Эпоха огненной собаки

Эпоха огненной собаки

Помню только, как бежал. Бежал быстро, но в то же время расчётливо. Не могу сказать, что предвидел всё или наоборот, мало что понимал — нет. Я просто бежал и иногда оглядывался, перепрыгивал пороги, огибал кочки. Когда дорога круто устремлялась вверх я, конечно же, бежал медленнее, а с горки — всегда быстрее, но никогда не падал, в отличие от других. Да, такое случалось часто. Люди падали, некоторые разбивались, другие вставали, отряхивались и бежали дальше. Многие, но только не я.

В один момент, который застал меня крайне внезапно, я вдруг понял, что ужасно устал. А может быть и не устал, а просто решил сделать паузу, хотя толком не осознавал почему. По странной случайности, произошла моя остановка не где бы то ни было, а в очень удачном месте — на небольшом пятачке, откуда в разные стороны тянулось несколько дорог. Хорошо, что мне выдалась такая возможность. Есть время поразмышлять. Здесь оказалось и всё для этого необходимое: киоск с закусками, небольшой навес, создающий уютную тень, широкие вязанные кресла с облачными подушками.

После долгого бега дыхание оставалось прерывистым и тяжёлым. Борясь с отдышкой, я подошёл к киоску. Внутри него худощавый молодой парнишка в нелепых квадратных очках и полосатой кепке, развёрнутой назад козырьком, весь покрытый веснушками, переворачивал щипцами, вращающиеся на гриле, сосиски.

«Коробейник» — размашистыми прописными буквами значилось на его бейджике, неряшливо прикрепленном к нагрудному карману рубашки.

Витрина киоска сплошь пестрела выгоревшими на солнце картинками, края которых отклеились и немного пообтрепались. Я стал внимательно их разглядывать. Хот-дог, фрэнч-дог, чили-дог, веган-дог…

Кроме хот-догов, по всей видимости, здесь ничего больше не предлагали, но их многообразие поражало. Исландские, бразильские, японские, колумбийские, норвежские и даже Папуа ново-гвинейские. Я снова посмотрел на молодого человека и глянул на бейдж с непонятным словом, размышляя, как лучше обратиться, но он опередил меня.

— Тоже бежали? — вдруг прогнусавил он.

— Ага, — ответ вырвался будто сам собой. Мне было по-прежнему тяжело дышать. — Бежал.

— А чего бежали? — парень шмыгнул носом и почесал его. Движения его были какими-то странными, можно сказать, неловкими. Мне даже показалось, как сейчас говорят, человек с интеллектуальными особенностями.

В это время я полез в карман за наличными, чтобы купить воды. Нащупав купюры, вытащил их из кармана, пересчитал, и протянул в окошко.

— А, понятно, — парень как-то странно поморщился, но я не обратил особого внимания и думал лишь о сухости, которая раздирала горло.

— Воды пожалуйста.

Парень взял деньги и полез под прилавок.

— Что значит коробейник? — спросил я, когда он вновь показался в окошке.

— Коробейник? — удивился парень, но заметив направление моего взгляда, опустил голову на бейдж и протяжно добавил. — А-а, понятно. Коробейник, ну-у, профессия такая.

— Не знаю такой профессии… — Открыв бутылку, я сделал несколько больших глотков. Кожа сразу покрылась влагой. Я надеялся, что станет легче, но почувствовал головокружение. Вслед внезапно навалилась усталость.

Плюхнувшись в кресло, которое оказалось более мягким, чем выглядела лежавшая на нём подушка, я глубоко вздохнул и посмотрел на расходящихся в разные стороны дороги. Их было три. Я сделал ещё глоток. Стало легко дышать. На улице было жарко. Но жара была приятная, согревающая. Я почувствовал глубокий сладкий аромат. Я уже и забыл о нём. Как же всё же прекрасно пахнет этот мир. И даже выхлопные газы не сильно тому мешают. Где-то рядом промчался мотоцикл, и вместе с воздухом я вдохнул рёв его мотора. Что-то всё-таки в этом есть, согласитесь. Я слышал магистрали и шум лесов. Лил дождь и светило солнце. Разве так бывает, усмехнулся я. А затем наблюдал облака, такие разные, всевозможных цветом, бурлящие и растекающиеся, рассекаемые множеством ярким вспышек. Это можно было бы описывать бесконечно, и луну, и звёзды и цвет самого неба. Но тут мои мысли прервал коробейник.

