Фаворит Петра. Северная Война

Весенний воздух над долиной Северского Донца звенел от криков команд, топота сотен ног и ржания коней. Я стоял на невысоком командном холме, сжимая в руках подзорную трубу — дорогую, голландскую, с дефектом линзы, из-за которого край поля слегка плыл. Но разглядеть происходящее было можно. Передо мной, на поросшей молодой травой равнине, раскинулся лагерь дивизии. Не дивизии ещё, по сути — лишь разросшегося полка, но уже обрётшего костяк и контуры будущей силы.

Три с половиной тысячи человек. Цифра, казавшаяся на бумаге внушительной, на поле выглядела более чем скромно. Но скромность эта была обманчивой. Солдаты, разделённые на четыре пехотных батальона, не стояли бесформенной толпой. Они выстраивались в длинные, чёткие линии, отрабатывая перестроение из колонны в двухшеренговый строй. Их мундиры — тёмно-зелёные, почти чёрные в тени и с сероватым отливом на солнце — резали глаз непривычной для этого века строгостью покроя. Ни разноцветных кафтанов, ни оторочки, ни лент. Простой суконный мундир с высоким воротником-стойкой, застёгивающийся на крючки от груди до пояса, узкие шаровары, заправленные в чёрные, до блеска начищенные сапоги. На головах — не островерхие шапки или треуголки, а низкие, круглые кивера с козырьками, сделанные из кожи и сукна, с медной бляхой спереди, где был вычеканен упрощённый двуглавый орёл. Со стороны они походили на призраков из будущего, нелепо забредших в пастораль русского приграничья.

Именно это и было проблемой. Вид — видом, но выучка отставала катастрофически от своего прилизанного внешнего вида. Я метался между стройкой новых цехов на Донце, наладкой станков, переговорами с поставщиками и сюда, в лагерь, выкраивая по неделе в месяц. Этого было каплей в море. Офицеры, подобранные из числа наиболее толковых серпуховских унтеров и пары обнищавших дворян, горели рвением, но их знаний хватало лишь на то, чтобы тупо повторять заученные на плацу приёмы. Тактику, взаимодействие родов войск, манёвр на местности — всё это приходилось вбивать с азов, и прогресс шёл мучительно медленно. В прошлом я бы постарался поставить для обучения Алексея, но с его потерей пришлось работать в одиночку. Всё же у меня не было столь много доверенных людей, способных не только управлять войском, но и быть открытыми для новых идей. Мне же нужно было, чтобы со мной было войско, способное действовать не по старым методичкам. Мои капсюльные штуцера работали куда быстрее, били значительно дальше, и нужно было биться иначе. От линейного строя не было никакого смысла, нужно было биться иначе, чтобы избежать лишних потерь, которые при бое классическом точно будут и весьма немаленькие.

— Батальон второй! Сомкнуть строй! Интервал на локоть! — хрипло кричал майор Щегловитый, уже получивший под своё начало первый батальон. Его фигура в таком же тёмном мундире, но с серебряными галунами на воротнике и обшлагах, металась перед шеренгами. — Не кучковаться! Равняйсь!

Солдаты, в основном вольные крестьяне да ремесленники, завербованные по окрестным слободам, послушно, но без автоматизма выполняли команду. Движения были скованными, робкими. Они ещё не чувствовали себя единым организмом. Для них строй был не естественным состоянием, а мучительной процедурой, которую надо перетерпеть до привала.

Отведя трубу в сторону, вздохнул. Ветер донёс запах конского навоза, дыма полевых кухонь и едковатый аромат пороха — на стрельбище за холмом уже начали палить. Нужно было проверить артиллерию. И кавалерию, эту мою гордость и головную боль.

— К капитану Волконскому, — бросил я дежурному адъютанту, молодому пареньку с испуганно-восторженными глазами, и спустился с холма к коновязям.

Моего дончака подвели уже оседланным. Вскочил в седло, почувствовав привычную, успокаивающую усталость мышц. Раненая рука, давно зажившая, но иногда ноющая на погоду, не помеха. Рысью направился к дальнему краю лагеря, где стояли кавалерийские эскадроны.

