Эремия

⚠️ ДИСКЛЕЙМЕР

Данное произведение является художественным вымыслом.

Все совпадения с реальными людьми, событиями или организациями — случайны.

Мнения, взгляды и поступки персонажей не отражают позицию автора и не предназначены для пропаганды каких-либо идеологий или систем ценностей.

В тексте содержатся натуралистические сцены насилия, включая возможные описания каннибализма или военных преступлений, элементы психофизиологической нестабильности, а также философские рассуждения, способные вызвать когнитивный дискомфорт или экзистенциальную тревогу.

Автор не несёт ответственности за эмоциональное или психологическое воздействие, которое текст может оказать на неподготовленного читателя.

Рекомендуется к прочтению только совершеннолетним (21+) и психически устойчивым лицам.

«Эремия» — концерт на костях.

─────────────────────────────────────────────────────

Глава I

Жир потрескивал ровно, как дождь по листовому железу.

Я стоял у плиты и следил, чтобы не горело. Кулинария любит осторожность.

Осторожность, да... Мы до сих пор не знали, вызывает ли Лазарь-9-S аутоиммунные осложнения, но предполагали. Особенно после третьей дегустации.

— Шопенгауэр ошибался, — сказал Дохмяков, не оборачиваясь. Он чистил ножи на тряпке. — Он считал, что в основе морали лежит сострадание. Но это — ошибка наблюдателя.

— Почему? — Я помешал сковороду.

— Сострадание — форма страха. Не эмпатия, а защита от боли через проекцию. "Я чувствую твою боль" — это "я боюсь оказаться на твоём месте".

— А если нет? — спросил я.

— Тогда это уже не сострадание. Это выбор. А выбор — вне морали.

Он отложил нож, вытер руки, присел к столу. Движения у него всегда были точные, без лишнего. Даже отдых у него выглядел как дисциплина.

— Ты ведь тоже не веришь в мораль? — продолжил он.

— Я в неё не верю. Но я о ней думаю.

— Плохая привычка. Как курение. Делает жесты красивыми, но ничего не решает.

Скрипнула дверь.

Ян вошёл, не сказав ни слова. Стянул перчатки, бросил их на край стола, присел.

На плече — штурмовая винтовка с потёртым ремнем.

В комнате пахло уксусом и тушеным луком.

Я снял крышку, вдохнул: насыщенный, плотный запах.

Еда будет жирной.

Ножки лучше обдать уксусом и не жалеть соли.

Рассервировали стол без слов. Я не стал претенциозничать и просто водрузил сковороду в центр.

— Всякая структура морали — это страх перед последствиями, — продолжил Дохмяков, проглатывая пищу, почти не жуя. — Люди выдумали мораль, когда поняли, что смерть бывает дольше, чем кажется.

— Ты про социальную смерть? — спросил я, не поднимая глаз.

Он кивнул.

— Исключение из вида. Отлучение. Не хуже голода, если вдуматься. Поэтому дети врут. Не из злобы — из страха быть выброшенными.

— А взрослые?

— Взрослые врут, потому что умеют. Только и всего.

Ян жевал медленно, будто сам не знал чего хочет.

— Видел, как по лесу что-то двигалось, — сказал он. — На юго-западной тропе. Метров за триста.

Мы переглянулись.

— Кто?

— Не знаю. Кто-то из своих. Или не из своих.

— В любом случае, — сказал Дохмяков, поднимая кружку, — пусть идёт. Нам бояться уже не с руки.

Снаружи шёл дождь. Или просто казалось — Эремия не всегда честна с тобой. Ян наконец-то перестал мучать мою кулинарную самооценку и проглотил. Не скривился — пожалуй, вкусно.

Одно но — у Яна заслезились глаза. Он не моргал — просто сидел, глядя в тарелку. Слёзы медленно стекали по щекам и пустому лицу, падали на пол одна за другой, тихо, без истерики.

Бывает.

Я смотрел и пытался понять: кого именно он оплакивает?

Того, кого подстрелил утром — или того, кем стал, когда выстрелил?

Сам нажал. Сам притащил.

А теперь сидит, ест — и плачет.

Парадокс эмпатии: он может чувствовать. Но это ничего не меняет. Об этом ведь и предупреждал Дохмяков.

─────────────────────────────────────────────────────

Глава II

— Как вам ужин, господа?

— Термически точен. Мягче, чем прошлый. Благодарю.

Жир на сковороде остыл, но никто не убрал её со стола. Сидели молча. Ян смотрел в пол, будто ждал команды. Дохмяков снова перетирал клинок о тряпку: он всегда чистил, даже когда резать было нечего. Я же — думал.

Не о вкусе, не о смерти. О форме.

— Так продолжаться не может. Мы не можем бесконечно сидеть в пределе одного круга.

Дохмяков не поднял глаз.

— Кто сказал, что круг замкнут?

Я откинулся на спинку.

— Мы готовим. Ждём. Спорим. Убиваем. Готовим. Это не круг. Это гниющее уравнение.

— Но оно работает, — сказал он.

— И что?

Он отложил тряпку, наконец взглянул на меня.

— Всё, что работает, сохраняет потенцию. Мы не замерли. Мы функционируем. Значит, ещё живы.

— Живы — но зачем?

— Мы варимся в собственном соку, Виктор, — продолжил я. — Как головной мозг, отделённый от тела. Подача питания сохранена, но нервная система замкнута. Мы уже не чувствуем мир. И он нас — тоже.

— Это и есть свобода, — сказал Дохмяков.

— Это — муляж свободы. Свобода без объекта — лишь вариация бессилия.

Ян вздохнул. Или вдохнул.

В Эремии и дыхание бывает погрешностью.

— Думаю, нам нужно выбраться, — сказал я. Тихо. Не как приговор, а как диагноз. — Не спастись. Не сбежать. Просто — проверить.

— Что именно?

— Границу. Есть ли она.

Пауза. Потом снова движение. Он потянулся за кружкой.

— Если границы нет — зачем искать?

— Чтобы убедиться. Потому что если её всё-таки нет, значит, была альтернатива. Значит, всё, что мы сделали — было не нужно.

Дохмяков улыбнулся. Легко. Без яда.

— Хочешь доказать, что мы были неправы?

