Это не история

Сентябрь. Утро пахнет пылью, мелом и мокрой асфальтовой крошкой. Ты заходишь в 8-й «Б»: зелёные доски с потертыми краями, лампы дневного света мерцают, форма на всех — один и тот же серо-синий прямоугольник. Дверь скрипит — в класс входит Новенький. Чистая рубашка без формы, спокойные глаза. Он кивает учительнице и тихо садится к свободной парте у окна. — Почему без формы? — голос завуча из дверей. — Вежливо откажусь, — он не повышает голоса. — Одежда не влияет на знания. Смех пробегает по рядам — нервный, фальшивый. Ты тоже улыбаешься, чтобы не выделяться. Внутри — щёлк: смелый, чёрт его бери. Он сразу вызвал в нас неприязнь. Он был не такой, как мы все. Никогда не повышал голоса, одинаково спокойно разговаривал и с учителями, и с нами. История. Пахнет мокрой тряпкой, мел скрипит. Учительница диктует. — По поводу Второй мировой… — он поднимает руку. — Я прочитал несколько версий. Я не могу проверить подлинность источников, значит, не вижу смысла это учить как «истину». — Дарвин? Эйнштейн? — учительница растеряна. — Без воспроизводимых доказательств — это мнения, — спокойно отвечает он. Ты чувствуешь, как класс сначала замирает, потом злится. Зависть вяжет горло. Ты бы так не смог(ла). Ты хочешь быть «как все». Он много знал, казалось, что логика его была безупречной. Еще раз на уроке истории. Он выдал вообще страшную тайну. — Это не история. Это то как вы ее хотите видеть. Архивы закрыты до сих пор. Вы даже посчитать убитых не смогли. – Это был упрек всем. Вы все, все вокруг, вся страна. Втихаря мы были солидарны с ним, но то, что он, никого не боясь, отстаивал свою свободу, бесила многих. Я не был на такое способен. Я был обыкновенным ребенком, который хотел быть как все. Его независимость вызывала во мне такую зависть, что я не хотел ни видеть, ни слышать его. И таких, как я, было большинство. Мы послушно учили "историю", послушно одевали одинаковую форму, зубрили то, что нам не нравилось, и делали то, что нас заставляли делать. Особенно не задумывались, главное, быть как все. Учителя боялись его знаний, он знал больше их и умел это доказать. Поэтому они искали случая наказать, унизить его. Мы в ответ громко и фальшиво смеялись. Было приятно, что унижали того, кому мы завидовали. Так и катились наши обычные подростковые будни. Я сейчас почти не помню ни одного дня в этих буднях. Только Новенького на фоне всех. Вот однажды, на спор он взялся назвать все штаты США. Вернее, так - он взял право на две ошибки. То есть назвать 49 из 51. Первые половину он с легкостью назвал без остановки. Еле успели записать и пронумеровать. Потом, с паузами он закрывал глаза и будто сверяясь с картой в голове продолжал. На поиски следующих ушло еще минут десять. Последние дались с большим трудом. ОН выиграл назвав 50. Присутствующие, а это были только одноклассники, аплодировали. Даже те, кто его не переносил. От выигрыша он отказался. Дни снова катятся. Учителя по прежнему боятся его вопросов, ищут повод уколоть. Он отвечает — вежливо, без задора, и от этого их раздражение толще. На переменах слышен гогот — громкий, фальшивый. Ты смеёшься вместе со всеми, чтобы не отстать. Стыдно потом, но потом — никогда не наступает. Январь. После каникул его парта пустая. Сквозняк шевелит занавеску, солнце полосами на пыли. Класс размещается, но воздух другой — жёсткий. Вдруг становится видно: мы друг друга почти не знаем. Разговоры ломаются. Кто-то шепчет: «Слишком умничал — вот и…» Кто-то молчит. Многие поняли, что мы даже не знаем, чем отличаемся друг от друга, поняли, что история полна лжи, что наши учителя просто выживают и делают не то, что хотят, говорят не то, что думают, и нас учат этому. Нам вдруг стало трудно быть