Пятьсот сабель. Не густо, но для начала достаточно. Конница была сформирована из казаков, перешедших на службу после разгрома Пятно, и драгун, присланных из московского драгунского войска. Сначала мне не хотели давать толковых людей, желая вернуть воинов обратно в их части. Пришлось даже задействовать царский аппарат. Пётр личным указом перевёл ко мне несколько знакомых офицеров, понимая, что проект создания новой дивизии был значительно важнее. Раз уж моя сотня себя показала хорошо, то и целый полк определённо будет отнюдь не лишним. Да и ведь средств казна тратила не так много, положив значительную часть расходов на мою собственную казну.

С конниками история была не самая простая. Казаки воротили носы от «немецкого» обмундирования — укороченных тёмно-синих курток-доломанов и узких рейтуз с кожаными лампасами. Они тосковали по широким шароварам и шапкам с околышем. Драгун же, привыкших к тяжёлым кирасам и палашам, приходилось переучивать на более лёгкую, манёвренную тактику. Их вооружили не только саблями, но и укороченными карабинами с капсюльными замками, которые можно было перезаряжать на скаку — сложнейшее искусство, далёкое от совершенства. Фактически мне удавалось возродить полноценную стрелковую кавалерию, способную биться не только пиками и саблями, но и бить на приличное расстояние. Даже кавалерийские мои карабины были способны сравниться с мушкетами и фузеями на вооружении российского воинства. Да, у шведов они будут получше, но карабинов хватит, чтобы заходить с флангов и рассеивать плотные ряды пехоты. Да, лучше было бы создать несколько родов кавалерии, отделив лёгкую от ударной, но сейчас таких возможностей не было. Мои накопления, включая награды от царя, доходы с производств, были потрачены на расширение мануфактур, их оборудование и наём всей собственной группировки. Её приходилось содержать, и эти три с половиной тысячи тяжким бременем легли на бюджет. Попытаюсь сформировать ещё и дорогостоящих кирасиров — придётся обращаться к государственной казне, и далеко не факт, что подобные широкие вложения мне сделать позволят. Слишком уж много нужно было потратить средств, чтобы полностью снабдить новое подразделение.

Волконский, получивший звание подполковника и командование всей кавалерией дивизии, встретил меня у полевого манежа — просто ровной площадки, обнесённой жердями. Его лицо, обветренное и постаревшее за эти месяцы, было напряжено.

— Пробуем рассыпной строй с последующим смыканием, — отчеканил он, не тратя времени на приветствия. — Получается через раз. Лошади не привыкли к таким эволюциям, люди путают сигналы рожка.

— Покажите, — коротко приказал я.

Он кивнул, дал знак трубачу. Пронзительная, трескучая медь прорезала воздух. Два эскадрона, выстроенные до этого в две линии, пришли в движение. Сначала рысью, затем, по второму сигналу, перешли в галоп, рассыпаясь веером. Со стороны это выглядело эффектно: лава всадников в синих куртках, поднимающая облако пыли, нестройные, но грозные крики. Однако, когда прозвучала команда к сбору, картина испортилась. Эскадроны смешались, часть всадников проскакала мимо своих, несколько лошадей, испугавшись скученности, понесли, сбрасывая седоков. Построение заняло вдвое больше времени, чем по уставу. Волконский хмуро наблюдал за этим, его челюсти были сжаты.

— Дисциплина хромает, — констатировал он, когда трубач дал отбой. — Казаки слишком лихи, драгуны слишком тяжёлы. Нужны месяцы упорных тренировок. И ещё люди. Полсотни выбыло за зиму — кто заболел, кто сбежал.

— Месяцев у нас нет, Александр Иванович, — тихо ответил я. — Есть недели. Усиль занятия. Введи штрафы за нерадивость. И поощряй лучших — двойной паёк, премии серебром. Найди в них здоровое честолюбие.

Он молча кивнул, понимая тщетность возражений. Пётр ждал результатов, а не оправданий. Развернув коня, поехал дальше, к артиллерийскому парку.

