Флагеллированный дух

– Последняя? – спросил мужчина у помогавшего ему нести тело монахини.

– Вроде да, – отозвался напарник.

– Это хорошо, а то у меня руки уже отваливаются, – пожаловался первый, толкая кормой дверь, чтобы открыть вход в трапезную. – Какие же они тяжёлые.

– Потому что жирные, как свиньи, – подхватил помогающий, семеня с лестницы за ведущим.

До них вновь донеслись звуки словесной перепалки с улицы, содержание которых оказалось невозможно разобрать в деталях; когда эти двое спускались в подвальное помещение за следующим телом, то слышали начало этой склоки, а теперь, похоже она перешла в острую стадию.

– Что за сброд у меня под началом?! – выкрикнул на всё помещение мужчина, чья ярость подкреплялась усталостью от переноски множества тел.

Выйдя наружу он увидел, как на некотором удалении – почти вначале ведущей в монастырь дороги, двое его подчинённых сцепились с незнакомцем, а прочие: кто подбадривал товарищей, кто напротив, пытался остановить, но не особо-то усердно, без рвения. Подойдя ближе, мужчина смог рассмотреть незнакомца, тот одет в когда-то белую, а ныне изрядно испачкавшуюся рясу, покрытую домино бурого цвета; данная одежда позволяла опознать в чужаке монаха-доминиканца. Рядом с вялотекущей дракой стоял конь, по всей видимости монашеский, взмыленный, он выдыхал клубы пара, отчётливо заметные в холодном декабрьском воздухе.

– Что здесь происходит?! – рявкнул мужчина, схватив за ворот и отбросив занятого в драке подчинённого.

Другой, вцепившийся в домино и натягивавший капюшон на глаза оппонента, заметив начальника, тут же оставил своё занятие и отшатнулся от доминиканца. Толпа принялась наперебой докладывать о произошедшем, в результате сливаясь голосами в гомон.

– Ты главный?! – прошипел с злобой доминиканец, указывая пальцем на мужчину.

– Да, я; Марсель Азуре – глава этого отряда городской стражи, – сказав сие, мужчина подумал о том, как эта недисциплинированная толпа выглядит с стороны и ему стало немного стыдно.

– Азуре? Хоть ты-то читать умеешь, я надеюсь?! – выпалил доминиканец и всучил Марселю бумаги.

Глава отряда умел читать и из документов узнал то, о чём сразу предположил, монах-доминиканец по имени Жерар Паре является инквизитором.

– Инквизитор? Здесь нет ереси, – спокойно заявил Марсель и передал бумаги владельцу, чем ввёл его в ступор.

– Подобное происшествие не может остаться... – начал было распаляться Паре, но Марсель остановил его и повёл внутрь.

– Не следует кричать о случившемся, тем более в подробностях, даже тут, – тихо заметил Азуре.

Действительно, в числе прочих служащие городской стражи не нуждались в осведомлении о деталях, так как не умели удерживать в себе тайны, и их россказни, к которым они приступят в городе сразу же по завершении дежурства, начнут порождать слухи, способные быстро распространиться по соседним городам и весям. А в расследовании это никак не поможет. Будь воля Марселя, то он спровадил бы и доминиканца, но инквизиция в подобном деле имела кое-какие полномочия, даже несмотря на то, что французские короли и папскому престолу в общем, и инквизиции в частности, не дают спуску уже какое десятилетие.

– Ах да, вскоре прибудет мой помощник, распорядитесь чтобы ваши люди не стали его избивать, будто дикие тати, – с желчью в голосе попросил инквизитор.

Марсель уже начинал понимать, что это за человек и он ему, разумеется, не нравился, но подозвав одного из охранявших периметр стражников, начальник выдал соответствующие инструкции.

– Быстро вы среагировали.

– Мы были в Ламбеске, в церкви «Успения богородицы».

– И как же вы, будучи там, узнали о случившемся так скоро? – допытывался Азуре.

– У нас свои каналы.

– Понятно, – сдался глава отряда заподозрив в распространении патруль наблюдателей, который видимо сразу же после доклада о обнаруженном принялся рассказывать о увиденном то там, то сям, то этим, то сем.