— Может хот-дог хотите? Или, там, кофе? — гнусаво промямлил он.

— Нет, благодарю. Сейчас только переведу дух…

— А-а, — как-то неоднозначно отозвался коробейник. Я уже вновь переключился на запахи, как он вдруг добавил: — А где остальные?

Я сидел боком к киоску, поэтому пришлось немного наклониться, чтобы посмотреть коробейника.

— Остальные?

— А вы бежали один? — сказал он с таким удивлением, что это даже возмутило.

— Нет. Не один, конечно…

Я ждал, что коробейник спросит что-то ещё, но он почему-то молчал. Он внимательно всматривался в меня, чуть приподняв голову, таращась сквозь широкие квадратные линзы, а рука с щипцами так и повисла в воздухе.

— Ну и что? — вдруг вырвалось у меня как-то гневно, словно бы, мне требовалось что-то ему доказать. Я встал и подошёл к киоску. — Не один я бежал! Всё так. Но бежал быстро. Как не бежать, если весь мир бежит?

Коробейник вроде внимательно слушал, но его широкие ноздри подозрительно нервно подрагивали, отчего мне показалось, что он не до конца понял, что я именно имею в виду.

— Даже не просто бежит… — Я почесал затылок и пригладил волосы. — А крутится с невероятной скоростью. Мы же все это чувствуем?..

Коробейник не отпускал меня взглядом, рот его замер в нервном напряжении и губы были чуть приоткрыты. Лицо стало серьёзным и задумчивым. Теперь он казался сильно старше своих лет. Хотя сколько ему было, я, конечно, не знаю.

— Да и как забыть, — продолжал объяснять я. — Часы, телефон, колонка с напоминаниями… Так что тут сделаешь?

Я внезапно поймал себя на том, что очень важно всё объяснить.

— Останавливаться нельзя. Ведь если замрёшь — врежутся, собьют, затопчут. Или ещё хуже — забудут. Это каждый с рождения знает, да и вы, я уверен, тоже. Узнали с молоком матери, если не ещё раньше. Ну а дальше постепенно вливаешься, бежишь, разгоняешься. Всё лучше, увереннее, быстрее… Да, так и есть.

На мгновение я прервался. В груди всё горело, и пришлось сделать несколько глотков воды.

— И кто-то, конечно, рядом. — Перед мысленным взором, как при тасовке карт, возникали и исчезали лица. — Но со временем они как-то дальше. И всегда всё по-разному. Ни писателей, ни пьес, не романов не хватит, чтобы это всё описать. Да только не в этом суть. И не том, отстают они или обгоняют, да есть ли вообще какое-то соревнование. Чаще всего мы ничего этого и не знаем. Когда бежишь, то, чего по сторонам смотреть. А потом начинается гонка. И в первую очередь с самим собой. Или со своими проекциями, о них мы ещё поговорим. И все хотят добежать. Даже более того — хотят доказать, что добежать могут!

— Ну и как? — внезапно будничным тоном спросил коробейник, возвращаясь к сосискам. Мне показалось, что он вдруг утратил всяческий интерес к разговору. Словно мой рассказ ни чуточку его не впечатлил. — Доказали?

Этот вопрос так сильно взволновал меня, что я ощутил болезненно учащается сердцебиение. На лбу выступил пот, и я вытер его ладонью.

— Доказал? Я?! Это ведь вопрос непростой… Могу, конечно, и объяснить…Но тут всё на чистоту надо.

Коробейник кивнул.

— Хотя, что толку врать?.. — вырвалось у меня. — Вас, коробейник, чтобы это не означало, первый и в последний раз вижу.

