Эпидемия забвения

От Автора.

Все персонажи, события и организации, изображённые в данной книге, являются плодом авторского вымысла. Любые совпадения с реальными лицами, живыми или мёртвыми, событиями или учреждениями случайны и непреднамерены.

Действие происходит в мире, охваченном эпидемией «Леты» — вирусом, стирающим память и личность. Этот вымышленный патоген, как и последовавший за ним коллапс цивилизации, не имеет отношения к реальным заболеваниям или событиям. Автор не несёт ответственности за кошмары, которые могут появиться после прочтения данного произведения.

Пролог. День Ноль.

Аэропорт Франкфурта-на-Майне, Германия.

Время: 14:20 по местному времени (CET) / 13:20 GMT.

Рейс LN 812, Боинг 747, на взлетной полосе.

Эрик Ларсен сидел в кабине пилотов. Он не листал технический мануал — он знал его наизусть. Вместо этого он переписывался с дочерью. «Пап, ты точно-точно приедешь? Ты же обещал торт!» — «Конечно, принцесса. У папы все под контролем». Он улыбнулся, отложил телефон и провел ладонью по кожаной обложке его личного бортового журнала. На полках дома стояли десятки таких — память о двадцати семи годах в небе. Он был живой энциклопедией авиации.

Капитан провел пальцем по ободу штурвала, ощущая подушечками тонкую вибрацию могучего «Боинга». Для него это был не металл и пластик, а продолжение собственного тела. Он помнил каждый щелчок тумблера.

В кармане его формы лежал крошечный сверток — подарок для дочки. Серьги в виде крошечных самолетиков. Сегодня у Лены день рождения. Он уже видел ее сияющие глаза. До встречи остался всего лишь один короткий прыжок через Балтику.

— Готовы, Эрик? — Второй пилот, молодой амбициозный Томас, сиял улыбкой. Для него каждый взлет все еще был чудом.

— Как всегда, — ухмыльнулся Ларсен. — Давай выкатимся. Скучать по дому уже начинаю.

Самолет вырулил на полосу. Рёв двигателей набрал силу, вжимая пассажиров в кресла. В салоне деловая женщина дочитывала контракт, студент доедал шоколадный батончик, влюбленная пара держалась за руки. Все было знакомо и предсказуемо.

И вот нос шасси оторвался от земли. Самолет, тяжелый от надежд и металла, пошел на взлет.

Эрик потянулся к кнопке включения автопилота. Его палец замер в сантиметре от пластика. Странно. Он смотрел на панель, и знакомые надписи вдруг поплыли, превратившись в непонятные иероглифы. «APP»... Что это значит? «ALT»... Зачем?

— Эрик? — голос Томаса прозвучал издалека.
Ларсен обернулся. На него смотрел незнакомец в форме. Кто этот человек? Что он делает в этой... кабине? Где он?

Животный ужас, холодный и липкий, подкатил к горлу. Он инстинктивно вцепился в штурвал, но не понимал, что с ним делать. Тянуть? Толкать?

— Я... не знаю, — его шепот был едва слышен сквозь гул. — Не знаю, что делать. Куда мы летим?

В динамиках салона его голос, искаженный статикой, прозвучал для пассажиров как предсмертный хрип:

— ...аппарат... в воздухе... помогите...

Томас рванулся к управлению, но было поздно. Зеленый ковер полосы сменился серым бетоном рулежки, а потом — ослепительной вспышкой огня.

Последней мыслью Эрика Ларсена был не самолет, не небо, а образ дочери. Но и он рассыпался, как песок, уносимый ветром. Серьги в виде самолетика расплавились в его кармане в единый бесформенный комок.

***

Больница «Хадасса 7», Иерусалим, Израиль.

Время: 15:05 по местному времени (IST) / 13:05 GMT.

Операционная №3.

Утро профессора Авива Леви началось с ритуала. Он стоял перед огромной книжной полкой в своем кабинете и на ощупь находил том по хирургии мозга 1987 года издания — свой первый учебник. Он не читал его, просто держал в руках, чувствуя связь с тем молодым собой. Его ассистенты шутили, что это его «талисман».

Профессор ненавидел кофе из больничных автоматов. Но это был еще один ритуал. Пять минут между операциями — постоять у окна, выпить чашку бурды, посмотреть на холмы Иерусалима. Сегодня он не пил кофе. Он смотрел на фото на экране телефона: его внучка, Лирон, делала первые шаги. Видео прислала утром дочь. Он пересматривал его уже десятый раз.