– Вы перенесли тела?! – завопил Жерар, едва зашёл в трапезную и увидел сложенные на полу тела монахинь.

– А что, следовало их оставить лежать по всей территории Сильвакан?! – заорал в ответ Марсель, внезапно вышедший из себя и до сих пор разминавший руки и спину.

– Да! Нельзя было их трогать, это картина произошедшего! – наседал Паре. – Я надеюсь, что снег с дороги и всех тропинок не вы убрали? – хотя это издёвка, так как инквизитор уверен, что уборку снега делали обитательницы монастыря незадолго до своей гибели.

– Если тебя что-то не устраивает, – цедил сквозь зубы Марсель, – То можешь жаловаться на мои действия бальи, он здесь всё решает, – Азуре попытался уязвить разошедшегося в замечаниях инквизитора и ему это удалось.

– Это дом божий, твой бальи тут никто! – впал в неистовство Паре и несколько раз ударив себя кулаком в грудь, добавил. – Пока твой бальи задницу в тепле греет, такие как я делом заняты и только мы стоим на страже, и тела на месте преступления не переносим!

– Не нравится власть бальи и маршала, созывай генеральный штат и жалуйся королю, – после этих слов Марсель не смог удержаться от триумфального хохота прямо в лицо оппоненту, сей позыв явился настолько неудержимым импульсом, хоть и не характерным для Азуре, что глава отряда ему поддался.

Когда же Марсель остановил движение руки своего доверенного, пожелавшего вступиться за командира, пусть и в словесном сражении, Азуре поймал себя на мысли, что ведь это не он! Само общество и столь краткое общение с инквизитором как-то изменило главу, причём это – не просто слова, ведь в накалившейся и тем отвлекавшей ситуации Марсель заметил, что с ним что-то не так. Ввиду последнего он молча выслушал поток негодования от Жерара, стараясь контролировать себя и не поддаваться на давление момента, инициируемого этим склочным доминиканцем. И о чудо – сработало, Паре будто выпустив пар, замолчал, его глаза забегали по помещению выдавая овладевшую монахом неловкость.

– Украли что-нибудь? – спросил инквизитор после продолжительной паузы.

– Сложно сказать, – Марсель обвёл взглядом трапезную и указав на один из столов, добавил, – Может там располагалась серебряная посуда или даже золотая, а теперь её нет, а может и не располагалась. Я не знаю о том, какие имущество здесь было. А ты?

– Я понимаю, что тебе не нравлюсь, но сейчас мы заняты одним делом, – парировал инквизитор.

– Не согласен, – возразил Азуре, скрестив руки на груди. – Ты подозреваешь в совершении этого преступления кого-то иного, нежели простых разбойников, я же убеждён что произошёл бандитский налёт. Да незаурядный; да дерзкий; но это – просто грабёж.

– Что за разбойники будут убивать сорок два невинных человека, монахинь?! – запротестовал Паре, не дожидаясь пока Марсель договорит, в результате они говорили одновременно, стараясь перекричать друг друга.

– Вот о том я и говорю: – добавил Азуре, – Что за бандиты такое совершат? Уж не знаю из какой уютной кельи или пыточного подземелья ты вышел, но уже давно идёт война, которую в вялотекущую перенесло ещё худшее бедствие – чёрная смерть. Люди голодают, бегут от смерти, Франция кишит кочующими крестьянами, бедняками, дезертирами и обезумившими бандитами, впрочем, ныне они все малоразличимы. – Марсель посмотрел в глаза инквизитора, – Если б этих монахинь съели, то даже так я не особо удивился бы и всё равно подозревал обычных бандитов, в чьих мотивах нет ни доли религиозности.

Паре не стал ни перебивать, ни переубеждать главу отряда, сочтя сие бесполезным, а так, не сердя этого человека, можно будет ещё что-нибудь узнать о уликах, ведь своими действиями городская стража безнадёжно испортила место преступления. Хотя Паре не хотел общаться с Марселем; а также мало просто сказать, что внутри Жерара клокотала вновь проснувшаяся злоба, достигшая своего пика после слов о предложении созвать генеральный штаб. Вот раньше, инквизитор мог отправить в подземелье для дознания не только этого наглого Марселя, но и самого бальи, хотя бы намекнувшего о санкции на подобные действия главы отряда в таком дерзком учинении помех святым делам.