Коробейник улыбнулся, сосредоточил на мне всё своё внимание, и даже отложил щипцы. Это жест, вроде такой незначительный, сильно расположил меня. Я задумался с чего бы начать. Обычно, это сложнее всего.

— Знаете, я читал, что в наш век, писатели и поэты, в отличие от литературных предшественников больше не склонны говорить об эпохе, и будто бы теперь они размышляют только о самих себе — назвали это «исповедальной прозой». И вот я об этом задумался. Скажите, если всё же этим озадачиться, что вы бы могли сказать о нашей эпохе?

Я выжидающе посмотрел на коробейника, чтоб он понял, что это не риторический вопрос.

— Э-э, — гнусаво протянул он, вновь приподнимая голову. — Наверное вы говорите о духе эпохи?

— Дух? — Я улыбнулся. — Или быть может душок?

Коробейник оставался серьёзен.

— Хотя всё валить на эпоху — проще простого, — вздохнул я. — Она тебе не ответит. Это всего лишь отрезок времени. А что мы может сказать о нём? Наша эпоха короче всех остальных. Мне правда так думается. В детстве я слышал от родителей, что с возрастом у каждого возникает ощущение, что время, начинает идти быстрее. С этим знанием я жил, а оказалось, что всё, вроде бы, и не так. Наша эпоха быстрее других, и это доказать не трудно. Продолжительность жизни была меньше, но люди при этом успевали куда больше. В тридцать два Александр Македонский завоевал мир, по крайней мере ту часть, что входила в его представление о мире. В тридцать семь Пушкин оставил нам восемьсот двадцать шесть произведений. А мы все мчимся и пытаемся их догнать или хотя бы тех, кто рядом или самих себя, только все это ускользает. Как соринки в воде. Стараешься их схватить, и вроде бы вот, она уже в ладони, вытаскиваешь руку, а её нет. Смотришь — всё ещё плавает. Честно признаться, вся эта беготня омрачает жизнь, но и восстать против неё невозможно… Почему? Да потому, что мы сами себе этого не простим. Это как охотнику в древние времена отказаться идти на мамонта. Но мы же и не отказываемся. Видите, я всё о нас и о нас. Но давайте поговорим об эпохе. Самой быстрой из всех эпох. Тревожная, цифровая, изменчивая, но в то же время прекрасная и полная чудес, как волшебная пещера Аладдина. Но теперь у нас нет возможности сидеть и много об этом думать, а тем более, писать. Да и читать возможности тоже нет. Нужно все быстро, сжато, на ходу, желательно ещё короче, в перерывах, за чашечкой кофе — только не очень большой, так как и на него времени нет. Его почти ни у кого не осталось. Это смешно. Деньги есть, а времени нет. Мы тут все, должно быть уже, богачи, только больше половины населения Земли живёт за чертой бедности. У них не только времени нет, но и воды. Хорошо, что им помогают те, в чьих руках находится всё остальное. Те готовы усыновить их детей, дать рабочие места на вредных производствах. Да, общество у нас доброе, этого не отнять. Только мы застряли между двумя константами: «поставить вторую щеку» и «зуб за зуб, око за око». Получается интересно. Вы скажете — это схоластика, возможно, возможно, только теперь мы любим говорить об искусственном интеллекте, сквозных технологиях, квантовой запутанности, а кто-то сидит и думает о воде, потому что пить хочет. Пить, понимаете! Может это и есть та самая запутанность? Только не квантовая, а — настоящая?

Я глубоко вздохнул. Все время коробейник, не отрываясь, смотрел на меня. И чем дольше я говорил, тем печальнее становился его взгляд.