— Нет. Хочу проверить, могли ли мы быть кем-то ещё .

— Ты всерьёз полагаешь, что граница тебя реабилитирует?

— Я не ищу реабилитации. Я ищу последнюю координату. Даже если за ней — только пустота.

Он молчал. Ян — тем более.

— На юге есть порт, — сказал я. — Малый, гражданский. Его не тронули — я проверял архив.

— Архив тоже мог соврать, — заметил Дохмяков.

— Мог. В любом случае, в порту должна быть лодка. Или рама. Или хотя бы обломки. Что-то, из чего можно её собрать.

— И куда мы на ней поплывём? — Его голос был не насмешлив — аналитичен.

— Не важно. Важно не куда бежать, а откуда.

Ян поднял голову. Его глаза были в тени. Но он слушал.

— Хочешь плыть вслепую? — спросил Дохмяков.

— Нет. Хочу уйти из этого замкнутого цикла. Если доплывём — начнём жизнь заново. Или будем казнены. Если утонем — тогда мы хотя-бы умрём как субъект, а не инструмент.

— Добро. Пойдём. Но прежде чем выйти — мы должны закрыть гештальт. Выход — не начинается с пути.

Он начинается с точки.

Надо поставить её.

А потом — двигаться.

─────────────────────────────────────────────────────

Глава III

Хижина, в которой они прятались от дождя не первую неделю, стала местом действия.

Не убежищем — сценой.

Никто не говорил «суд». Но всё, что они делали, дышало трибуналом.

В углу стоял стул, на котором никто не сидел — он был для тех, кого уже нет.

— Если мы остались одни, значит, мы — и палачи, и судьи, — сказал Дохмяков.

Голос его не дрожал. Он читал это как инструкцию: пункт 4.1, подпункт 3.

Он вышел вперёд, стал ровно. Лезвие на поясе. Пальцы чисты.

Всё происходило по порядку: каждый выходил и говорил то, что считал нужным. Один за другим. Без команд.

─────────────────────────────────────────────────────

ДЕЛО №1 — Полковник Виктор Павлович Дохмяков

Обвиняется в:

— Организации и координации этнических чисток населения Эремии.

— Личном руководстве распылением Лазаря-9 над островом.

— Рационализации систематического людоедства как "дисциплины".

Комментарий подсудимого:

— Я выполнял приказы. Я исполнил инструкции. Я не отрицал их — я продлил их действие, когда инструкции перестали приходить.

Я не ел из страха. Я ел, чтобы всё продолжалось.

Если бы мы не ввели структуру — выли бы в лесу и ели грязь.

Люди без порядка — не люди.

Если осталась только форма — значит, в ней и нужно выживать.

Заключение:

— Подсудимый приговорен к смертной казни.

─────────────────────────────────────────────────────

ДЕЛО №2 — Майор Тимофей Карлович Задумин

Обвиняется в:

— Руководстве разработкой и усовершенствования нейропаралитического вещества массового поражения Лазарь-9.

— Сознательном утаивании риска трансформации вещества в аэрозольной фазе под воздействием спектрального излучения и атмосферных солей;

— Сознательном продолжении каннибализма как акта принятия вины, а не выживания.

Комментарий подсудимого:

— Я выполнял приказы. Изначально мы создавали средство гуманного сдерживания.

В ходе лабораторных экспериментов я понял, что в условиях тропического климата, вещество из усыпляющего преобразуется в убийственное.

Когда это стало ясно, я уже не мог говорить: язык больше не был орудием. Только сосудом.

Я ел не ради жизни — а потому что иначе пришлось бы остаться целым. Как Виктор.

А остаться целым — значит забыть.

Я хотел помнить через плоть.

Я предпочёл боль.

Заключение:

— Подсудимый приговорен к смертной казни.

─────────────────────────────────────────────────────

ДЕЛО №3 — Капитан Ян Себастьянович Мясниковский

Обвиняется в:

— Участии в ликвидации гражданского населения на севере острова.

— Беспрекословном следовании приказам без попытки их осмыслить.

— Использовании каннибализма как формы покаяния и одновременного самосохранения.

Комментарий подсудимого:

— Я выполнял приказы. Я делал, что говорили.

Я не спрашивал зачем — не потому что не мог, а потому что не хотел знать.

Я не философ. Я солдат. Я стрелял, потому что нужно было.

А потом ел — потому что не осталось еды.

Я больше не знаю, кто я. Но знаю, кем не был.

Я не спас никого. Даже себя.

Заключение:

— Подсудимый приговорен к смертной казни.

─────────────────────────────────────────────────────

Тишина после третьего заключения не тянулась — она просто была. Как воздух. Как условие. Никто не спорил. Никто не вздыхал. Все трое вынесли один и тот же приговор — и остались на месте. Ни один не потянулся за оружием. Ни один не спросил: «А кто будет стрелять?»

В этой комнате каждый стал виновным, обвинителем и свидетелем одновременно. Это не суд. Это скорее запись. Последняя инвентаризация вины.

Приговоры не были приговорами.

Они не требовали исполнения.

Они просто ставили точку.

— Формальности соблюдены, — сказал Дохмяков. Ровно. Буднично. Как будто объявлял смену караула. — Собираемся.

─────────────────────────────────────────────────────

Глава IV

Собирали вещи без слов.

Никто не давал список — у каждого он уже был в голове.

Никаких лишних вещей. Только то, что работает.

Положили в УАЗ:

— переносной генератор, ещё с базы, с тугим стартером и ржавыми клеммами;

— канистры с бензином — две полные, одна наполовину;

— три штурмовые винтовки, пистолеты, боеприпасы;

— старую, но точную винтовку с оптическим прицелом и продольно-скользящим затвором;

— газовую плитку и сменную головку к ней;

— кухонный инвентарь: две кастрюли, ножи, сковороду, вилки, лопатку и пластиковые тарелки;

— компактный бак для воды — сорок литров, набрали из колодца.

— копчёное “мясо”, завёрнутое в ткань, запах уксуса всё ещё держался.

Три рюкзака — на каждого.

— «А меня возьмёте?»

— Возьмём, возьмём, куда же без тебя, — ответил я машинально.

Потом пожалел.

Ян обернулся. Лицо у него было спокойное. Даже слишком.

— Она с тобой говорила?

— Да.