«Сфокусируйся, Авив, — одернул он себя. — Сначала спаси чужую жизнь, потом радуйся своей».

Сегодня перед операцией он забежал к Йоси и пошутил: «Ну, Йоси, починим тебе эту шаткую проводку в голове». Операция была сложной, но рутинной для него. Аневризма. Бомба замедленного действия. Авив мысленно уже составил план своих действий...

…В операционной царила тишина, изредка прерываемая командами доктора, он здесь был главным боссом, все было подчинено ему.

— Пинцет, — его голос был спокоен, как всегда.
Инструмент лег в его руку. Точные, выверенные движения. И вдруг... он почувствовал холод металла как что-то чужеродное. Он посмотрел на кончики пинцета, входящие в мозг. На алое месиво сосудов.

И ничего не понял.

Это было похоже на современное искусство — странное, абстрактное, лишенное смысла. Он забыл анатомию. Он забыл, что такое аневризма. Он забыл, что делает в этой ярко освещенной комнате в маске и перчатках.

— Профессор? Кровотечение! — голос ассистентки прозвучал как под водой.

Авив отдернул руку, словно обжегшись. Он обвел взглядом испуганные глаза над масками. Незнакомцы. Все они были незнакомцами.

— Слова... — прошептал он. — Куда делись все слова?

Он отступил, сбивая со столика инструменты. Его ноги подкосились. Он сполз по холодной кафельной стене на пол, уткнувшись головой в колени. Он зажал уши, пытаясь заглушить нарастающий звон в голове и пронзительный сигнал монитора, объявивший о смерти Йоси.

— Ло зохер... — его шепот был похож на молитву или детский лепет. — Ло зохер... ло зохер...

Он не помнил ни Йоси, ни аневризмы, ни Лирон. Он не помнил даже своего имени. Остался только всепоглощающий, первобытный ужас перед белой, стерильной пустотой.

Тихий, прерывистый шепот Авива Леви «ло зохер» стал первой искрой. Сначала его коллеги в операционной замерли в ступоре, не в силах осознать, что их непоколебимый лидер сидит на полу, как испуганный ребенок.

Но через несколько минут странные вещи начали происходить и с ними. Молодая медсестра-анестезистка, пытавшаяся привести в чувство профессора, вдруг замолчала. Она смотрела на монитор, показывающий плоскую линию, и ее глаза наполнились таким же немым ужасом.
— Я... что это значит? — спросила она, тыча пальцем в экран. — Почему оно пищит?

Ее слова были не вопросом профессионала, а плачем растерянного существа.

Еще через пятнадцать минут по больнице пополз гул. Не гул голосов, а гул нарастающей, коллективной паники. Из палат доносились крики — не от боли, а от страха. Пациент с переломом ноги забыл, почему он здесь, и пытался встать, срывая гипс. Пожилая женщина, только что спокойно читавшая книгу, теперь металась по коридору, бессвязно бормоча.

Первоначально они были потерянными и безобидными. Мужчина в халате бесцельно бродил, трогал стены, словно впервые видя бетон. Другой плакал, свернувшись калачиком на полу. Они были как дети, брошенные в незнакомый мир.

Все изменил оглушительный треск. Санитар, пытавшийся успокоить одного из таких «больных», нечаянно опрокинул металлическую тележку с инструментами. Грохот посуды, звон скальпелей, ударившихся о кафель, прокатился по этажу.

И этот звук стал спусковым крючком.

«Ребенок» в теле мужчины-пациента исчез. Его лицо исказила ярость беспомощности. Он с ревом набросился на санитара, сбив его с ног. Он не дрался — он стремился убить, круша все вокруг, пытаясь уничтожить источник невыносимого страха.

Его пример стал сигналом. Те, кто минуту назад тихо плакали, теперь с криками вскакивали и начинали бить стекла, срывать со стен картины, опрокидывать каталки. Хаос был слепым и бессмысленным.

А потом они увидели тех немногих, кто еще сохранял рассудок. Медсестру, пытавшуюся забаррикадироваться в ординаторской. Врача, зовущего по рации на помощь охрану. И это зрелище — их ясные, осознанные глаза — вызвало новую, адскую эмоцию: зависть. Яростную, всепоглощающую зависть.

Почему они помнят? Почему они знают? Это несправедливо! Это должно быть уничтожено!