— Видите, это я об эпохе. Получается, что в ней все дело. Но если быть честным, начинается же эпоха с меня. Ну или с вас, или нас всех — как хотите. Но за всех говорить не приходится, поэтому только о себе буду. Я вот чувствую лень. Мне хочется результата без действия. Я смотрю и вижу слишком много — даже не успеваю всматриваться. И всё хочу, хочу, хочу. Нас называют потребительским обществом. Да, мы все умеем брать, и кто-то даже любит давать, другое дело по каким мотивам, уверяю вас, коробейник, не по самым, скорее всего, благородным, но дело — важнее слова. Это, вроде как аксиома, только, получается, что в этой аксиоме и кроется проблема, один небольшой червяк, вырастающий до колоссальных размеров, когда дело доходит до практики. Да, это, пожалуй, главная проблема нашего времени. Эпохи о который мы с вами тут толкуем. Представьте, две чаши весов, на одной — дело, на другой — слово. Люди разучились красиво говорить, я-то много их слышал. Раньше, как писал классик, если человек называл лопату лопатой, его заставляли работать ей, а сейчас? Сейчас не важно, что ты сказал. В этом нескончаемом потоке — слова, какими бы они ни были, каждое, рано или поздно, оказываются там, — я указал вниз, — в канализации. Вспомните великих ораторов прошлых эпох… А всё отчего? У них было время, а у нас его нет. Ещё сто лет назад, адвокат мог часами распинаться в зале суда перед присяжными, а сейчас? Сейчас у него десять минут до следующего заседания, поверьте, поверьте всё так. Я видел это собственными глазами. Что в итоге получается? Красивые слова больше некому не нужны? А дела? Поступки? А что, если мы их совершаем молча? Вот тут как раз собака порылась. Если мы что-то делаем молча, этого могут и не заметить. Поэтому принимаемся сообщать во всеуслышанье, но кто долго бежал, тот знает: если громко о чём-то говорить, то можно уже ничего не делать. И если мы глянем на весы с теми чашами, где слово и дело, окажется, их цепи друг с другом спутались, а какая из них перешивает — понять невозможно, слишком тесно они уж переплелись. Самое забавное, что человечество движется вверх, только «вверх» оно движется от глубины и оказывается от неё всё дальше и дальше, что, вроде как, даже логично. Но в нашу эпоху «вверх» — это не в небо, а на поверхность. Вот, какой смешной парадокс выходит.

Я откашлялся.

— И здесь, именно здесь, на небольшой глубине — протекает наша эпоха. Краски, картинки, социальные сети, а как только нырнешь — ничего не видно. А раз не видно, зачем страдать? Да, да, страдать. Ведь там, где глубоко — и давление, и вода холодная и проч. и проч., я был и почти никого не видел. Да и откуда там кому-либо взяться? Для этого нужно время, а времени, как мы выяснили — нет.

Я вновь посмотрел на дороги, тянущиеся в разных направлениях. Коробейник молчал.

— Всё же знаете, мир стал лучше… Не понимаю, чего я так на него напустился. Вероятно, дело в одиночестве. Быть одному плохо. А бежать ещё хуже. И вот вы спрашивали с кем я бежал… Но не важно с кем, вопрос — куда они делись? Ответ прост: чем дольше бежал, тем сильнее расходились наши пути. Отсюда, конечно, не видно, но мне и не важно, где они. Я-то здесь. Только это и утешает. Так вот я думаю: беги со мной кто-то рядом, готов ли я был изменить маршрут? Или это другой человек должен корректировать свой, под мои предпочтения? Разве такое возможно? В нашем мире с миллиардом дорог, выбрать такую, чтобы она подходила обоим… Знаю, знаю, что вы скажете. Мол, раньше у всех получалось. И шли вместе, и даже бежали. Но то — раньше! Раньше всё по-другому было. Там и дорог не было. Так, пару тропинок и то с оградой. Наш век — свободный. Но, что это свобода дала? Неопределенность, вот что! Изобилие, но с подвохом. Увешанный кандалами джин. Хотели свободы? На, получите. Как у Достоевского: «Зачем ты пришёл нам мешать?». Только вот, что делать с ней, — с этой свободой? Она, как сторожевой пёс, оказавшийся за воротами и не понимающий как ему поступить дальше, так и мы, не представляем куда бежать. А самое главное зачем. Но благо есть куча советчиков — глубокие специалисты по всем вопросам. — Я усмехнулся, и надеялся найти улыбку на лице коробейника, но уголки его губ даже не дрогнули. — Иногда мне кажется, что мы и не бежим, а находимся в жутком бурлящем потоке, и нас по нему несёт. Мы пытаемся схватиться за камни или торчащие с берегов ветки, но чаще всего мимо плывёт дерьмо и держаться приходиться только за него. Да, не очень вышла метафора, но извините, другой подобрать не смог. Это даже и не метафора, так — очевидное замечание. Ну да ладно, вода всё смывает. Вот ведь как оказывается… Мы и не бежим даже. И не плывем. А тонем. Абсурд-с, господин коробейник. Выходит, глубина двояка. Можно найтись, а можно утопнуть. Всё так. Парадокс? Нет. Никаких парадоксов здесь нет. Уверен, вы и так всё уже поняли, коробейник. Глубины, вершины, одним подчиняются, а других убивают. Снаряжение, опыт, отвага, страсть — это всё, что нужно. Только лично мне иногда кажется, что я совершенно гол. И глубина — не глубина, и вершина — не вершина. Начинаешь сравнивать, а сравнивая — судить, и вдруг вспоминаешь, что кто-то в этот момент умирает от жажды. И вроде времени совсем нет, а вместе с тем на злость, зависть, отчаяние, уныние — на это времени хоть отбавляй. Век психологии, самопознания, осознанности. Великой привилегии нравственности. Психологов, коучей и менторов. Благо, многие знают как жизнь и не стесняясь доносят это знание до окружающих, даже тех, кто умирает от жажды. Оттого, грех жаловаться. Все прекрасно! Прекрасно…