Он не ответил сразу. Сделал шаг в сторону.

Посмотрел в темноту.

— Она не говорит, — сказал он. — Она просто рядом. Она смотрит.

Он поднял взгляд.

— Она — со мной.

Я промолчал.

— Марина, — добавил он. Тихо, как будто сам себе. — Её зовут Марина.

Он произнёс это так, как произносят имя мёртвого.

— Понял, — сказал я. — Не моё дело.

— Конечно не твоё, — резко сказал он. — Потому что она — не к тебе.

Ян отвернулся.

Я чувствовал, как это горит в нём — не злость, не страх, а что-то другое.

Что-то похожее на обиду.

— С ума сошли оба, — сказал Дохмяков. — Один разговаривает со слуховой галлюцинацией. Второй — ревнует её к визуальной.

Он затянул крепление на крыше УАЗа.

— Посадим его в багажник.

Ян резко обернулся.

— Не называй её "его".

— Почему? — Дохмяков даже не поднял головы. — У тебя же нет сомнений, что это она. У меня — нет сомнений, что это он.

— Тогда не трогай вообще, — сказал Ян. — Не тронь её даже в словах.

— Успокойся, капитан, — отозвался Дохмяков, наконец взглянув на него. — Я не собираюсь сажать пса за сиденье. Ему там, как минимум, неудобно будет.

Пауза.

— И потом, он, в отличие от твоей дамы, хотя бы не требует места у окна.

Ян скрипнул зубами, но ничего не сказал.

Я стоял между ними — физически и, кажется, смыслом.

В такие моменты сущность всегда исчезала.

Как будто ждала, пока мы выговоримся.

Дверцы захлопнулись одна за другой.

Металл глухо проглотил звук.

Ян устроился сзади, обиженным на обоих.

Дохмяков — за рулём.

Я — справа.

Мы тронулись.

Колёса вгрызлись в почву.

А сквозь лобовое стекло — только дорога, мёртвая и размокшая.

─────────────────────────────────────────────────────

Глава V

Машина шла по просёлку, периодически подпрыгивая на кочках. Амортизаторы хоть и были целы, старания не проявляли.

Дохмяков вёл уверенно. В правой руке — кусок вяленой грудинки. Он грыз его без спешки, с сухой злостью, будто не ел, а разбирал. Губы не двигались — только зубы и мышцы челюсти.

Ян занял оба задних сидений, в обнимку с Мариной. Вернее, думая что в обнимку. Но обнимал он её как держат хрупкое сокровище — осторожно, чтобы не испугать. Плечо, воздух, пустое место. Он был спокоен, даже доволен.

Я мельком обернулся. Увидел, как его кисть чуть приподнялась и вернулась на прежнее место— как будто поправил ей волосы.

Дохмяков видел это в зеркало. Сначала молчал. Потом выдохнул. — Не нравится мне, когда псина лезет на обивку.

Но не остановил. И не прогнал. Просто сжал руль сильнее. Кусок мяса остался в зубах.

Минут десять ехали в тишине. Потом я сказал: — Ты ведь был преподавателем.

Он не повернулся.

— Этику читал. Как ты потом людей жёг?

Пауза. Треск от костей вяленого мяса.

Я спрашивал не из любопытства.

Я почти знал ответ.

Я просто хотел, чтобы он произнёс его вслух. И чтобы мне стало не так одиноко.

— Потому что этика и мораль — не одно и то же, — сказал он. Спокойно. Почти поучающе.

— Этика — это структура, которую можно встроить в протокол. Мораль — это реакция, которая мешает нажать на кнопку.

Он говорил, будто вспоминал старую лекцию, но теперь — применённую на практике.

— Я был преподавателем, да. Учил курсантов, как действовать в условиях моральной неоднозначности. Там даже термин был: «ситуация этического тумана».

Он усмехнулся — уголком губ, без звука.

— А потом туман стал невидимым, распылённым веществом.

Он бросил взгляд в зеркало — на Яна, на пустоту рядом с ним, в которой видел собаку.

— Когда стало ясно, что Лазарь пошёл не по плану — просто пришёл новый приказ. Зачистить свидетелей.

Пауза.

— Свидетели — это не те, кто что-то видел. Это те, кто может начать говорить. А на острове слухи — хуже эпидемии.

Он не ускорил ход, не изменил интонации. Говорил, как водитель, который объясняет карту дороги.

— Я не жёг людей. Я выполнял задачу по предотвращению катастрофы.

— Ты спросил, как я смог. Очень просто.

— Я сделал то, что работало.

Вечерело. Ехали медленно — несколько километров в час, на хороших участках в лучшем случае десяток. УАЗ стонал, как старый пес: честно, без героизма. Кочки прожимались прямо в позвоночник, но никто не жаловался. Я смотрел в окно, пытаясь не думать о будущем.

Мы въехали в пустую деревню. Большинство домов — каркасы, выгоревшие, как чертежи. Там, где раньше были крыши, — теперь небо. Воздух плотный, будто его не обновляли со дня формирования Земли.

Потом — грохот.

Глухой, резкий, оглушительный, как удар железа о кость.

Нас будто толкнуло изнутри. Мгновение — тишина, затем адский звон в ушах. Я вывалился из машины раньше, чем понял зачем. В голове — пусто, кроме резонирующего «что-то не так».

Видел, как Ян выскочил, держа автомат. Двигался низко, быстро — инстинктивно выбирал укрытие, проверяя фланг. Дохмяков вылетел следом, через водительскую, занял позицию у капота. Присел, ствол вперёд, взгляд скользит по периметру. Они действовали без суеты, без паузы — как будто всё ещё была армия.

Я тоже выскочил, пригнулся, снял предохранитель. Сердце глухо выбивало ритм тревоги. Инстинкт был жив.

Мы трое — оружие. И если это была засада — мы были готовы.

Но не было ни движения, ни выстрелов, ни шагов.

Только тишина. И УАЗ, дышащий паром из разрушенного нутра.

Потом — медленно, как после несостоявшейся схватки, — начало отпускать. Мы не нашли врага.

Потому что враг — не в кустах.

Враг был под землёй.

И, возможно, в нас.

Колесо — правое переднее — отсутствовало.

Не просто спущено, не пробито. Отсутствовало.

