Этого быть не может...

Трубу прорвало в пятницу, под вечер, ровно в тот момент, когда Виктор, откинувшись на стуле, пытался вбить вилкой в свой заскорузлый, остывший паёк последние три макаронины. Кухня, как всегда, была эпицентром мироздания. Пять квадратных метров, заляпанных жиром и чужими жизнями. Стол с облезлой клеёнкой, вечно липкой на ощупь. Газовая плита, одна конфорка которой вечно травила голубым огоньком, пахнущим одиночеством. Холодильник «ЗИЛ», ворчавший и дёргавшийся, как старый, больной зверь. И вездесущий, въевшийся в штукатурку запах — грибного супа из столовой, дешёвого табака и немытого тела.

Из-под раковины, с шипением и злобным торжеством, ударил коричневый кипяток. Он хлестнул по тапкам соседа Анатолия, мгновенно залив пол и заставив его подпрыгнуть с диким воплем.

— Опять! — взвыла Люда, швыряя на пол мокрую, вонючую тряпку. — Опять этот совдеповский кошмар! Виктор! Вы же слесарь! Или только на бумаге? Чтоб вас всех сквозь землю!

Виктор, не торопясь, размял спину. Он работал слесарем-сантехником ЖЭКа №745, и его главный профессиональный принцип заключался в том, чтобы никогда не торопиться. Спешка — удел профанов и дураков. Он отпил из литровой банки с остывшим чаем, цветом напоминающим мутную воду из канавы, поставил её аккуратно на стол, обходя расползающуюся лужицу, и только тогда, с тихим стоном, опустился. Его роба, когда-то синяя, теперь была цвета городской грязи, а руки — в ссадинах, царапинах и синих пятнах мазута, что уже не отмывался.

— Успокойся, Людмила Сергеевна. Не Ниагара, так, селевой поток местного значения. Сейчас, — его голос был хриплым, будто натёртым наждачной бумагой.

Он отдраил скрипучую дверцу под раковиной, откуда на него пахнуло сыростью, старым тряпьём и вечным, базовым запахом этого дома. Перекрыл вентиль с привычным усилием. Шум стих, оставив после себя напряжённую, звенящую тишину, нарушаемую лишь тяжёлым, свистящим дыханием Люды и цоканьем капель о жесть старого, помятого ведра.

— Всё тут гнилое, на соплях, — бухтел он себе под нос, ковыряя массивным ржавым ключом в ржавых же гайках. — Надо менять подводку. Всё.

Гайка не поддавалась. Виктор упёрся ногой в стену, налегая на ключ всем весом. Штукатурка с противным, сухим хрустом посыпалась за трубы. И вдруг он почувствовал, как нога проваливается. Не в пустоту, а во что-то... отсутствующее. Он пригляделся, отводя руку с ключом.

В стене, под слоями краски, обоев с призрачными цветами и потрескавшейся плитки, зияла дыра. Размером с его собственный кулак. Не было ни зловещего свечения, ни переливов радуги. Просто чёрное пятно, матовое, бездонное, словно окно в абсолютно чёрную, беззвёздную ночь. От него тянуло сквозняком — не холодным, а каким-то стерильным, безвоздушным, мёртвым, как из открытого люка на орбите.

— Ну и? — раздался за его спиной сиплый, подпитый голос. Анатолий стоял, покачиваясь, с литровой банкой мутной жидкости в руке. Поэт-неудачник, чьё лицо напоминало смятую, недописанную рукопись. — Прорвало, говоришь? Или это новый перформанс от нашего многоуважаемого ЖЭКа? «Фонтан в аду»?

— Отвали, Толик, — буркнул Виктор, не отрывая глаз от дыры. Его пальцы сами собой сжали холодный металл ключа.

— Это они нам радиацию пущают! — сразу завелась Люда, тыча в стену костлявым пальцем. Её лицо, вечно недовольное, исказилось новой гримасой ужаса. — Я знала! Сверхвысокочастотное излучение! У меня голова с утра болит! Я заявление напишу! Везде!

Из своей комнаты, привлечённый шумом, выскочил студент Коля, с торчащими во все стороны взъерошенными волосами и горящими, как угольки, глазами за толстыми, заляпанными линзами очков.
— Что случилось? Коллапс? О, интересно! Неужели наконец-то прямое физическое проявление пространственно-временной аномалии? Я же говорил!

Виктор, не слушая их, медленно, будто гипнотизируя змею, ткнул ключом в чёрное пятно. Кончик ключа бесследно исчез, не встретив сопротивления. Он дёрнул руку назад — ключ был на месте, холодный и мокрый от конденсата, выступившего из ниоткуда.