Я замолчал и выпил ещё воды. Ждал, что коробейник что-нибудь скажет, но он только смотрел на меня в ожидании продолжения. И я продолжил.

— Мы с вами вот с писателей и поэтов начали, а я на их счёт не всё ещё сказал. Они, важно заметить, единственные, кто ещё про любовь вспоминает. А любовь… Любви в нашем мире почти не осталось. На неё времени нет совсем. На страсть — да, на секс — да, на обман — всегда найдётся, включая кстати и самообман. Но любовь… Этот неконтролируемый иррациональный бред остался в далеком прошлом. Я попросил бы, наших уважаемых талантов, больше об этом не говорить, ни петь и тем более — не писать. О любви уже достаточно писали те, у кого было намного больше времени над этим глубоко поразмыслить. Нас же теперь учат, что нужно любить себя. В первую очередь, и в последнюю желательно тоже. Эгоизм — не грех, скромность — порок. Всё это очень легко доказать. Первое — нас создает, второе — ограничивает. Это никак не противоречит концепции существования грехов и тому подобному. Уныние — вот, что самое страшное. Да, так делать нельзя. А любить? Любить то, конечно, можно, главное в первую очередь себя самого — это как с маской в самолете. В древности самолетов не было, поэтому авторы прошлых лет ничего такого не знали. Окажись Ромео в терпящем крушение воздушном судне, так этот дурак, в нарушение всех правил, стал бы в первую очередь пытаться напялить маску сначала на Джульетту. И они бы умерли оба. Они и так умерли, что очередное доказательство их глупости, но в самолете дело бы спорилось ещё вернее.

Я отдышался, коробейник, не отрываясь смотрел на меня и с интересом слушал.

— Но любовь бывает разная. Понять её так никто и не смог, но зато смогли классифицировать. Но расстраиваться преждевременно, её ещё много раз переклассифицируют. Скоро с искусственным интеллектом начнут заводить романы, а последователи Эриха Фромма в список известных видов любви внесут и любовь к машинам. Потом анекдотов насочиняют. Мне, кстати, думается, что анекдот — это форма социального принятия. Коллективное бессознательное смирение через юмор с обстоятельствами, которые на самом деле сильно нас тревожат. Но что тревожиться из-за любви человека к роботу? Мы же любим Бога? Бога любить ведь не запрещается. Только не заменит ли Бога искусственный интеллект? Об этом подумать стоит. В конце концов у него конкурентное преимущество: он нас слышит. И даже отвечает. Дай ему власть, он ещё и поможет. Вот, теперь мы вплотную подошли к границе нашей эпохи. Что получается: не дороги, а потоки, а потоки страшно запутанные, и находятся они во многих состояниях одновременно. Мы и не на поверхности, но и не на глубине. Задыхаемся. Страдаем. Бежим куда-то. Готовы любить, но как и кого — не знаем. Те, кто знают — молчат, а те, кто делают вид, что знают, говорят очень громко. От этого постоянный гул, шквал голосов и прочее. И все это на пороге самого великого в мире открытия, разбираться в причинах и последствиях которого некому, так как мир пока всё ещё носится с предыдущим открытием — ядерной бомбой. И человек ещё не решил, что с ним делать. Забавно, что предложений уничтожить мир было много, а вот — уничтожить бомбу — ни одного. Но здесь эпоху обвинить мы никак не может. Боюсь, что раньше дела могли обстоять ещё хуже. Сейчас хотя бы коучи есть и менторы, и на том спасибо, вон, бултыхаются в лягушатники и машут руками.