На его месте — рваный край металла и дымящийся воздух. Осколки повредили двигатель — масляный след уже тянулся по земле. Радиатор расколот. Остатки диска еще тлели. УАЗ больше не ехал. Даже не стоял — он умирал.

Противопехотная. Возможно старая. Возможно — свежая. Стоп, какая ещё — старая? Мы же в населенном пункте. Впрочем, на острове это уже не имеет значения.

— Так бывает, — сказал я. Тихо, не в адрес кого-то, просто в воздух.

Как отчёт. Как констатацию.

Несколько секунд никто не говорил. Потом Дохмяков выпрямился, глянул на небо.

— Солнце уходит, — бросил он. — Перекусим. Найдём, где переночевать. Что-то должно было остаться.

Пауза.

— И давайте внимательно смотреть под ноги.

Он пошёл к багажнику, открыл его, откинул рюкзак в сторону, начал перебирать тюки. Остальные молчали. Ян смотрел в сторону обломков УАЗа, будто пытался понять: осталась ли у машины душа. Я проверял магазины в карманах — на месте.

— Где мясо? — вдруг резко спросил Дохмяков.

Мы обернулись.

Он уже держал в руках пустой тканевый мешок. Тот самый, в который мы заворачивали остатки вяленого — килограмма три, не меньше. Сейчас — только соль на дне и запёкшаяся складка.

— Пустой, — сказал он. Голос ровный, но уже с трещиной. — Совсем.

Пауза.

— Ричард!!! — крикнул. — Ты, видимо, решил, что мясо — твоё?

Ян напрягся.

— Не называй её так.

— А как ещё мне называть псину? — Дохмяков шагнул ближе, всё ещё с мешком в руках. — «Марина»? Ладно. Допустим. Тогда объясни мне, капитан, как твоя галлюцинация съела несколько килограмм вяленого мяса всухомятку?

Ян отступил на шаг.

— Не тронь её даже словами, — сказал он. Тихо, но чётко.

— Она не просто "словами". Она, по твоей версии, жрёт наши припасы. Он бросил мешок на землю.

— Следующим она сожрёт нас?

— Хватит, — сказал Ян. Жёстко. Без переходов.

— Ты боишься, потому что не видишь. Вот и всё.

— Я боюсь? — Дохмяков рассмеялся, почти искренне. — Я не боюсь, капитан. Я считаю. У нас минус три килограмма еды. Минус УАЗ. И ты — блаженно обнимаешь мою собаку, поправляешь ей шерсть, видя в ней женщину, которая, если верить твоей логике, ещё и воровка.

— Ты просто психически болен, вот и всё, — бросил Ян.

— Заткнись, — сказал Дохмяков. Впервые — не холодно. А по-настоящему срывно.

Я просто слушал их.

Ни один не был прав.

И каждый — был страшно убедителен.

Передо мной — двое умнейших мужчин, сломанных на высочайшем уровне, и каждый кричит на пустоту. Один защищает женщину, которой нет. Другой обвиняет пса, которого не существует.

И оба — абсолютно уверены, что знают правду.

Сущность молчала.

Наверное, ждала, пока мы выговорим весь яд.

Чтобы потом снова стать зеркалом.

А солнце уже уходило.

И где-то в этой мёртвой деревне — наступала ночь.

─────────────────────────────────────────────────────

Глава VI

Мы включили фонари. Лучи сразу упёрлись в стены — дождь сажал темноту плотно, будто наводку сбили.

Двигались быстро. Ян шёл первым, не оглядываясь, будто знал, куда идти. Через пару минут нашли дом — кирпичный, двухэтажный, почти элитный. У него даже был карниз.

Дверь не закрыта — просто прижата к косяку. Внутри — глухо, сухо, пусто. И пахнет ленивым воздухом, который не двигался пару недель.

Фонари метались по коридору. На полу — куски штукатурки, детская ложка, башмак без пары. Дохмяков проверял углы, осторожно открывал двери, будто всё ещё тренирует курсантов. Ян молчал, но напряжение в плечах у него было, как у загнанного зверя.

На кухне — нашли их.

Трое.

Они были усажены у стены.

Позы странные: один — завален на бок, второй — словно пытался закрыть кого-то, третий — лицом в столешницу.

Головы были. Большей частью.

Грудные клетки обвалились внутрь, как пустые гнёзда.

Следы пуль на стенах.

Плоть почти ушла. Остались прожилки — как сухожилия между мыслями.

— «Помнишь, как пахло человеком до того, как ты знал, из чего он состоит?»

Помню.

Ян подошёл ближе.

— Надо захоронить.

Мы стояли, как будто ждали, что один из них поднимет голову. Не поднял.

Молчание закончилось движением — автоматично, как после команды.

Дохмяков кивнул:

— Сначала — снаряжение.

Вернулись к УАЗу.

Перенесли вооружение, плитку, патроны, ножи, генератор… — всё, что было.

Спустились в кладовку и нашли ржавые лопаты, лом, пару старых перчаток.

Выкопали яму — за домом, под редкой акацией. Грунт мокрый, но поддаётся. Говорили мало. Слова в горле вгрызались в почву.

Копали несколько часов.

Троих уложили вместе. Не как тело к телу — как остатки факта, как материал, который однажды был кем-то.

Ян нашёл обломок зеркала. Воткнул его в землю, как метку.

— Зачем? — спросил я.

— Пусть хотя бы небо их видит.

Мы засыпали могилу. Земля закрывала прошлое, как рапорт без даты: без подписи, но с приговором между строк и пустой графой "обстоятельства".

─────────────────────────────────────────────────────

Глава VII

Утро не наступило — оно просочилось.

Свет был тусклым, как будто не рассвело, а просто перестало быть темно.

Я проснулся первым.

Не от шума, не от холода.

От голода.

Не «утреннего». Не «перекусить бы». А — настоящего, системного. Это был не голод. Это был гул, как будто внутри запитали старый трансформатор. И этот гул перекрывал мысли.

Мы уже пару недель ели только то, что перемещалось строго на двух ногах. Мясо. Плоть. Разделанная, прожаренная, переваренная — но всё равно чужая. Мясо — не еда. Оно не ведёт себя, как еда. Оно не насыщает, а откладывается внутри — как молчание после спора.