– Ничего, когда-нибудь будет как прежде и даже лучше! – подумал Паре. – И уж тогда я вас всех к ногтю прижму, гады.

– Тела осматривать будешь? А то нам их ещё хоронить, – поинтересовался Азуре. – Не отказался бы от помощи, кстати.

Марсель, скорее всего, под помощью имел ввиду не рытьё могил, хотя, наверное, и не без этого, а прежде всего ритуальные действия, с которыми доминиканец, по понятным причинам, был куда лучше знаком, нежели городская стража. Пребывать в компании Марселя и его людей, причём, когда первый, как показала встреча при подъезде, являлся самым приятным в общении, при сражении с промёрзшей землёй Прованса Жерару никак не хотелось. Но он не особо беспокоился о придумывании благовидного предлога, позволившего бы ему избегнуть сих трудов, так как пока он закончит осмотр уже стемнеет, а задерживаться не станет, мотивировав отъезд необходимостью форсировать расследование. Правда, понимая, что неизвестно сколько уйдёт времени на осмотр места преступления, Паре поспешил к нему приступить. Начал он, разумеется, с тел погибших; сорок два трупа монахинь лежали рядом друг с другом в помещении трапезной – здания поздней постройки нежели остальные в аббатстве Сильвакан, и факт того, что строение было выполнено в готическом стиле хотя бы помогало большим количеством света. Как показал осмотр все женщины были убиты стрелами, выпущенными из мощного лука очень опытными стрелками, можно сказать выдающимися, так как монахинь, для убийства которых потребовалось не одна, а две стрелы, из более чем четырёх десятков жертв насчиталось всего три. Инквизитор стискивал зубы и старался подавить злобу, так как Марсель и компания не только перенесли тела, но и сломали все стрелы, оставив наконечники в телах. Это не только значительно увеличило время, потребовавшееся на утверждение в количестве ран каждой жертвы, но и мешало нормально извлекать являвшиеся важной уликой наконечники. Кроме того, запаздывавший помощник, которому пришлось добираться пешком, ввиду того, что одолжить удалось только одного коня, повод вспомнить уменьшение авторитета церкви и инквизиции, вынуждал Паре самостоятельно записывать характер и места ран. Помимо всего, важным фактом явилось то, что помимо стрел и, соответственно, лука более не использовалось никакое оружие. На некоторых телах имелись рваные раны, но они походили на полученные в время падения, именно это Жерар собрался выяснить, когда попросил показать ему, где именно были обнаружены убитые. Подобная просьба далась нелегко по уже названным выше причинам, но к счастью, надо полагать для обоих сторон, Марсель не стал усугублять конфликт, а распорядился своему доверенному продемонстрировать запрашиваемое. Гипотеза о случайном происхождении рваных и резаных ран подтвердилась, когда Паре обнаружил следы крови на предметах среды; монахини действительно получили эти раны уже упав замертво или в близком к этому состоянии. Значит, таки да: стрелки били ну очень точно, а главное методично, с доскональным знанием дела, ведь ни одна монахиня даже близко не покинула периметр монастыря. Последнее заставляло не только подозревать в совершении преступления не простых бандитов, которые сомнительно что способны на такое машинально выверенное массовое убийство, но и немалую численность нападавших. Как можно было, не обращаясь к чему-то нечеловеческому и нечестивому, убить сорок два человека, притом не застигнутых в сне или сосредоточенными группами, например, в время вечерней молитвы или трапезы, которые подняли бы крики и иной шум, оповещая окружающих и мотивируя их бегство? Преступники пока выполняли своё подлое дело ни разу не наступили ни в разлитую воду или кровь из ран, а все следы принадлежали Марселю и его доверенному, и оставлены в процессе переноски тел в трапезную. Смущало так же то, что убийцы не грабили, правда не сказать, что у монахинь было много имущества, скорее наоборот, но никаких следов обыска с вытряхиванием ящиков и сундуков даже близко не обнаруживалось. Ещё больше удивляло отсутствие какого бы то ни было осквернения предметов культа, а за нечестивыми поборниками зла, будь они даже человеками, Паре ожидал увидеть погром всех символов так ненавистного им христианства, не говоря уже о порочных отродьях, коим вышеназванное настолько ненавистно, что нет обстоятельств, при которых они бы не постарались измолоть в труху, сжечь или хотя бы опрокинуть и попрать эти символы. Конечно же, в последнем Жерар основывался не на достоверных сведениях или как в случае с прочим установленным – своём многолетнем опыте, а на укоренённой авторитетами убеждённости, но ведь вся его вера такова, так что в этой части мировосприятия его ничто не смущало.