— Это не радиация, — хрипло, скорее для себя, произнёс Виктор. — Это... дыра.

— В кармане? — ухмыльнулся Анатолий, обнажив жёлтые зубы. — Это лечится. Диагностическим раствором. — Он плеснул из банки в сторону дыры. Струя самогона исчезла в черноте, не долетев до стены, не оставив ни запаха, ни брызг.

В этот момент из своей берлоги, словно старый, мудрый крот, выполз дед Лёня. Старик, похожий на сморщенного, засохшего гнома в растянутом до колен свитере, он молча, отстраняя всех локтями, протолкался к стене, приложил к ней ухо, потом постучал костяшками пальцев. Звук был глухой, неестественный.

— Не дыра, — просипел он, обращаясь исключительно к Виктору. Его глаза, маленькие и выцветшие, видели что-то за пределами этой кухни. — Это пауза, Витя. Мироздание заикается. Слышишь?

Виктор не слышал ничего, кроме звона в ушах от вчерашнего и учащённого, астматического дыхания Колюхи. Но дед Лёня знал всякое. Его комната, куда никто не заходил, была завалена хламом, собранным в блокадных подвалах и на послевоенных свалках: старыми радиолампами, скрипками с одной струной, приборами непонятного назначения, мерцавшими в темноте тихим зелёным светом.

На следующий день дыра была размером с мелкую тарелку. Сквозняк усиливался. Теперь она словно дышала. Медленно, лениво, неохотно. И выдыхала не только воздух. Раз в полчаса-час с глухим, влажным щелчком на заляпанный пол выпадал мелкий мусор: странные монетки с треугольными дырками посередине, обрывки нотной бумаги с какими-то нечитаемыми, угловатыми знаками, шелуха от семечек невиданных, фиолетовых растений. А однажды на целых десять секунд кухню заполнил звук — обрывок давно забытого советского танго, игранного на расстроенном пианино, и запах — то ли мандаринов с бензином, то ли маминых духов, которых не выпускали лет пятьдесят.

Соседи быстро прошли стадию паники и перешли к стадии абсурдного, почти мирного принятия. Анатолий собрал «артефакты» в спичечный коробок и объявил, что везёт их в галерею современного искусства.
— Это контекстуальный протест против тотальной синевы бытия! — вещал он, покачиваясь на стуле. — Они с ума сойдут! Мне Цойка дадут, я чувствую!

Люда исписала стопку бумаги заявлениями в районную СЭС, Роспотребнадзор и лично Путину о несанкционированном мусоросжигательном заводе за стеной. Коля не отходил от дыры с блокнотом и рулеткой, бормоча про «теорию струн», «кротовые норы» и пытаясь засунуть в неё сначала линейку (линейка исчезла на 15 сантиметров), потом рацию (из рации доносилось только шипение абсолютной пустоты).

Только Виктор относился к дыре с профессиональной ревностью и необъяснимой тревогой. Это был его объект, его авария. Он, как добросовестный, педантичный слесарь, ежедневно замерял её параметры швейным сантиметром, тыкал внутрь шлангом от пылесоса «Ракета» (шланг ушёл в никуда на метр двадцать), пробовал замазать герметиком «Унипласт» (герметик бесследно проваливался, не оставив и пятна). Это была самая странная, сложная и тихая авария в его карьере. Она не ломала систему, она игнорировала её.

Как-то раз глубокой ночью, сидя на кухне в одиночестве с банкой остывшего, горького чая, он услышал это. Не звук, а его эхо, его отпечаток. Из тёмного, бездонного пятна, тихо, едва различимо, донёсся плач. Детский. Тот самый, сдавленный, безнадёжный, от которого у Виктора перехватывало дыхание и холодели кончики пальцев. Тот, что он слышал последние ночи у постели своего сына, запертого в стерильном, стеклянном боксе хосписа, такого маленького, такого далёкого и такого беззащитного.

Он вскочил, прильнул к стене, затая дыхание. Плач стих. Из дыры потянуло только знакомым, леденящим холодком небытия. Виктор замер. Это был тот самый звук. Тихий, свистящий, от которого стекленело всё внутри. Как в том боксе, за толстым стеклом, которое нельзя было открыть, чтобы обнять, чтобы забрать. Он пять лет не слышал этого звука и теперь узнал его с первого вздоха.