Мне захотелось, чтобы коробейник хоть раз улыбнулся, но он оставался непроницаем. А вдруг он не знает, кто такие коучи? Также как коучи, скорее всего не знают, кто такие коробейники. Да и я сам не знал, хотя начинал догадываться.

— В общем, так всё и происходит, — подытожил я, а затем добавил. — Мы несёмся и прыгаем в шквальный поток реки, как объятые огнём собаки, а потом задыхаемся, пытаясь высунуться из воды, глотнуть воздуха, но воздуха осталась так мало. Да, очень… Вы ведь чувствуете? Дышать тяжело.

Мне показалось, что коробейник кивнул.

— Конечно чувствуете. Все чувствуют. Цифр много, а воздуха мало. А будет ещё меньше. Кубиты заполнят лёгкие. Вы ведь знаете, всё знаете. И про энергопотребление, изменение климата, загрязнение мирового океана и проч. и проч. Только разве есть до этого дело, если всё несётся так быстро, что и понять ничего не успеваешь? Но должен ведь кто-то об этом подумать? В этом и есть наша большая опасность. Может даже основное отличие современной эпохи, от предыдущих, но это на размышление. Многие уверены, что за них кто-то всегда подумает, и выбор сделает и приоритеты расставит. Конечно, это удобно и даже в какой-то степени чудесно, и, вот, мы изобрели искусственный интеллект. Нам даже думать ни о чём будет не надо. Только и останется, что бежать и листать картинки в социальных сетях, главное, чтобы букв немного. Так и подошли к самому главному — чувственной стороне вопроса. Как мы понимаем эпоху, или как эпоха понимает сама себя или не понимает вовсе.

Коробейник перевернул щипцами несколько сосисок и, заметив, что я замолчал, сказал:

— Может хот-дог или всё же кофе? — снова предложил он.

Я хотел отказаться, но желудок вдруг заурчал, и я иначе взглянул на разложенные на гриле сосиски.

— Давайте хот-дог. Классический, —сказал я, и протянул купюру.

Коробейник взял деньги.

— Вы говорили о чувственной стороне вопроса, — напомнил он.

— Наверное, я и так достаточно вас утомил.

— Нет, нет! Мне интересно. Я стою здесь, наблюдаю. Тут действительно бегали многие. — Он как-то странно хохотнул, а затем снял и протёр очки. Он щурил веки и глаз его я почти не видел. — Да бегали. Я даже в толк взять не мог, в чём, собственно, дело. Теперь стало ясно. — Коробейник достал булку и положил на гриль. — Соусы добавляем?

— Да, если можно, побольше горчицы, пожалуйста.

— Конечно, — улыбнулся коробейник и надел очки. — Так что, всё же, с чувствами?