Наконец прибыл Луи – помощник инквизитора, тоже монах-доминиканец и теперь стало хотя бы кому записывать и держать свечу. Однако первое время раздражало сопение всё никак не могущего восстановить дыхание брата-доминиканца, ведь прибыл он куда более взмыленный, нежели конь Паре.

– Заболеет ещё, – отвлёкся мыслью инквизитор, – Надышавшись холодным воздухом, и тогда вообще никакого покоя с его кашлем и шмыганьем не будет!

Жерар не по причине злобы или издевательства отправил своего помощника пешком, сам же прибыв верхом, а ввиду вполне разумной причины: они оба являлись, мягко сказать, не особо опытными наездниками и добираться быстро вдвоём на одном коне было не то что неэффективно, а вообще опасно. И так как определяя кому из них двоих лучше бы прибыть пораньше – выбор пал на инквизитора, то случилось так, как случилось.

К сожалению Жерара Паре он не сведущ в многих местных внутренних порядках, например, о записях касающихся финансов, а потому не знал, существовали ли такие документы вообще и их похитили, либо записей не имелось никогда. Особо вникать в бумаги настоятельницы инквизитор не стал, это – не его работа, да и вечерело. И несмотря на скепсис в отношении убеждённости Азуре в том, что данное преступление совершила в многом заурядная шайка, Жерар нисколько не отвергал факта, что в стране, в том числе в Провансе огромное количество опасных маргиналов, доведённых до такого состояния войной, эпидемией и неурожаем, спровоцированным гибелью трудового населения от названных факторов. Именно эти маргиналы особо активизируются в сумерках, а необоримой храбрости у Паре найдётся только против отвергших любовь господа глупцов, но никак не против не отличающих ведьму от священника разбойников; поэтому надо поспешить с отбытием в город. Хотя уже стемнело настолько, что Жерар всерьёз задумался не остаться ли здесь на ночлег, но когда Азуре, мотивируя неприкосновенностью чужого имущества, грубо пресёк попытки своих подчинённых, пожелавших «заморить» возникшего от труда «червячка», что-нибудь позаимствовать из погреба, Паре, не желая всю ночь довольствоваться одной только водой из колодца, решил рискнуть и таки отправиться в Кавайон. Он мог устроиться в покоях настоятельницы сославшись на необходимость изучения бумаг, а там вздремнуть до утра, но после недавних событий, когда он спасался от опустошающей всё чумы и преодолел значительные расстояния в постоянном голоде, то выработал невозможность выносить последний: голод напоминал ему о обезлюдивших деревнях, где и попить из колодца боязно, даже если в нём не плавает ничьих тел. Собственно Жерар так и оказался в Провансе, спасаясь от «чёрной смерти»; тот же Луи – местный, а предыдущий постоянный сопровождающий инквизитора попал в незримые, но будто повсеместные когти болезни, из которых так и не выбрался. Детали обстоятельств расставания с предыдущим помощником Паре предпочитал не вспоминать, и, конечно же, никому не рассказывать. С другой стороны, инквизитор спокоен тем, что на это была воля божья, и раз он уцелел, то это санкционировано высшими силами, и нечего с ними спорить или рассматривать детали произошедшего с человеческой позиции и какой-то морали, и даже догматов церкви, ведь божий промысел приоритетнее.