Сначала казалось, что этого хватит. Белок, жир — всё при нас. Но сейчас я понимал: тело хочет не просто калорий. Тело хочет углеводов. Хлеб. Сахар. Картошка. Хоть что-то, что не говорит тебе — «это был человек».

Я встал. Осторожно, чтобы не разбудить остальных. В горле было сухо, но не от жажды.

Я пил ночью. Полбутылки.

Прошёл по коридору.

Дом всё ещё пах смертью.

Хотя мы закопали тела, проветрили — запах остался.

На кухне сидел Дохмяков. Уже в форме. Чистил нож. Опять.

Тоже сел. Молчал.

Я не хотел есть.

Я хотел чувствовать голод.

Это было почти приятно — на фоне всего остального.

Он был живым, настоящим — просто боль, понятная без пояснений.

Тело говорит: ты истощен.

Ни Шопенгауэр, ни Лазарь, ни приказы — не нужны. Только сигнал.

Иногда легче чувствовать пустоту в животе, чем в душе. Или её осколках.

Ян вошёл тихо, с болезненно красными глазами.

Он ничего не сказал — просто налил себе немного воды из бутылки, сделал пару глотков и замер у стены.

— Машину нужно искать, — сказал Дохмяков.

— Смотрим под ноги. Мин может быть больше, полагаю это не частный случай.

Он не упомянул УАЗ.

И не смотрел на меня.

Мы оба знали: он всё ещё зол. На Яна. На себя. На обстоятельство, которому не кому предъявить.

Снарядились.

Фонари, оружие, ломы из кладовки, перчатки. Пошли втроём, растянувшись по улицам.

Деревня большая. Домов сто, может, больше.

Асфальт вымыт дождями до кости. Порой на стенах виднеются надписи — следы паники, инструкции, молитвы.

Никто не молился правильно.

Мы начали с окраины.

Первый гараж — замок висит, но металл не отличается здоровьем. Лом — и он поддался.

Пусто. Только колесо от детского велосипеда и пахнущий химией моток пеньковой верёвки.

Во втором — сплошной хлам.

Третьем — кости.

Человеческие.

Позвоночник, затылочная кость, фрагмент таза. Чистые, высохшие. Пули не видно, но рядом вмятина на стене.

Кровь когда-то была, но давно впиталась в бетон.

— Не останавливайтесь, — бросил Дохмяков.

Он смотрел дальше. Он всегда смотрел дальше, даже если дорога шла в никуда.

Прошли так десяток домов.

Потом ещё.

Иногда попадались машины. Но все — прострелены, сгоревшие. Некоторые — вообще перевёрнуты. Одна стояла носом в стену, как будто кто-то в ярости врезался в собственный дом.

Утро ползло, как липкий слизень.

Вместе с росой начал оседать запах. Тот самый.

Не острый — но узнаваемый. Горький, химический, будто вдыхаешь собственную вину.

Это был не Лазарь-9 — только его привкус. Само соединение давно распалось. Но запах остался. Тот же. Как если бы сама смерть выветрилась, но дух остался.

Трупы встречались всё чаще — как будто воздух сам указывал, где их искать.

Они не говорили ничего нового.

Только повторяли: здесь были.

Здесь больше нет.

Большинство лежали под открытым небом. На улицах, во дворах, под навесами остановок.

Не прятались.

Не убегали.

Позы — не жертв и не бойцов.

Они просто… остались. Схлопнулись, как система после сбоя.

Кто-то сидел, облокотившись на стену. Кто-то — с вытянутой рукой, будто хотел закрыть лицо.

Никаких явных травм. Ни крови. Ни крика.

Как будто их просто выключили.

Сорок тысяч людей.

— Паралич начинался с конечностей, — пробормотал я. — Мгновенно — только у детей. У взрослых шло по спирали. Если повезло — умирали в первые сутки. Если нет…

Я не договорил.

— «Ты ведь не остановил их не потому что не мог. А потому что тогда пришлось бы начать с себя, Тимофей?»

Я вздрогнул.

Голос был внутри — как всегда. Но прозвучал так отчётливо, что язык сам двинулся вперёд слов.

— Сгинь уже.

— Что? — Ян посмотрел на меня. Не с подозрением — с искренним интересом. — С тобой Марина говорила?

Я помолчал. Потом кивнул.

— Достаёт. Как обычно.

— А… — Ян протянул без тени обиды. — Что говорит?

— То же, что обычно. Копается. Формально — спрашивает, по сути — давит.

Пауза. Ян отвёл взгляд.

Я удивился, что он не ревнует.

Прошли мимо супермаркета «Добрыня».

Полки — пустые. Хаос не грабежа, а отчаянной логистики: всё, что могло быть съедено, было съедено.

Внутри полно тел.

Покупки не дожили до чека.

— Вот она, — сказал я. — Ситуация этического тумана.

— Заткнись. — Он даже не остановился. — Это не туман. Это ты.

— Ну конечно. Ты же всё ещё думаешь, что удержал форму.

— А ты думаешь, что заслужил право судить, потому что красиво каешься?

— Я хотя бы каюсь. А ты до сих пор называешь геноцид «предотвращением катастрофы».

— Это ты его начал.

— Что?

— Не строй из себя невиновного. Ты всё знал.

— Всё?! Я знал, что лазарь убивает в тропиках. Но не знал, что вы им будете душить мирняк!

— А я не знал, что ты, крыса, всунул нам бомбу с инструкцией к снотворному.

— Потому что никто не сказал, как вы её примените.

— А ты ничего не сказал — вообще. Ни слова.

— Потому что никто не спрашивал!

Пауза.

Каждый из нас стоял и дышал, будто если заговорить ещё раз — сломается что-то больше, чем язык.

— Надеюсь, — сказал я язвительно, почти шепотом, — что нам всё-таки удастся выбраться.

Он посмотрел.

— Чтобы что?

— Чтобы нас взяли живыми. И я лично посмотрел, как тебя будут слушать в трибунале. Как ты всё это выложишь — ровно, спокойно, с таблицами. И как тебя потом повесят за шею. Не за преступление. За тон.

Дохмяков усмехнулся уголком рта. Без улыбки.

— Если нас возьмут живыми, — сказал он, — первым казнят тебя. Потому что ты — не военный преступник. Ты хуже. Ты память об ошибке. Гнилое примечание к рапорту.