Пятнадцать стволов. Основа — те самые серпуховские трёхфунтовки на облегчённых лафетах, с примитивными, но эффективными винтовыми механизмами вертикальной наводки. Рядом стояли несколько более тяжёлых шестифунтовых орудий, отлитых уже здесь, на Донце, из местной руды. Качество металла оставляло желать лучшего, но пока держали. Артиллеристы, набранные из числа грамотных солдат и бывших мастеровых, возились у пушек, готовя их к стрельбам. Все лучшие стволы отправлялись для снабжения огнеходов, число которых только продолжало расти. Пётр ставил ставку на флот. Да, едва ли не дешевле было отстроить полноценный парусный флот, но царь настолько впечатлился действиями моих пароходов во время битвы за Азов. Мало ли, тогда всего четыре корабля смогли разгромить целую эскадру. Конечно, тогда удалось сыграть на неожиданности, ведь никто из турецкого адмиралтейства не представлял, что вообще можно противопоставить чадящим машинам, но постепенно такое преимущество будет сходить на нет. Лёгкие пароходы вскоре не смогут быть такими же эффективными, как несколько лет назад в Азовском море. Нужно будет действовать иначе, строить куда более масштабные корабли.

Командовал батареей бывший поручик Щегловитого, сухой, педантичный человек по фамилии Гусев. Увидев меня, он отдал честь резким движением, перенятым у преображенцев.

— К стрельбе готовы, ваше превосходительство. Заряды отмерены, цели установлены.

— Покажите кинжальный огонь по подвижной цели, — сказал я. Нужно было проверить не только меткость, но и скорость перезарядки.

Гусев засуетился. Расчёты заняли места. По полю, на расстоянии около трёхсот саженей, несколько пехотинцев начинали тащить за канаты макет повозки — грубый щит на колёсах. Сигнал. Первое орудие рявкнуло, выбросив клуб белого дыма. Ядро ударило в землю перед целью, рикошетом ударив в щит и оторвав одно колесо. Неплохо. Но между выстрелами разных орудий паузы были слишком велики. Видно было, как номера суетятся, путаются в последовательности действий: пыж, заряд, ядро, снова пыж. Одному расчёту пришлось дважды вынимать шомпол — забыли прокладку. Гусев покраснел от ярости и смущения.

— Ускориться! — крикнул он, но его голос потонул в грохоте следующего выстрела.

Я наблюдал, холодная тяжесть сформировалась в животе. Артиллерия — бог войны, но наш бог был ещё сопливым юнцом, не способным на скорую расправу. Нужны были стандартизированные команды, доведённые до автоматизма движения, сотни часов муштры. У меня же не было ни времени, ни достаточного количества опытных инструкторов.

После артиллерийских упражнений приказал собрать батальонных командиров на краткий разбор. Они выстроились передо мной на склоне холма, лица напряжённые, ожидающие разноса. Я обошёл строй, медленно, глядя каждому в глаза.

— Пехота двигается как слепая черепаха. Кавалерия сбивается в кучу при первом же манёвре. Артиллерия стреляет раз в полчаса, — голос звучал ровно, без крика, но от этого каждое слово падало, как гиря. — Знаю причины. Мало времени. Много дел. Но враг, господа, не станет спрашивать о причинах. Он увидит только нашу беспомощность и воспользуется ею. С сегодняшнего дня вводится новый распорядок. Подъём за час до рассвета. Шесть часов строевой и тактической подготовки. Два часа — стрельбы и занятия по специальности. После ужина — изучение уставов и карт. Офицеры обучаются вместе с солдатами. Отстающих — не наказывать, а тренировать до потери пульса. Понятно?

В ответ — дружное, но немножко испуганное: «Так точно!»

— Разойтись. Завтра начинаем с манёвров на пересечённой местности. Батальоны должны научиться взаимодействовать в лесу и на косогорах. Кавалерия — отрабатывать фланговые охваты и ложные отступления. Артиллерия — учиться быстрой смене позиций.

Офицеры, рассыпавшись, побежали к своим подразделениям. Я остался на холме один, если не считать двух ординарцев, стоявших в почтительности в стороне. Солнце клонилось к закату, окрашивая долину в багровые и золотые тона. Лагерь зажигал огни, с полевых кухонь потянуло запахом каши с салом. Казалось бы, идиллическая картина: армия растёт, крепнет. Но внутри скреблись черви сомнения. Успею ли? Смогу ли превратить эту сырую массу в отлаженный механизм до того, как грянет гроза с севера?

Мысли были прерваны неожиданным движением на дальнем краю лагеря, у главного въезда. Сначала послышался отдалённый звук множества подков, затем — тревожные, но не испуганные окрики часовых. Я приставил к глазам трубу. По пыльной дороге, ведущей от переправы через Донец, двигался крупный конный отряд. Не десяток всадников — не меньше полусотни. Впереди, под развевающимся знаменем, ехал высокий всадник в тёмно-зелёном кафтане без особых украшений, но с осанкой, которую нельзя было спутать ни с кем. Рядом скакали несколько офицеров в мундирах преображенцев и семёновцев.