– Что? – спросил Луи, заметив пристальный взгляд Жерара на себе.

– Ничего…

Доминиканцы добрались до Кавайона без происшествий, как не вспомнить ещё раз опеку Самого над его деятельными слугами – инквизиторами? Примерно так мог подумать и Паре, но слишком устал. Двум доминиканцам предстояло добраться до собора Сен-Верен, так как в том, что там их примут у Паре не возникало никаких сомнений.

– Что ты думаешь о случившемся? – наконец спросил Луи.

– О чём именно?

– Ну как, о убитых, – Луи сделал паузу, как будто опасаясь следующего слова, – Убийцах?

– Что я о них могу думать по-твоему? – непонимающе отмахнулся Жерар.

– Я к тому, – напарник инквизитора замялся, – Что если это дело нечеловеческих рук?

– Весьма вероятно, – ответил Паре с таким спокойствием, как будто говорил о банальности.

– Тебя не страшит то, что нам предстоит что-то делать с теми, кто смог убить сорок два человека разом? – сказав это, Луи вопрошающе посмотрел на брата-доминиканца. – Что мы будем делать, когда найдём их?

– Не страшись, – так же спокойно, как и ранее ответил Жерар. – Нам, как слугам господа более стоит опасаться небогобоязненных людей, нежели потусторонних тварей. Хоть оба сорта этих мразей презрели слово и милость божию, но первым дарована свобода воли, и за свои деяния они будут отвечать пред судом Его. А вот вторые уже навсегда потеряны, господь отвернулся от них, потому они с особым усердием ненавидят его, искренне, хоть и только сами полностью повинны в своём положении. От таких слуг Врага господь нас оберегает, как пастух сторожит стадо овец. Нам же остаётся доверится господу и уповать на его мудрость. Ты же не сомневаешься в своей вере, брат? – Паре задал этот вопрос совершенно без всякой строгости или фанатизма в голосе.

– Конечно нет.

– Ну вот, – удовлетворённо и смиренно подытожил инквизитор. – Это люди вооружаются мечами, а мерзостные твари в них не нуждаются, их сила в другом, металл для них –смешная игрушка. Но сила веры – вот что способно остановить нечеловеческую сущность, она пасует пред волей Его, проникающей через тебя; так что если ты блажен, то карманный воришка опаснее самого страшного чудища не от мира сего.

Луи только вздохнул, явно по этой самой благодати, которой ему не хватало, в всяком случае так он полагал.

– Я понимаю твои опасения, но ты же не боишься, например, идти сейчас здесь, – продолжил Паре.

– Нет, а что не так? – не понял намёка Луи.

– Взгляни на них – эти люди немногим лучше червей, копошащихся в навозе; для них кусочек приходящего и тленного навоза посытнее – важнее собственной души. Ты из простолюдинов и воспринимаешь их иначе, хоть и был обязан узнать их лучше в своём опыте. Так я тебе скажу кое-что, – инквизитор согнулся, наклонившись очень близко к своему помощнику, – Эти мрази назовутся кем угодно, исполнят какой скажешь ритуал, поцелуют сам Мрак в все уста чуть что. И это не самое страшное, нет! – взгляд Паре как будто засиял в маниакальной увлечённости, будто на него снизошло озарение. – Они предадут свои, на самом деле никогда не бывшие подлинно своими, убеждения не перед великой угрозой, пред которой многие смертные могут колебаться, почему и существует возможность прощения, а перед пустяком, буквально за один жалкий обол они скажут что угодно и уверуют в кого попросишь. Какие тридцать серебряников?! Разумеется, чем выше риск, тем больше цена, но вопрос только в цене, а не принципиальной готовности! С последней у них всегда одинаково: только посули, даже платить не обязательно. Враг посулами и крепит власть свою в этом мире, с такими людишками ему и платить-то оговорённое не обязательно. Поэтому не обманывайся тем, что мы спасаем вот всех этих, – Жерар с отвращением демонстративно обвёл взглядом немногочисленных окружающих. – Мы спасаем святое – нашу веру. Верь в идеал, а не в человека; в идеал в себе, а не в персону, коей ты являешься. Понял?!