вместе. У многих появилась злость на него. Такой мир: надо обманывать, подстраиваться, чтобы выжить. Не мы этот мир строили и не нам его менять. Он изменил нас? Вряд ли. Но все же нашлись те, кто хотел этот мир поменять. Мы и так не были дружным классом, но на этот раз разделение было сильное. Через день пятеро приходят без формы: две девочки, три мальчика. Простые джинсы, свитера. На следующий — ещё двое. Начинается травля. На алгебре им ставят «два» за аккуратную работу. На русском — придираются к запятым. На истории — сарказм: — Свободные люди, значит? Смех. Ты отворачиваешься. Тошнит. Но держишься за «быть как все». Обстановка стала непереносимой. Многие делали вид, что ничего не случилось, кто-то поддерживал учителей и насмехались над семеркой. Многие сторонились их. Они сторонились нас. Готовятся экзамены. Весенний свет холоден, линолеум блестит, в коридоре пахнет пылью и промокшими тряпками. Перед началом завуч, не глядя: — Среди вас есть те, кто не осилил программу 8-го класса. Все понимают, о ком. Семеро опускают глаза. Нас двадцать три. Тишина свистит в ушах. Победила серость, беспомощность перед системой. Страх, быть не таким как все, остался… Вечер. Кухня с клеёнкой в цветах, янтарная лампа под абажуром, чайник кипит. Ты рассказываешь отцу — впервые так подробно. Он слушает молча, смотрит мимо. — Не вмешивайся, — наконец. — Закончи школу, возьми диплом. В этом мире надо быть как все, а не против всех. Надо выживать. Слова падают, как гайки в металлическую банку. Позже он возвращается слегка пьяным — весёлый, щедрый, с пакетами сладостей. — На, возьми. В мире нет совершенства, — подмигивает. Ты не берёшь. Он не настаивает. Больше ты ему ничего не расскажешь. Экзамены. Скрип авторучек, сухие губы, часы щёлкают громче обычного. Семерых «валят» на каждом предмете. Им предлагают «доучиваться в других местах». В девятый класс «по неуспеваемости» их не возьмут. Серость выигрывает. Страх закрепляется. Ты думаешь: «Так устроено. Не мы строили — не нам менять». Сентябрь следующий — на доске расписания нет 9-го «Б». Класс распался. Никто не возвращается в ту школу. Выпускного «после восьмого» не будет; пустой актовый зал с кривыми гирляндами достанется другому празднику. Где Новенький — никто не знает. Окно его парты отражает только облака. …Проходят годы — но ты не оглядываешься, ты живёшь дальше, в далеке от Родины. Ты струсил и просто уехал. Люблю ли я Родину? Нет. Ее уже не спасти. Мне не стыдно это сказать. Мне стыдно сказать, сто ЭТО моя Родина. Я вру когда “тупые американцы” спрашивают. Я называю соседнюю страну. Что я? Я как все. А вот те условные семеро? Их уже зачистили? Выгнали? Или они сами предпочли покинуть “богоизбранную”? Утро пахнет пылью и морской солью, на дворе нет кленов и тополей, свет белый, жёсткий. Сыну ровно столько лет, сколько было тебе тогда. Школа — круги стульев вместо рядов. Каждый видит каждого. Учитель говорит: — Обсуждаем, а не заучиваем. География — на холмах, ветер щекочет карты-тенты. Историю проверяют вопросами: «Кто писал? Как знал? Чем подтверждается?» Смотрят, как прорастает пшеница; потом — как её молят, как хлеб пахнет в печи. Едут в полицию и к пожарным, в мэрию, в музей. В мегаполисе заходят в разные храмы; сын шепчет: — Почему у всех по-разному? А Бог — один? Вопросы множатся. Не на всё есть ответы. — Ищи, — говоришь. — Сравнивай. Не соглашайся сразу. Придумывай свои версии. Выбирай свой путь. Школа должна показать, из чего выбирать. Ты смотришь, как он тянет руку в кругу — уверенно, по-детски. Каждый должен быть собой, чтобы дополнять других тем, чего нет ни у кого. И ты вдруг понимаешь: заменить никого нельзя. Так никому и не удалось заменить Новенького в вашем 8-м «Б».