался лишь хриплый, слабый звук. Горло саднило и горело.

— Воды! Он пришёл в себя! Скорее воды! — крикнула женщина, оборачиваясь к двери.

Дверь отворилась, и в комнату вошёл мужчина. Высокий, сутулый, в поношенной кожаной куртке. Его лицо, обветренное и жёсткое, не выражало ни радости, ни печали. Лишь холодное, оценивающее равнодушие.

— Очнулся? — его голос был низким и глухим, как скрип несмазанной телеги. — Ну, слава богам. Я уже думал, нам придётся готовиться к похоронам.

Он подошёл к кровати и посмотрел на Максима сверху вниз. Его взгляд был тяжёлым, испытующим.

— Как ты себя чувствуешь, мальчик? — спросил он без тени теплоты.

Максим снова попытался говорить.

— Я... — его собственный голос прозвучал тонко и высоко, как у ребёнка. Его охватила паника. «Что не так с моим голосом?»

Он с ужасом посмотрел на свои руки, лежащие поверх одеяла. Маленькие. Худые. Бледные, почти прозрачные, с синими прожилками. Чужие руки.

Волна адреналина, острая и животная, ударила в голову. Он судорожно рванулся, пытаясь встать, откинуть одеяло. Женщина вскрикнула. Мужчина грубо прижал его к постели.

— Лежи! — его приказ прозвучал как удар кнута. — Ты был на волосок от смерти, Элрик. Твои родители не пережили эту лихорадку. Тебе повезло. Не растрачивай силы.

«Родители... умерли? Лихорадка? Элрик? Кто все эти люди?!»

Максим замер, его сердце бешено колотилось в крошечной грудной клетке. Он скользнул взглядом по комнате, ища что-то, что могло бы объяснить этот кошмар. Его взгляд упал на большой медный таз с водой, стоявший в углу. В его тёмной, неподвижной поверхности смутно отражалось зарешеченное окно... и бледное, испуганное лицо незнакомого мальчика лет восьми или девяти.

«Это не я».

Он прищурился. Отражение повторило движение.

«Это я».

Осознание обрушилось на него с сокрушительной, физической силой. Не похмелье. Не сон. Не галлюцинация. Это было что-то другое. Что-то невозможное.

Он, Максим, двадцатисемилетний выпускник политеха, оказался в теле какого-то ребёнка. В каком-то средневековом захолустье.

— Где... где я? — прошептал он, и в этот раз это был вопрос не для себя, а для этих людей.

Мужчина хмыкнул.

— У себя в покоях, мальчик. В родовом замке Вальштадтов. Лихорадка, видно, память отшибла. Я — твой дядя, рыцарь Готфрид. А это — Марта, твоя нянька. — Он сделал паузу, и его взгляд снова стал тяжёлым. — И теперь... ты последний барон фон Вальштадт. Пока что.

Слова повисли в воздухе, густые и угрожающие. Фраза «пока что» была произнесена с особым ударением.

Рыцарь Готфрид выпрямился.

— Марта, напои его. И накорми чем-нибудь. Нам нужно, чтобы он окреп. — Он ещё раз окинул Максима холодным взглядом и вышел из комнаты, громко хлопнув дверью.

Нянька Марта, вся дрожа, поднесла к его губам деревянную кружку. Вода была прохладной и мутной, пахла древесиной. Максим жадно глотнул, чувствуя, как она обжигает воспалённое горло.

Пока он пил, его ум, привыкший к анализу и расчёту, начал медленно, со скрипом, работать сквозь панику и боль.

«Попаданец. В тело предка. Средневековье. Барон. Дядя, который явно не рад моему воскрешению. Нищета, которую я чувствую кожей. И я — ребёнок, слабый и беспомощный».

Он откинулся на подушки, закрыв глаза, притворяясь более слабым, чем был на самом деле. Это было нетрудно.

— Спасибо, Марта, — тихо сказал он, тестируя реакцию.

Женщина всплеснула руками, и на её глазах снова выступили слёзы.

— О, дитя... ты так вежливо заговорил... совсем как твой покойный батюшка...

Максим не ответил. Он смотрел в потолок, на сплетение балок и паутины.

Первый шок прошёл, оставив после себя ледяную, бездонную пустоту и щемящую тоску по потерянному миру. По компьютеру, по кофе, по дурацким мемам с котиками, по всему, что было его жизнью.

А потом, из глубин этой пустоты, начала медленно подниматься другая эмоция. Холодная, острая, цепкая.

«Я жив. Я выжил. А значит, буду бороться».

Он был слабым мальчиком в чужом, враждебном мире. Но внутри него жил опыт, знания и воля взрослого человека.

И где-то там, за стенами этого убогого замка, лежало его новое владение. Слабое баронство. Прах и пыль.

«Нет, — подумал Максим, сжимая крошечный кулак под одеялом. — Это не прах. Это глина. И я начинаю лепить».