– Да, кажется, – неуверенно отозвался Луи.

– Сомневаюсь.

– Я не так мудр, как ты, – начал сетовать помощник, извиняя себя.

– Не хвали меня, лучше ещё раз подумай о только что сказанном, – Паре уже играл желваками и сверлил взглядом встречавшихся им по пути незнакомцев. – Вот тебе ещё пища для размышлений, которая, надеюсь укрепит твою веру настолько, чтобы ты перестал боятся каких-то жалких тварей, которые сами трясутся в ужасе от господа нашего и только и могут, что подленько и мелко мстить; неспроста говорится – гадят. Так вот, зная о уязвимости человека, неудивительно что он слаб пред искушениями и искусителями, пусть они иногда и орудуют страхом, а в другой момент сладоречием, следует источники этой уязвимости из себя искоренить, – Жерар хмыкнул, – Перечислять их брату-доминиканцу излишне. – Легко сказать, но что же делать? Презреть. Слышишь?! Презреть это всё: всё что они называют человеческим, но противоречащее слову господа нашего! Понял? – устало, словно у нерадивого, так ещё и глупого, ученика спросил инквизитор.

– Я постараюсь, – смиренно и с благодарностью ответил Луи.

– Чей этот мир?

– Не понимаю, – ошарашено выдавил из себя помощник инквизитора.

– Что здесь не ясного? Чей, этот, мир?

– Господа нашего.

– Нет! – мгновенно отрезал Паре. – Вот это всё по-твоему мир нашего господа? Можешь заявлять о мне как о еретике, но наблюдаемое нами – вотчина не нашего бога. Это преддверия Ада, посмотри вокруг: отвергающие в душе любовь бога грешники, даже не думающие искренно каяться. Их слова ничто! Заполонившие твердь и множащиеся, множащиеся, повторяющие свои пороки вновь и вновь, оправдывающие их и судящие нас! Куда катится этот мир?! В Ад! – Паре вновь склонившись к Луи, крикнул прямо в ухо, – В Ад! – а затем принялся бубнить едва слышно себе под нос, – А ты, пребывая у врат Ада, мразей потусторонних боишься, дурак, ой дурак...

Излишне дополнительно рассказывать, как смутил, напугал и встревожил своего помощника Жерар, но в то же время внушил ему ту нужную в их делах святую ярость, а также поделился толикой своей веры. Уж что-что, а упрекнуть инквизитора Жерара Паре в профессиональной несостоятельности или недостаточном усердии сложно. Луи раздумывал о услышанном и некоторое время приходил в себя, он с ответственностью отнёсся к словам старшего брата и мысленно моделировал ситуацию встречи с чем-то эдаким, что причастно к смерти монахинь, и как мог храбрился перед образом врага, стараясь понять – сможет ли встретиться лицом к лицу с Злом, готов ли он. Пытаясь прислушиваться к бубнежу Жерара, Луи мысленно отметил, что вообще-то монахинь убили выстрелами из лука, так что какую силу веры не призывай, а два монаха для стрелков не будут проблемой; младший доминиканец сглотнул.

– А что, если нам предстоит сразиться с, хм... – он не успел закончить свой вопрос.

– Обратимся к городской страже, – перебил его инквизитор, лишь чуть-чуть прибавив громкости голоса, словно не желал отвлекаться от своего брюзга, который обрушивал то на тех, то на других.

В какой-то момент Жерар наконец стал куда конкретнее и вспомнил нехорошими словами Азуре, его треклятого бальи, имени которого вовсе не знал, и даже короля!

– Да, король тоже виноват! – прикрикнул Жерар обернувшись к Луи. – Дело даже не столько в том, что он создал ситуацию, когда такие вот Марсели мешают нам в деле защиты веры – это частности, главное, что он создал… – инквизитор замолк, поняв, что слово не подходящее, – Причастен к усугубляющейся ситуации, – то, что Паре подбирает слова, свидетельствовало о обдумывании им своих речей, а не экзальтированном пустословии, ведомом эмоциями, хотя и не без последних. – На нас обрушилась чёрная смерть, я не хочу повторять очевидное и сказанное тысячи раз о том, что происходящее – кара за прегрешения. Лучше отмечу то, что вовсе не удивлюсь, если нападение на Сильвакан лишь следующий этап, а через декаду запылает Авиньон, в котором из-под земли полезет тако-о-е!