Лёд сковал желудок. Сердце на секунду замерло, затем заколотилось с новой силой. Я узнал эту фигуру, эту манеру держаться в седле, будто вросшим в коня.

Царь.

Пётр Алексеевич прибыл самолично, без предупреждения, без свиты дипломатов или приличной толпы прислужников. Просто въехал в лагерь, как хозяин, проверяющий своё хозяйство.

Не было времени на раздумья, на придание себе более представительного вида. Пыльный походный мундир, потёртые сапоги, никаких регалий, кроме офицерского темляка на сабле. Спустился с холма, сел в седло и направил коня навстречу, подавляя в себе смесь паники, раздражения и какого-то дикого, азартного вызова. Он приехал смотреть. Что ж, посмотрит. На сырую, неотёсанную силу, на мои попытки слепить из глины крепость. И на то, как эта глина уже начинает обретать форму, пусть и корявую.

Кортеж замедлил ход у первого ряда палаток. Царь, легко спрыгнув с крупного гнедого жеребца, окинул взглядом лагерь. Его глаза, острые и всевидящие, скользили по непривычным мундирам солдат, по устройству шатров, по чистому, вопреки ожиданиям, плацу. На его лице не было ни одобрения, ни порицания — лишь холодный, аналитический интерес.

Я подъехал, спешился и отдал чёткий, уставной поклон.

— Ваше величество. Не ожидал видеть вас в наших скромных лагерях.

Пётр повернулся ко мне, его взгляд упёрся в моё лицо, будто пытаясь прочесть что-то за словами.

— Скромность — украшение, Ломатёв, — произнёс он своим резким, немного гнусавым голосом. — Но я не за украшениями приехал. Показывай, что выкормил за мои деньги и моё доверие. Показывай свою «диковину».

Лёд в желудке растаял, сменившись холодной, ясной сосредоточенностью. Кивнув, развернул коня и двинулся вперёд, указывая рукой на долину.

— Следуйте за мной, государь.

Начали с полей. Я повёл его по краю широких, уже засеянных рожью и ячменём делянок, раскинувшихся к северу от лагеря. Земля, ещё недавно дикая целина, была перепахана и обнесена межевыми канавами.

— Здесь работают четыре сотни душ, ваше величество, — пояснил я, не замедляя хода, — Большинство — местные, принявшие подданство. Сеем по трёхпольной системе, но с учётом местного чернозёма. К осени ждём первый большой урожай — он покроет треть, а может, и вовсе половину потребности дивизии в хлебе и фураже.

От полей направились к реке, к промышленной слободе. Дорога под копытами уже не была грязной колеёй — её засыпали мелким речным гравием и укатали бревенчатым катком. Столь простая мера произвела на царя большее впечатление, чем я ожидал.

— Грязи нет, — коротко бросил он, ощущая подковами жёсткое, ровное покрытие. — И пыли меньше.

— Скорость переброски грузов выросла втрое, — отозвался я. — Да и артиллерия не увязнет. Своих денег стоит.

Слобода выросла на глазах за полгода. Не город ещё, но уже и не хаотичный посёлок. Длинные, одноэтажные срубы цехов вытянулись вдоль берега, соединённые навесами для погрузки. Над ними курились десятки труб — не тонких дымков печей, а плотных, угольных шлейфов. Воздух гудел от работы: грохот молотов, шипение пара, скрежет железа. Первым показал сталелитейный цех — самое сердце всего предприятия. Через распахнутые ворота был виден адский, но упорядоченный хаос. Две вагранки, сложенные из местного огнеупорного кирпича, пылали малиновым пламенем. Раскалённый чугун по жёлобам стекал в ковши, которые кранами перевозили к формовочным площадкам. Возле печей, чёрные от копоти, суетились мастеровые.

— Руду везут с карьера в пятнадцати верстах, — перекрывая грохот, докладывал я. — Уголь — с первых шахт в балках. Пока хватает на три тонны литья в сутки. В основном — стволы для штуцеров, лафеты, детали для станков.

Пётр вошёл внутрь, не брезгуя жаром и копотью. Подошёл к груде готовых, остывающих стволов, взял один, взвесил на руке, прищурился, разглядывая качество отливки.