С воем толпа «забытых» ринулась на тех, кто еще оставался собой. Они кидались на медиков в приступе слепого гнева, стремясь разорвать эту невыносимую пропасть. Больница превратилась в ад. Из окон первого этажа повалил густой черный дым — кто-то в столовой опрокинул банку масла на плиту, загорелись скатерти, потом шторы, потолок.

***

Химический комбинат «Лавалье», Тулуза, Франция.

Время: 14:10 по местному времени (CET) / 13:10 GMT.

Центр управления технологическим процессом.

Пьер Дюбуа заступил на смену в 6 утра. Перед этим он, как всегда, заехал в булочную за круассанами для всего сменного персонала. Он был душой коллектива, несмотря на свою ненависть к работе. Десять лет сидеть в душной подземной комнате и следить за тем, как циферки на экране подтверждают, что гигантская машина не убьет пол-города.

В его кабинке была приклеена фотография старого автобуса «Либерте» — он мечтал бросить все, купить его и уехать с женой и собакой путешествовать по побережью. Он мог с закрытыми глазами нарисовать схему реактора. Его рутинная ненависть была основана на глубочайшем знании.

Он был каким-то рассеянным, возможно, грипп. Симптомы накапливались неделю. В понедельник он не смог вспомнить пин-код от своей банковской карты. Во вторник забыл имя жены. В среду, читая инструкцию, поймал себя на том, что не понимает значения слова «охлаждение». Он списывал всё на усталость и стресс. Боялся сказать начальству — те бы сразу отстранили его от работы, а ему нужны были деньги на «Либерте».

Сейчас он смотрел на монитор и мечтал о закатах над Атлантикой. И поэтому заметил рост температуры на пару секунд позже, чем следовало.

«Черт, — проворчал он, откладывая круассан. — Опять этот гребаный клапан подклинивает».

Он потянулся к панели управления, чтобы вручную усилить охлаждение. Его рука замерла в воздухе.

Он смотрел на панель. Десятки кнопок, каждая со своим значком и цветом. Они не складывались в единую систему. Это был просто хаос. Он не мог вспомнить, за что отвечает даже большая красная кнопка под защитным колпаком. А нужно ли ее нажимать?

Он обернулся. Его коллега, Марк, смотрел на свой экран с таким же пустым и потерянным выражением лица.

— Марк? — тихо позвал Пьер. — У тебя тоже... голова...?

Марк не ответил. Он просто покачал головой, и по его щеке скатилась слеза.

В этот момент заглушающий гул реактора прорвался сквозь стену — раздался оглушительный, ревущий звук аварийной сирены. Пьер вжался в кресло. Он не понимал, что она означает, но древний инстинкт кричал ему об опасности.

Он не видел, как из реактора рванула стена едкого желто-зеленого дыма. Он не видел, как ядовитое облако поползло над Тулузой, неся с собой тихий, невидимый ужас. Он сидел, прикрыв лицо руками, и шептал имя, которое вдруг вспомнил сквозь пелену: «Либерте... Либерте...». Он не помнил, что это автобус. Ему просто было страшно, и это слово было якорем в рушащемся мире.

***

Район Сибуя, Токио, Япония.

Время: 22:15 по местному времени (JST) / 13:15 GMT.

Квартира в элитном многоэтажном жилом комплексе.

Идеальная жизнь Кейко Ямады была построена на ритуалах. Утренняя пробежка ровно в 6:30, ровно 15 минут на медитацию, идеально расставленные предметы на полках. Она вела специальный журнал, где расписывала каждый час своей жизни и жизни малыша Такера. Ее любовь к сыну была не инстинктивной, а выстроенной, продуманной — как самый важный проект.

Кейко провела идеальный день. Утренняя пробежка в парке Йойоги, успешная презентация в офисе, ужин с мужем в их любимом ресторане. Теперь ее маленький сын Такер сладко спал, посасывая во сне кулачок. Совершенство.

Внешний идеал и лоск сегодняшнего дня нарушался только несколькими пустяками. Она дважды забыла, куда положила ключи от дома. Один раз не смогла вспомнить имя воспитательницы Такера. Она испугалась не этого, а того, что ее выстроенная система дала сбой. Она усилила контроль над собой днем, стала еще более педантичной.

Кейко Ямада вышла на балкон своей квартиры на 25-м этаже. Внизу пылал неоном ночной Сибуя — бьющееся сердце Токио. Она пригубила зеленый чай, вдыхая прохладный воздух.

А когда потянулась за чашкой снова и... остановилась.
Она смотрела на свою руку. Красивая, ухоженная рука. Но что ею нужно сделать? Девушка посмотрела на чашку. Красивый керамический объект. Для чего он?