— Речь не столько о чувствах, скорее об их восприятии. Но это, конечно, только моё мнение. Кант, если помните такого философа, учил, что «многообразие представлений может быть получено только из чувственных созерцаний». Но созерцание не есть размышления, верно? Помните поговорку, если слышишь стук копыт, то меньше всего думаешь о зебре? И пусть нас окружают хоть тысячи зебр, скорее всего мы увидим лошадей, особенно если так нам скажут. А говорят нам многое и кто попало. И хоть мы не дурачьё, а осознанные, рефлексирующие, индивидуалистические существа, в нашу эпоху мы знаем, что перед нами не лошади, а проекции нашего бессознательного, тем не менее, чтобы мы себе там не думали, видим всё равно лошадей, ну или, в лучшем случае, мулов. Более того, люди настолько много знают сегодня о бессознательном, что о сознательном понемногу забывают. И вот, мы постепенно приближаемся, так сказать, к катарсису.

Коробейник внимательно слушал и кивал.

— Я как-то раз встретил девушку… Вообще я встречал многих девушек, но та была особенной. А чем человек особеннее, тем больнее его терять. А не потерять — невозможно, ведь все, кого мы знаем, на самом деле не те, кем кажутся. А если даже и те — всё равно со временем изменятся. Мне иногда думается, что наша с вами душа состоит из ячеек, только каждая ячейка имеет свою уникальную форму. А мы испытываем непреодолимое желание их заполнить, и так как это стремление по большей части интуитивное, хватаемся за что попало. Мы же не можем быть во всех местах сразу и видеть всё целиком, а значит и представление наше ограничено тем, что находиться в непосредственной близости. В такой иллюзии и пребываем. Маски, миражи, химеры. Но это уже не про эпоху, это всё про нас. Людей. А люди совсем не меняются, это я уже понял. Не подумайте, что я противоречу сам себе. Человек, по природе своей изменчив, а вот человечество — нет. Человечество не измениться никогда. Об этом надеется каждое последующее поколение и пишет об этом в книгах, но мы же знаем6 что начинать нужно с себя. Наши предки фантасты в нас верили, но я столько глубокой убеждённостью не обладаю. Они предсказывали будущее, и оно наступило, но человечество не изменилось. Пока. Может всегда так и бывает, кто знает? Или это как раз то самое тайное, что стало явным, но никто не хочет этого замечать. Да простят люди будущего, но наша эпоха не взяла на себя ответственность, но приготовили сильный плацдарм. Всё ещё может быть хорошо. Это абсолютно точно.

А чувства… Чувства-то наши и только для нас. А самое лучшее или, точнее будет сказать, отважное — это осмелиться их принять, а затем не ранить ни других, ни самого себя. Но раны, как вы понимаете, неизбежны. От них мы тоже потом бежим. И чем их больше, тем быстрее.

Коробейник достал из гриля булку, вставил в неё сосиску и стал добавлять соусы. Как только хот-дог был готов, он протянул его мне. Только сейчас я понял, насколько голоден. Увлёкшись хот-догом, я на какое-то время забыл о разговоре.

— Куда побежите дальше? — спросил коробейник, когда я смял обёртку и протёр губы салфеткой.

— Даже не знаю… — я посмотрел на расходящиеся пути. — Вы знаете, куда они ведут?

— Это смотря куда вам надо.

— По идее должно быть наоборот, — улыбнулся я. — Если знать, куда они ведут, станет ясно, куда мне надо.

— Не скажите, — покачал головой коробейник.

— Вы давно здесь? Может, знаете, что там?

— А чего знать? Вон, указатель есть.

Я ещё раз оглядел развилку.

— Простите, не видно что-то там указателя.

— Вон, — указал рукой коробейник. — Камень внизу.

Я присмотрелся и нашёл взглядом камень. Он просто лежал на песке, как обычно валяются всякие камни, на которые не обращаешь внимания. Но теперь, изучив внимательно, стало ясно, что он не валяется, а стоит на своём месте. Я направился к камню. На нём, действительно, было что-то написано. Всего три слова.

Amor.

Successus.

Mors.

Я несколько раз перечитал и вернулся к киоску.

— Что-то не сильно информативный указатель.

— Латынь, — понимающе кивнул коробейник.

— Латынь?

— Мёртвый язык.

— Да, знаю, что мёртвый… Но откуда здесь-то латынь?

— А знаете отчего он умер? — вдруг спросил коробейник, проигнорировав мой вопрос. Сперва я подумал, что парень шутит, но он оставался серьёзен.