Наутро дыра была размером с суповую тарелку. А после обеда, когда Люда уже начала звонить во все инстанции с криком «они меня игнорируют!», приехали они. Комиссия из ЖЭКа. Два человека в уставших, мятых пиджаках, цвета пыли, с мастерком, маленьким ведёрком с цементным раствором и официальной бумажкой — заявкой от Людмилы Сергеевны на «несанкционированное отверстие в несущей конструкции».

— Где тут у вас мироздание протекает? — устало, без всякой иронии, спросил старший, оглядывая заляпанную, пропахшую бедностью кухню. Его глаза были пусты.

Все обитатели коммуналки столпились вокруг, создавая оглушительный гвалт.
— Лучше трубы поменяйте! Дохлые вы тетери!
— Это вопиющее нарушение прав человека на невмешательство в личное пространство-время! Я вас в суд затащу!
— Заливайте всё, я говорила! И чтоб без разговоров!

Виктор молча стоял перед дырой, загораживая её своим широким, ссутулившимся телом. Его верный ключ тяжело висел в опущенной руке.
— Вы ничего не понимаете, — хрипло, с усилием выдавил он. — Её нельзя замазывать. Это не...

— Мужик, не умничай, — старший чиновник махнул рукой, доставая из кармана потрёпанный бланк. — Дыра как дыра. Акт осмотра общедомового имущества. Пункт седьмой: несанкционированная декомпозиция несущей конструкции. Рекомендация: заделать цементным раствором М-150. Отойди.

Они подошли с мастерком. Цементная жижа, серая и унылая, как они сами, наползала на шпатель. И в этот самый момент из тёмного пятна снова донёсся тот самый тихий, надрывающий душу, свистящий плач.

Виктор вздрогнул, будто его ударили током. Чиновники замерли, переглянулись.
— Это что, у вас ещё и крысы? Или телевизор у кого? — спросил младший, нервно поправляя галстук.

— Это не крысы, — прошептал Виктор. И движимый внезапным, всесокрушающим порывом, смесью страха, отчаяния, ярости и безумной надежды на весь этот абсурдный мир, он резко, почти грубо, сунул в чёрное пятно свою руку. Грязную, в ссадинах и синих пятнах мазута, пахнущую металлом, табаком и вечным чаем из банки.

Он замер, ожидая боли, исчезновения, неведомого ужаса. Но вместо этого почувствовал лишь лёгкое, едва заметное, пульсирующее прикосновение. К его грубому, толстому указательному пальцу, с обрубленным ногтем, прикоснулось что-то маленькое, тёплое, беззащитное и бесконечно знакомое. Совсем как тогда. На мгновение ему показалось, что он чувствует биение крохотного сердца.

Время остановилось. Гул голосов, запах цемента и щей, холодок от дыры — всё исчезло, распалось на атомы. Осталось только это хрупкое, мимолётное, невозможное касание. И абсолютная, всепоглощающая тишина.

А потом дыры не стало. Она схлопнулась без звука, без вспышки, без единого хлопка. Оставив после себя лишь ровный, чистый, как будто только что оштукатуренный, кусок стены. Будто её никогда и не было.

Чиновники, помолчав, переглянулись. Старший пожал плечами, сунул бланк обратно в карман.
— Ну, раз нет дыры, — буркнул он, — значит, и заявка неактуальна. Следующий вызов через час, поехали.

Они развернулись и ушли, не оглянувшись. Соседи, постояв в ошеломлённом, глупом молчании, разбрелись по своим углам, вдруг страшно уставшие. На кухне остался только Виктор. Он смотрел на свою пустую, ничего не понимающую ладонь, сжимая и разжимая пальцы, пытаясь поймать остатки того прикосновения, но чувствуя лишь привычную одеревенелость и ломоту в суставах.

Из своей комнаты вышла Люда, уже без тряпки, с пустым взглядом.
— Ну что, сантехник, победил свою дыру? — спросила она безразлично.

Виктор медленно, будто скрипя всеми костями, повернулся к ней. Лицо его было усталым, пустым и старым.
— Кефир купила? — спросил он хрипло, почти беззвучно.

— Какой кефир?
— Для... для чего-то. Я же просил.

Люда только недоумённо хмыкнула, пожала плечами и ушла, хлопнув дверью в коридор. Виктор остался один в звенящей тишине. Он подошёл к стене, провёл рукой по гладкой, холодной поверхности. Ничего. Абсолютно ничего. Он вздохнул, достал из кармана смятую пачку «Беломора», но так и не закурил, лишь повертел её в пальцах и сунул обратно. Потом подошёл к раковине, открыл кран, подставил под струю ледяной воды свою пустую, ничего не спасшую ладонь и долго стоял так, глядя в никуда, на пятно сырости на потолке...