Он шагнул ближе.

— Если кто и заслужил смерть в одиночке — это ты, Тимофей. Даже смерть не должна быть общей с тобой.

Оба замолчали одновременно. Как будто звук слов наконец стал непереносим.

Ян не вмешался.

Он просто остался чуть позади.

Пожалуй, правильно сделал.

─────────────────────────────────────────────────────

Глава VIII

Рабочей машины так и не нашли.

Все, что хоть как-то подавало признаки жизни — было мертво изнутри. Вариантов не осталось. Пришлось перейти к первобытной логистике.

Нашли три тележки — двухколёсные, с железными рамами и скрипучими ручками.

Нагрузили аккуратно. Не больше сорока килограмм на каждую — ровно столько, чтобы тянуть по вязким тропам и не вязнуть вместе с ними. Чтобы не срываться с дыхания на каждом повороте. Чтобы идти — не мучаясь.

Отыскали разномастные спальники. Один ещё пах человеком. Загрузились: бак с водой, всё оружие, плитку, посуду, и прочие «мелочи жизни».

Ян проверил стволы.

Я сложил кастрюли так, чтобы не дребезжали.

Когда всё было собрано, отправились в путь.

До порта — тридцать километров.

Если верить карте.

Если верить вообще хоть чему-то.

Двигались медленно. Тележки поскрипывали вразнобой, каждая — со своим ритмом. На спусках держали, на подъёмах тянули. Грунт был вязким, но не предательским. Поначалу казалось, что будет хуже.

Мины больше не попадались.

Во всяком случае, мы их не нашли.

Я, признаться, даже немного сожалел об этом.

Не то чтобы ждал взрыва — но само отсутствие хоть какого-то внешнего осуждения начинало раздражать.

Час прошли молча. Ни реплик, ни ругани — только скрип колёс и чавканье под ботинками.

«Марина» — или «Ричард» — по всей видимости, шла с нами.

Я не слышал шагов. Но чувствовал присутствие.

На повороте, когда тропа ушла вдоль обрыва, я спросил:

— Ян… Кто она вообще?

Он не сразу ответил.

Глянул вбок, будто проверял — рядом ли она.

— Не знаю, — сказал. — Не встречал раньше.

Появилась после катастрофы.

Просто шла за мной. И осталась.

Я кивнул. Не стал переспрашивать.

Сзади послышалось:

— Шизофреники.

Дохмяков.

Не повышал голос, не вкладывал сарказма. Просто констатировал.

Как диагноз. Как инвентарный номер на ящике.

Никто не ответил.

Мы не посчитали нужным.

И всё же слышать, как человек с галлюцинацией уверен в истине, — тяжело. Через полчаса я сдался.

— Знаешь, что меня в тебе бесит, Виктор? Даже не рационализация геноцида. А собака. Ты считаешь галлюцинацию реальной, и упрекаешь нас в том, что мы считаем иначе. Ты — форменный псих.

Он не обернулся.

— Тимофей, она выполняет мои команды. Она дрессирована. Ты не признаёшь её, но жалуешься, что она грызёт твою совесть. И после этого у тебя хватает наглости называть меня безумцем?

Я усмехнулся. Ему бы понравилось быть психиатром времён Фуко.

Когда диагноз — это приговор, а порядок — форма власти, прикрытая халатом.

— То есть, если твоя галлюцинация дрессирована, — она уже не симптом?

Если собака сидит по команде — ты здоров?

Он посмотрел на меня с лёгким сожалением. Как на пациента, который заговорил не по схеме.

— Безумие — это когда форма тебя поглощает. У меня она подчинена.

А у тебя — даже формы нет. Только фон.

Ты не безумен — ты рассыпался.

Ты не опасен. Ты просто не нужен. И это хуже. Тебя нужно выключить.

— А кто решает, кого выключать?

Ты?

Он не ответил сразу. Шёл, выравнивая шаги с тележкой, будто и разговор — тоже вес.

Потом сказал:

— Решает структура. Сломанное исключают. Это не жестокость. Это чистота протокола.

Я рассмеялся.

Тихо. Почти весело.

— Знаешь, чем ты опасен, Виктор?

Не тем, что устроил геноцид. А тем, что до сих пор считаешь себя средством, а не причиной. Это низко.

Он не повернулся, но я видел, как сжались его плечи.

Едва. Как у человека, который не сомневается, но слышит.

— Ты прикрываешься структурой, как ребёнок — словом «мама».

Ты говоришь «чистота протокола», потому что боишься произнести: «я выбрал».

Он остановился.

— Я выбрал исполнять.

— И что это за выбор — не решать?

Ты подчинил волю схеме — и теперь изображаешь функциональность.

Но ты не схема, Виктор.

Ты — точка принятия решений, зажатая в псевдо-философских оправданиях.

Ты не процесс.

Ты — нажим пальца.

И если бы ты был честен — назвал бы это не протоколом. А волей.

Даже если она расчётлива. Даже если она жестока.

Виктор набрал воздуха — собираясь продолжить наш спор.

Но замер, прищурился, и сказал коротко:

— Стоп.

Мы остановились почти одновременно.

Тишина повисла не сразу — она скопилась вокруг нас, как воздух перед обмороком.

— Вы тоже видите?

Я всмотрелся.

Вдалеке, через перелом ландшафта — тонкая река.

На берегу — кто-то стоит.

— Видим, — сказал я.

— Вижу, — повторил Ян.

Одинокая фигура.

Человеческая.

Живот сжался — не от страха, а от чего-то глубже.

Организм, кажется, уже знал, что будет.

Исход был записан. Осталось дождаться воспроизведения. И трапезы.

— Твоя очередь, — сказал Виктор.

Без нажима.

Просто напомнил о расписании.

Я подошёл к тележке Яна, расстегнул ремень, достал винтовку.

Холодная, равнодушая оптика.

Устроился лежа.

Навёл прицел.

Женщина.

Стоит босиком у воды, по щиколотку в глине.

Плечи опущены, руки вдоль тела.

Как будто ждала, когда её позовут.

Но никто не позвал.

И она осталась.

Я увеличил кратность.

На обострившемся от голода лице — застывший, немой вопрос — ЗАЧЕМ?