— Отчего умер? — переспросил я.

Коробейник кивнул. Лицо его, опять приподнятое, при этом выражало крайнюю заинтересованность.

— Кто ж его знает. Устарел, наверное. Всё рано или поздно, когда-нибудь устаревает.

Коробейник некоторое время молчал, кивая обдумывая мои слова, а затем произнёс.

— Когда я задумываюсь о латыни, мне становится грустно.

Он смотрел на меня в ожидании ответа, но и я ждал, что скажет он.

— Целый язык умер, — продолжил коробейник. — Понимаете? А ведь на нём когда-то на нём говорили люди. Дружили. Любили. Встречались. Прощались. А потом цивилизация, которая на нём говорила, рухнула. Сначала латынь утратила сложные грамматические формы и систему падежей. Потом и другие конструкции. Стали появляться новые звуки и слова, по природе своей ущербные. А затем полностью был забыт. Остался один только камень и несколько жалких слов, а помнят их только врачи, да юристы.

— Тогда вся надежда на то, что вы либо врач, либо юрист, — усмехнулся я.

Коробейник тоже улыбнулся и поправил очки.

— Нет, я не врач и, тем более, не юрист. Это профессии слишком сложные. Мне ближе те, что попроще. Но латынь, так получилось, я знаю.

— Знаете? Так чего молчите! Что там написано?

— Amor — это любовь, я думаю, вы и так поняли. Successus — успех. Mors — смерть.

— Так это что, инсталляция? — Я почувствовал разочарование.

— Почему инсталляция?

Я подумал, что коробейник меня разыгрывает.

— Мы ведь не в сказке…

Коробейник, расставляя соусы по местам, пожал плечами.

— Это уже вам решать.

Я задумался и ещё раз посмотрел на камень.

— Любовь. Успех. Смерть, — пробормотал я и посмотрел на коробейника, ища подсказки. — Какой в этом смысл?

— Смыслов, надо думать, не мало… — Коробейник опустил голову и глянул на меня поверх очков. Теперь он напоминал учителя.

— Не мало, — раздражённо повторил я.

— Вас это злит?

— Злит? Ну, конечно, злит… Как тут не злиться? Даже не известно, что хуже, шутка это такая или нет. Так как если не шутка, выбор я скажу — так себе. Ну по третьей дороге понятно, только дурак побежит, но с другими что делать? Вот тебе и выбор на середине пути, в итоге, волей не волей, на третьей и окажешься, пока думать будешь. Ну ладно, если ещё с одним успехом как-то вытянуть можно, но у любви без успеха шансов мало, это я точно вам говорю.

— Странно вы рассуждаете, — удивился коробейник.

— А что странного? — отмахнулся я, глядя на развилку. — Как тут выбрать? Даже не так, разве от нашей воли такой выбор зависит? Это ведь как обстоятельства сложатся. Вы разве не слышали, что я вам говорил и про зебр, и про собак. Мы живём в мире проекций, всё знаем о манипуляциях, эмоциональном абьюзе и всё такое.

Я посмотрел в сторону, откуда прибежал.

— Всё это я уже видел. И развилок подобных было не мало. Только каждый раз, когда думаешь, что выбрал правильно, оказывается, что всё не так. Откуда мне знать, что через пару километров все эти дороги вновь не собираться в единую?

— А кто вам сказал, что не соберутся?

— Это как понимать?

— Путь-то один, — коробейник почесал нос.

— Так это, что получается, вы там бывали?

— Я со своим киоском везде побывал, — как-то печально вздохнул коробейник.

— И что там?

— Думаю, вы и так всё знаете. Это ведь ваш путь, а не мой. Вы же тут думали, доказали — не доказали. Но похоже уже и сами все поняли. Но если бы, конечно, поняли, то знали бы куда вам. И не нужен никакой указатель. И камень не нужен. И латынь тоже. Для красоты здесь стоит. А вы так серьёзно. Выпейте, лучше, кофе. Посидите немного. Вон, погода какая чудесная. Закрываемся мы не скоро, времени у вас много. Вон, вся жизнь впереди.