— Пористость есть, — констатировал он голосом знатока. — Но для нынешних нужд сойдёт. Пушки тут же льёшь?

— Пока только полевые, трёх- и шестифунтовые, государь. Мортиры планируем к осени. Металл ещё сыроват, но ковка и проковка улучшают свойства.

Далее — ткацкий цех. Здесь гам был иным — мерный стук челнока, гул десятков станков, запах шерсти и льна. В длинном, светлом помещении за примитивными, но крепкими деревянными станами сидели женщины и подростки. Их пальцы ловко управляли нитями, из-под челноков выползала серая, плотная материя — солдатское сукно.

— Тридцать станов работают постоянно, — пояснил я. — Сукно получается грубовато, но прочное, не боится сырости. В месяц — до тысячи аршин. К лету планируем удвоить число станков и наладить выпуск парусины для амуниции.

Царь прошёл вдоль ряда, потрогал готовый рулон, потер материал между пальцами, понюхал.

— Не ахти, но на мундир сойдёт, — бросил он. — Красить будешь?

— Пока нет. Зелёная краска дорога, да и незачем. Пусть враг запомнит цвет земли и дыма.

Следом — швейная и кожевенная мастерские, кузнечный ряд, столярные цехи, где делали приклады, ложа, ящики для боеприпасов. Пётр смотрел на всё молча, впитывая детали, изредка задавая короткие, точные вопросы: о затратах, о мастерах, о планах. Его лицо оставалось непроницаемым, но в глазах, особенно когда он видел что-то новое — простейший механический пресс для штамповки капсюлей или приспособление для нарезки стволов, — вспыхивала искра живого, ненасытного интереса.

Завершили осмотр у строящегося кирпичного здания — будущей школы для детей мастеровых и казарм для холостых рабочих. Уже были возведены стены, крыли крышу.

— Порядок, — наконец произнёс Пётр, когда мы вышли на открытое место у реки. Он окинул взглядом всю панораму: дымящиеся цеха, ровные улицы срубов, мощёную пристань, где грузили баржи углём. — Порядок и расчёт. Не зря я тебе доверился в Голландии. Ты умеешь ставить дело. Жаль, Меншикову этому не научиться — он только хапать горазд.

Но затем его взгляд потянулся обратно к лагерю, к силуэтам солдат на плацу, откуда доносились отрывистые команды. И в его глазах искра интереса погасла, сменившись привычной, жёсткой оценкой.

— С производством ясен твой талант, Ломатёв. Теперь покажи, что сделал с тем, для чего всё это затевалось. Покажи свою армию.

Мы вернулись к лагерю. К тому времени весть о прибытии царя облетела все роты. Солдаты, собранные для показательных учений, стояли как вкопанные, стараясь выглядеть как можно бодрее. Но напряжение, скованность читались в каждой прямой спине, в каждом слишком резком движении. Я приказал начать манёвры.

Всё пошло не так с самого начала. Пехота, выходящая из лагеря в рассыпном строю для имитации наступления на лесистый холм, слишком долго разворачивалась. Офицеры путались в сигналах, солдаты не понимали, куда бежать. Кавалерийская атака, которая должна была смять условного противника на фланге, захлебнулась — эскадроны смешались, часть всадников проскочила дальше нужного, потеряв строй. Артиллерия, которую я приказал быстро сменить позицию, едва не увязла на краю оврага — один лафет сломал ось, расчёт в панике бросился его вытаскивать, нарушив все интервалы.

Я стоял рядом с Петром, чувствуя, как под мундиром холодеет спина. Царь наблюдал молча, лишь пальцы его судорожно сжимали и разжимали рукоять плётки. Когда учения, наконец, завершились, и командиры, красные от стыда и усилий, построили свои части для смотра, наступила тяжёлая, звенящая тишина.

Пётр медленно проехал вдоль фронта, его взгляд буравил лица солдат и офицеров. Затем вернулся ко мне. Глаза его были холодны, как зимний Донец.

— Войско, — произнёс он тихо, но так, что слова прозвучали как плеть, — должно быть как твои станки. Чётко, быстро, без суеты. Я вижу станки. Вижу дороги. Вижу сукно. Войска же не вижу. Вижу сборную солянку из мужиков, которых ты нарядил в чёрное и поставил в строй. Они не знают, зачем здесь. Не чувствуют плеча товарища. Держат ружья как палки. Где выучка, Ломатёв? Где дух? Или ты думаешь, что швед будет ждать, пока они научатся?