Не к нам — к миру. Нас она не видела.

Я прицелился.

Не в голову.

В грудь.

Так надёжнее.

Выстрел.

Она дёрнулась, будто её окликнули.

Сделала шаг — неосознанный, пустой.

Потом рухнула. Не резко, не красиво.

Просто осела, как человек, которому подрезали нити.

Без крика. Без жеста. Без смысла.

В прицеле видно: она не поняла.

Даже боль не поняла.

Только посмотрела вниз, будто удивилась, что внутри стало пусто.

Через несколько секунд она больше не дышала.

Я отнял глаз от прицела.

Мы молчали.

Не из уважения. Не из шока.

Просто не было слов, которые звучали бы уместно.

Виктор пошёл первым.

Ян — за ним, молча, будто вынужден быть свидетелем.

Подошли к реке.

Женщина лежала на спине.

Губы приоткрыты.

Глаза — нет.

Будто смерть ей объяснили шёпотом.

Виктор присел рядом.

Пальцами аккуратно взял за запястье — не с целью проверить пульс.

Просто убедиться, что всё уже завершено.

Мы не обсуждали, что делать дальше.

Никто не извинялся.

Никто не благодарил.

Просто отошли чуть в сторону.

Там, где было сухо.

Собрали валежника, без суеты развели костёр.

Я достал приправы, посуду. Руки тряслись, но я делал вид, что это от холода.

Мы присели у костра.

Огонь разгорался. Ветви лопались внутри него, как сухожилия.

Ночь ещё не наступила.

Но темнело — уверенно.

Как будто тьма знала, куда идёт.

─────────────────────────────────────────────────────

Глава IX

Вспороли горло, подвесили на дереве вверх ногами — пусть кровь стечёт.

Моей кожи едва касался ветер — не холодный, просто лишённый жалости.

Кровь стекала почти час. Потом она просто висела — пустая, лишённая жизни и цели.

Пора.

Голову сняли и отвернули в сторону.

Не потому что надо — потому что иначе труднее работать.

Она хоть и не видела, но лицо всё ещё могло спрашивать.

А мы не хотели отвечать.

Отделённая голова — не обвиняет.

Повернули на живот. Хребет — жёсткий, плёнка кожи туго натянута, рёбра торчат.

Нож вошёл от основания шеи до копчика.

Крови почти не было — всё, что могло уйти, уже ушло.

Мышцы разошлись легко. Жира — почти нет.

Она сожгла его заранее. Сама. Ещё до нас.

Я снял бедро. Сначала одно, потом второе. Разделил сустав, отрезав по хрящу.

Кости негромко хрустели — будто возражали, но ведь поздно уже.

— Сухая, — бросил Виктор. — Но пойдёт.

Я кивнул.

Нож входил тяжело. Не из-за сопротивления, а из-за того, что резал не ткань — остаток человека.

Тут не бывает мастерства. Тут бывает только привычка.

Молча продолжили.

Лопатки, икры, живот. Всё по схеме. Без торопливости.

Не разделка — демонтаж.

Мясо шло в марлю, по частям. Соль — сразу, в прок.

Вскоре остался только каркас.

Рёбра торчали, как выжженные спицы.

Костёр для готовки уже горел. Но коптить надо отдельно.

Подняли второй. Сухой валежник, тонкие ветки — чтобы не пылал, а тлел.

Дым нужен ровный, густой, без открытого жара.

Натянули проволоку между двумя стволами.

Подвесили мясо: части бёдер, лопаток, живота, плеч, полосы с икр. Всё с зазором, чтобы дым проходил равномерно.

Я следил за огнём.

Подкладывал трухлявые палки — давали густой дым, пахнущий сыростью.

Дохмяков сидел рядом, проверял натяжение проволоки.

Ян стоял в стороне.

Он не смотрел на мясо.

Через час всё пространство тянуло горьким дымом.

Воздух сделался вязким, как будто даже он теперь что-то чувствовал.

Копчение займёт долго — всю ночь и ещё часть утра.

Но спешки не было.

Нам хватало времени.

─────────────────────────────────────────────────────

Копчение шло.

— Работы всё равно нет, — сказал Виктор.

Он встал. Потянулся. Обтряхнул руки.

— Пойду пса подправлю.

Я остался у костра.

Он отошёл в сторону, щёлкнул пальцами.

— Ричард!

— Сидеть.

Пауза.

— Ко мне.

— Рядом.

Я посмотрел через огонь.

Он говорил это в пустоту, но с той интонацией, будто там кто-то действительно реагировал.

Ян напрягся. Медленно подошёл.

— Не делай так, — сказал он.

Голос — ровный, но с остриём. — Я уже говорил, Марина — не собака.

Виктор не повернулся.

— Пёс мой. Что хочу — то и говорю.

Ян молчал секунду.

Потом шагнул ближе. Глаза — уже не спокойные.

— Тогда не жалуйся.

— На что?

— На то, что я тебе сейчас переломаю лицо.

Удар — без крика.

Сухой, резкий. В скулу.

Виктор пошатнулся, но устоял.

Выдохнул — не от боли, от злости.

— Понял. Хорошо.

И врезал в ответ.

Они рухнули в землю. Без разгона — сразу в ярость.

Колени в грудь, кулак в нос, локоть по шее.

Не драка — разрешение напряжения. Без правил. Без жалости.

Как будто каждый из них хотел не ударить, а отменить другого.

Я сидел.

Смотрел.

Не вмешивался.

Потому что не знал — кого надо останавливать.

И был не уверен — нужно ли.

Они били так друг друга несколько минут.

Не как солдаты. Как существа.

Без прицела, без сдержанности — только кулаки, кости, дыхание.

Звериная степень ярости. Или, быть может, наоборот — строго человеческая.

Та, что без ордена, но с нервом.

Потом — тишина.

Не перемирие. Просто усталость.

Оба тяжело дышали. Лица в грязи. Один с разбитой губой и носом, другой — с кровью из уха.

Никто не победил. Никто не извинился.

Они просто уселись за костёр. Не напротив — рядом.

Что-же, жареное мясо было готово.

Я заранее достал тарелки, ножи, вилки. Пока они мучили друг друга, я — просто готовился к ужину.

Разложили по частям. Ели молча.

Виктор поднял кусок лопатки, откусил, медленно прожевал.