Легкая дымка замешательства поползла в ее сознании, холодная и безжалостная. Что-то неведомое стерло не воспоминания, а связи между ними.

И тут из комнаты донесся звук. Резкий, пронзительный, требовательный. Он вонзился ей в мозг, как раскаленный гвоздь. Это был звук чистой, ничем не разбавленной нужды. И он вызывал в ней не желание помочь, а панический, всепоглощающий страх.

Она, как во сне, вошла в комнату. В кроватке кричало маленькое существо. Красное, сморщенное, с широко открытым ртом. Оно было чужим. Оно было неправильным. Оно нарушало стерильную гармонию ее мира.

Кейко отшатнулась. Она захлопнула дверь, прислонилась к стене и медленно сползла на пол в коридоре. Она заткнула уши, но тонкий, пронзительный крик пробивался сквозь ладони.

— Ковай... — ее шепот был беззвучен. — Ковай... ковай...

Она не помнила слова «сын». Она не помнила слова «любовь». Она забыла запах его кожи, тепло его дыхания. Помнила только панику. А за дверью продолжал надрывно кричать младенец, вскоре разбудивший соседей, которые начали стучать в квартиру, не понимая, что там происходит.

***

Место действия: Бруклинский мост, Нью-Йорк, США.

Время: 08:45 по местному времени (EST) / 13:45 GMT.

Школьный автобус.

Майк Дженовезе был сердцем своего района. Он знал не только детей, но и их родителей, их собак, их истории. В его автобусе всегда играло старомодное рок-радио. У него в кармане лежала потрепанная фотография его младшей дочери Кэти с жирафом в зоопарке. Он водил этот маршрут 15 лет и мог бы проехать его во сне. Для него вождение было не работой, а танцем.

Он обожал пятницы. В пятницу он возил баскетбольную команду школы Линкольна.

— Эй, мистер Дженовезе! Вы просто не видели, как я их обошел! — орал с заднего сиденья Маркус, звезда команды.

— Видел, сынок, видел! — смеясь, крикнул Майк в зеркало заднего вида.

Он вел автобус по Бруклинскому мосту. Впереди сияли небоскребы Манхэттена. Он думал о том, что вечером обещал свозить Кэти в зоопарк.

Он скрывал свое состояние несколько дней. В среду он ненадолго заблудился в знакомом районе. В четверг забыл, куда везет команду. Он говорил себе, что это «старческая забывчивость». Он боялся потерять работу.

И вдруг он перестал понимать, что видит.

Асфальт... Мост... Вода... Слова крутились в голове, не находя смысла. Майк смотрел на приборную панель. Стрелки, циферблаты, лампочки. Красивые штучки. Бесполезные.

Его нога, привычно лежавшая на педали газа, ослабла. Автобус начал резко сбрасывать скорость. Сзади забили клаксоны.

— Сэр? Сэр, все в порядке? — голос капитана команды, сидевшего прямо за ним, прозвучал тревожно.

Майк обернулся. На него смотрели лица. Много лиц. Они что-то хотели от него. Он испугался. Он потянулся к первой попавшейся ручке — длинной, красной — и дернул ее на себя.

Раздался оглушительный шипящий звук. Автобус дернулся и замер посреди полосы, будто вкопанный. Майк сидел, ухватившись за руль, как за спасательный круг. Он пытался вспомнить одно-единственное имя. Дочка... Маленькая... С косичками...

— Кэти... — выдохнул он. — Я должен... забрать Кэти...

Затем грохот. Удар сзади. Стекло посыпалось градом. Крики. Темнота. Майк не почувствовал боли. Он только повторял имя, которое уже ничего для него не значило. Последний якорь в море забвения.

***

Шанхай, Китай. Этим вечером.

В крохотной квартирке на окраине города, пропахшей лекарствами, дешевым лаком для мебели и тушеной капустой, громко тикали настенные часы. Ли Вэй, его лицо серое от усталости после двенадцати часов на фабрике игрушек, разогревал на крохотной газовой плите ужин. Его жена Чэнь лежала в соседней комнате.

Чтобы заглушить гнетущую тишину, Ли Вэй щелкнул пультом от старого телевизора. Экран мигнул, показывая вечерние новости.

Картина была тревожной. Сначала показали дымящиеся обломки «Боинга» во Франкфурте. Диктор, молодой человек с слишком неподвижным лицом, зачитал: «...число жертв авиакатастрофы возросло до 102 человек. По предварительным данным, пилот лайнера... э... внезапно потерял управление». Голос диктора дрогнул.