Он не кричал. В его спокойном, мерном голосе была такая сила презрения и разочарования, что у меня сжались кулаки. Сглотнув ком в горле, ответил, глядя прямо перед собой:

— Выучки нет, государь. Дух только зарождается. Я просил времени. Месяцев. Мне дали недели. Чтобы превратить пахаря в солдата, нужны не только мундир и ружьё. Нужна привычка. Которая не приходит за один день.

— Время! — Пётр резко повернулся ко мне, и в его глазах вспыхнул знакомый, неистовый огонь. — Время — роскошь, которой у нас нет! Швед не дремлет! Он уже смотрит на наши берега! Ты думаешь, Карл будет ждать, пока ты своих мужиков выдрессируешь?

— Карл, — перебил я, повысив голос впервые за весь день, — смотрит сейчас не на нас, государь. Он смотрит на Польшу. Курляндия только что приняла польский протекторат. Август Сильный лезет туда, куда его не звали. У шведов там вековые интересы. Прежде чем повернуть на восток, Карлу придётся разобраться с соседом на юге. У нас есть год. Может, немного больше. Карл несомненно поляков задавит, но время нам выиграть сможем, а это сейчас для нас важно.

— А поставит Карл кого на трон прошведского, то что делать будем?

— Побеждать. Для нас сейчас каждый выигранный день будет важен. Нам людей учить надо, оружия больше произвести. Я на серпуховском заводе людей уже в четыре смены гоню, чтобы фузеями старые пищали заменить. Уж куда сподручнее кремнём супротив фитиля. Да и стрельцам подтягивать дисциплину необходимо. Ударим всем кулаком сразу. Я через Псковщину шагу сразу к Тарту дам, чтобы при Нарве вам больше свободы дать.

Пётр замер, его взгляд стал пристальным, изучающим. Он отъехал на несколько шагов в сторону, размышляя, глядя на долину. Потом резко махнул рукой ординарцу.

— Шатёр. Здесь. Немедленно.

Пока разбивали походную палатку прямо на поле, мы стояли молча. Царь был погружён в свои мысли, его лицо стало каменной маской. Внутри всё замерло в ожидании. Я поставил на карту всё, высказав свою догадку вслух.

В шатёр вошли только мы двое. Пётр сбросил плащ на походный стул, сел за простой стол, указал мне на табурет напротив. Лицо его при свете свечи казалось измождённым, но мозг работал с лихорадочной скоростью.

— Откуда уверенность насчёт Польши? — спросил он без предисловий.

— От логики и слухов, государь. Агенты в Данциге и Риге передают: шведские корабли учащаются у курляндских берегов. Польские магнаты уже шепчутся о «шведской угрозе». Август амбициозен, но глуп. Он полезет в драку, не рассчитав сил. Карл — молод, горяч и мнит себя новым Александром. Он не станет терпеть польскую муху у своего шведского лица. Первый удар будет на юг. Это даст нам передышку.

— Передышку, — мрачно повторил Пётр. — Чтобы доучивать твоих недоделков.

— Да, — твёрдо подтвердил я. — Год. Всего год целенаправленной муштры, тактических занятий, стрельб. Чтобы они перестали быть мужиками в мундирах. Чтобы стали солдатами. Чтобы мои штуцера в их руках стали не палками, а смертоносной силой. Сейчас же послать их на Ригу — значит обречь на бойню. Они не готовы к крепостям и правильному бою. Плюсом к тому начну мортиры лить, чугунные, но в количестве достаточном. Снабжу так, что при каждом полке будет.

Царь посмотрел на меня, прищурившись:

— Ты просишь год. Я даю десять месяцев. До следующей весны. Если к маю твоя дивизия не будет готова маршировать на Ригу и брать её — я передам командование другому. А ты займёшься тем, что у тебя действительно получается — будешь ковать железо и ткать сукно. Всю оставшуюся жизнь. Понял?

Груз ответственности, чудовищный и неотвратимый, обрушился на плечи. Десять месяцев. Недостижимо мало. Но иного выбора не было.

— Понял, государь. К маю дивизия будет готова.

— Хорошо, — Пётр тяжело поднялся. — Завтра уезжаю. Буду ждать твоих регулярных донесений. Ускоряй обучение. Не жалей ни людей, ни себя. Швед не будет ждать вечно.