— Ты, как обычно, готовишь лучше всех, — сказал он, без иронии. — У тебя, Тимофей, есть вкус. Настоящий.

Я не ответил. Не потому что стыдно — просто нечего было добавить.

Но Ян вдруг дернулся.

Поставил вилку.

Резко встал. И… заплакал. Горько. Истошно. Так, как плачут не от боли — от последнего остатка чувств, который всё же остался и не сгорел.

Он не кричал.

Но слёзы текли рекой.

Он стоял, сжав кулаки, и трясся всем телом — не от холода.

Просто внутри не осталось сил больше держать.

Я смотрел. И понимал.

Он плакал не из-за мяса. Не из-за женщины.

Не из-за запаха горелой кожи и соли.

Дело было не в каннибализме. Не в ужине.

Еды на острове не осталось уже давно. Ни зверя, ни консервы, ни семечки.

Всех кабанов и оленей выбили ещё в первую неделю карантина.

Ни одна живность не пережила охоту голодного народа.

Нет — он плакал совсем по другой причине.

По крайней мере, я так думал.

Что у меня, что у Виктора — было оправдание.

Гнилое, но логичное.

Я — разрабатывал вещество. Гуманное.

оно не предназначалось для убийства. В континетнтальном климате — оно просто усыпляло.

Но здесь, в тропиках, с солями и влагой — оно превращалось в газ смерти.

Я знал. И промолчал.

Не из зла. Просто… промолчал.

Виктор тоже не знал.

По документам — средство гуманного сдерживания. Люди заснут. Проснутся. И не поймут, что пережили что-то страшное.

Он получил приказ — и исполнил.

Сделал, как велели.

Потом, когда поняли, что случилось, пришёл новый приказ.

Очищение.

Он подчинился и этому.

Потому что так работала его структура.

Рационально. Чётко. Без мук.

А Ян…

Бедный Ян.

У него не было оправдания.

Он — не главный химик.

Он — не командир гарнизона.

Он — солдат. Исполнитель.

Когда дело дошло до Яна — у него не было иллюзий. Он знал всё.

Знал, что зачищает мирных. Что идёт в деревни не для порядка, а для геноцида.

Он знал, кого убивает. Видел их лица. Слышал, как они молили, кричали, умирали.

И исполнял. И приказывал исполнять.

Всё было ясно. Всё было просто.

Государство сказало: зачистить север.

И они пошли.

И вырезали всё. Подчистую.

Ян плакал не от голода.

И не от вины.

Он плакал от того, что теперь — всё это навсегда.

Что даже если простят — он всё равно останется тем, кто не спрятал глаза, не задрожал рукой, не сказал «нет».

Он просто шёл.

И делал.

И всё ещё — жив.

Вот с этим.

─────────────────────────────────────────────────────

Глава X

С учётом щедрого ужина, мяса у нас осталось несколько килограмм.

Это только кажется — целый человек, вроде бы большой и питательный.

А по факту — кожа да кости.

Хотя лучше этого не знать.

Протопали оставшиеся двадцать шесть километров с трудом.

Организм, лишённый углеводов, двигался, как оторванный от сети привод.

Вязкая, витлявая дорога хотела сбить с пути нашу дружную компанию, но не имела на это права.

Мы не говорили почти ничего.

Когда дошли — голодали уже больше суток.

Вошли в мёртвый прибрежный посёлок.

Хотя казалось, что тут ещё каким-то чудом сохранилась жизнь — ни подтвердить, ни опровергнуть это было невозможно:

Нет сил.

Нет желания.

Нет цели.

Прошли с телегами вдоль главной улицы к маленькому порту.

Искать транспорт долго не пришлось: прямо у причала, за оградой из сетки, стояла лодка.

Невысокая, моторная. Слегка покачивалась в мутной воде.

А в ней — кто-то был.

Силуэт.

Не просто человек — наблюдатель.

Такой, что не идёт по земле. Не ищет выход. Не голодает.

Смотрел на нас. Не враждебно — как будто с интересом.

И иногда — себе под ноги. Или… вглубь лодки.

Автоматы поднялись почти сами собой.

Не по команде. По привычке.

Мы подошли ближе.

Он не сказал ни слова.

Просто смотрел.

Так, как смотрят те, кто думают, что находятся по другую сторону.

Пальцы его лежали на страницах книги.

Читал.

Действительно сидел и читал, несмотря на трёх вооруженных маргиналов.

Периодически поднимал глаза — на нас.

Потом снова — вглубь книги.

Никакой паники. Никаких попыток сбежать.

Он знал, кто мы. И продолжал.

— Что читаешь?

Он оторвался от страниц, поднял взгляд.

— «Эремию», — сказал просто. — Интересная книга.

Пауза.

— Местами очень тяжёлая. Тошно даже. Но затягивает. Такая… глубокая. Много уровней. Сначала вроде про военных, потом про вину, потом про тебя самого. И ни один персонаж не даёт отдохнуть. Они все…

Он замолчал. Улыбнулся неловко.

— Ну, вы, наверное, в курсе.

Я прищурился.

— Интересно?

— Да. Хотя сюжет… как будто не движется вперёд, а сужается. Стягивает петлю.

— Иногда не уверен, хочу ли дочитать. А потом — понимаю, что уже не могу бросить.

Я наставил автомат на его голову.

Он замер.

— Ребята… можно я хотя бы главу дочитаю?

— Заткнись, — сказал я.

Голос вышел ровный.

— По лицу видно — ты уже начитался. Ты читал — значит, остался. Значит, согласился. Значит, теперь твоя очередь.

Ты наблюдал. Ты судил. Ты пытался не участвовать — и всё равно был с нами.

А значит — ты мясо.

Мясо, которое слишком долго думало, что оно — глаз.

Выстрел.

Одиночный. Не торжественный. Просто — выстрел.

Он повалился вбок, головой к борту.

Книга выпала из рук, упала в воду. Вспухла — и пошла ко дну.

Мы молчали.

Виктор подошёл к лодке, заглянул внутрь.

— «Читатель». Грамотно оформлен. Крепкий.

Кивнул.

— Съедобен.

Ян не спорил.

Он давно уже не спорил.

Мы достали тело. Без спешки. Без ненависти.

Работа есть работа.