Репортаж сменился. Тулуза. Кадры, снятые с плеча: люди в панике бегут по улицам. Диктор: «...масштабный выброс химикатов на комбинате «Лаваль». По последним данным, сотни пострадавших, поступают сообщения о случаях... временной потери памяти и дезориентации среди ликвидаторов. У одного из операторов, Пьера Д., как выяснилось, симптомы наблюдались в течение недели, но он скрывал их от коллег».

Потом мелькнул Нью-Йорк: вертолетная съемка затора на Бруклинском мосту. «...погибли семь подростков, пятнадцать ранены. Водитель автобуса, Майкл Д., по словам родных, в последние дни жаловался на проблемы с памятью».

Ли Вэй хмуро переключил канал. На международном канале диктор, обычно непробиваемо-бодрый, говорил, запинаясь:

— ...and in London, a... a air traffic controller at Heathrow... reportedly forgot the positions of incoming aircraft. Colleagues noted that his reactions had been... *э-э*... slowed down for several days...

Затем изображение сменилось. На экране — трясущаяся, снятая на мобильный телефон картинка. Язык диктора сменился на иврит и английские субтитры.

«...здесь Иерусалим! Больница «Хадасса»! Боже мой, они все сошли с ума!» — кричал голос за кадром.

Камера выхватывала разбитые стекла входных дверей, из которых валил дым. Кричащие люди в больничных халатах, некоторые в крови, выбегали на улицу и сталкивались с хаосом на дороге: несколько машин смяли друг друга, водители стояли рядом с совершенно пустыми, потерянными лицами. По улице бежала толпа, сносящая все на своем пути.

«...поступают сообщения, что медицинский персонал также подвергся воздействию... они нападают на тех, кто в сознании! Это не беспорядки, это... это массовый психоз! Властей нет, полиция не отвечает!»
Трансляция резко прервалась, сменившись заставкой «СИГНАЛ ПРЕРВАН».

— Господи, — тихо, с одышкой, сказала Чэнь с дивана, в ужасе глядя на экран. — Смотри, что творится. Они же как звери... Это в больнице-то!

— Чушь собачья, — пробормотал Ли Вэй, но в его голосе уже не было прежней уверенности. Он выключил телевизор. Гробовая тишина снова заполнила комнату. — Журналистам лишь бы напугать. Наверняка какая-то новая гадость в воздухе из-за заводов.

Он подошел к жене, поправил одеяло, поставил на столик тарелку с простой лапшой.

— Надо еще сверхурочные взять на следующей неделе, — сказал он, глядя в стену. Голова гудела, веки слипались. — Староста Ван сказал, есть возможность на линии сборки. Надо же на твое лечение копить. Надо...

Он потянулся за своей чашкой с дешевым чаем и вдруг замер. Он смотрел на жену. На свою Чэнь. Он помнил ее лицо, помнил аварию, помнил, что нужно очень-очень много денег. Но из головы вылетело самое простое, самое фундаментальное. Пустота на месте имени была оглушительной.

— Слушай... — его голос прозвучал странно, осипло, будто он давно не пил воды. — А... как тебя звать?

Чэнь оторвала взгляд от тарелки, уставилась на него в полном недоумении.

— Что? Вэй, что с тобой?

— Имя твое. Я... забыл. — Он поморщился, пытаясь поймать убегающую мысль, как муху. — Вот незадача, вылетело из головы. Странно. Иии... Кем я работаю? Завод... а что я там делаю? Крашу... крашу что-то? Что-то мысли путаются, ты не подумай, любимая, наверное, надо выспаться...

Он попытался изобразить что-то вроде улыбки, отмахнуться, но получилась только жалкая, испуганная гримаса. Чэнь медленно, очень медленно отодвинула от себя тарелку. Ее глаза, всегда такие усталые и печальные, округлились, наполняясь чистым, немым, животным ужасом. Не тем, что был в телевизоре — далеким и чужим. А своим, домашним, вползающим в их тесную, пропахшую лекарствами и капустой квартиру.

Ли Вэй смотрел на ее испуганное лицо и искренне не понимал, чего она боится.

— Чего ты? — спросил он с искренним недоумением. — Я же всё помню. Просто устал очень. Голова кружится.

Но он не помнил. И она это видела. Видела пустоту в его глазах, которая была страшнее любой новости. Тишину в комнате разорвал оглушительный, истеричный, бесконечно одинокий крик Чэнь.