– Я солидарен по поводу короля, он избран богом, чтобы править людьми, а вместо этого, казалось бы, он делает всё возможное, чтобы мешать нам – непосредственным слугам господа заниматься нашим делом. Разоряет ордена, ограбляет церковь, отодвигает духовенство от общественного управления... – Луи посмотрел на брата-доминиканца в поисках поддержки, но его речь явилась формой эскапизма от иных мыслей.

– Ага, вполне возможно, – согласился с ним Паре, как будто прочитав невысказанные мысли помощника, когда их взгляды встретились, – Возможно сам король... Говорю же: преддверие Ада и вот эти все гады усиленно волокут этот мир к ним, если уже не справились с задуманным, а ныне барабанят в двери с криками: «Открывайте, свои!» – Жерар даже плюнул.

– А ведь и государя нашего в пленение взял, – пробормотал Луи подразумевая папу, чья резиденция теперь находилась в Франции, прямо тут – в Провансе, в ранее упомянутым Жераром Авиньоне.

– О-о-о, папа в той же компании: – махнул рукой Паре, – Жидов привечает, более того, он этих христоубийц защищает и думает, что кто-нибудь из епископов всерьёз воспримет распоряжение по обеспечению безопасности сих нехристей.

– А мы через их гетто следуем, кстати, – отметил помощник инквизитора, подумавший, что их пылкий диалог содержал ненормальное количество ереси и ему, как доминиканцу, стало стыдно и... страшно, ведь господь всё видит; поэтому он не стал продолжать и вообще постарался устранить все эти еретические мысли.

В данный момент Луи не узнавал себя подобно Марселю в недавнем прошлом, но в этом случае величина порыва оказалась куда значительнее.

– Гетто, не гетто, – не унимался Паре, принявшийся вновь бубнить себе под нос. – Я этих жидов от обывательской мрази не отличаю, принципиально, даже внешне.

Но его брюзжание помощник почти не слышал, так как усердно молился, подлинно испугавшись кого-то чужого, пробуждённого или, что вероятно куда хуже, вторгшегося с этими речами в душу. С Жераром доминиканец познакомился недавно, более того, ранее инквизитор напротив – был молчалив, но ничего подозрительного Луи в настоящем Паре не заметил, действительно: впавший в ярость от акта убийства сорока двух его сестёр инквизитор, вроде как, – норма. Младший доминиканец подумал, что быть может он проникся этим святым гневом и сие даже хорошо; но истины Луи не знал, а потому на всякий случай просил у господа прощения и наставления на праведный путь от своих слабостей и глупостей. Так парочка, один ругаясь едва слышно, другой стараясь умиротворить себя, добралась до собора Сен-Верен.

Двери оказались закрыты и Жерару пришлось изрядно поколотить в них, прежде чем он смог достучаться до кого-нибудь внутри. Братьев по инквизиторскому ремеслу в соборе не оказалось, а потому Паре осталось довольствоваться ужином и предложенной для постоя кельей; однако доминиканец не противился, и как следует поев, отправился спать, предоставив Луи решать проблему с размещением коня, так сказать: делегировал полномочия. Понятное дело, что в собор копытное заводить недопустимо, а также учреждение не располагало конюшней; Луи необходимо отыскать какую-нибудь постройку, пригодную для помещения туда ездового животного. Оставить вьючный транспорт просто так на улице, в ночном Кавайоне – глупая затея, утром, скорее всего, никакого коня обнаружить не удалось бы, а платить владельцу немалые деньги пришлось бы, только до конца непонятно из чьего кармана именно. Но эти проблемы Жерара не тревожили, слишком мелкие в принципе, а ныне тем более, особенно когда он наелся до отвала и наконец-то приземлил своё тело на пусть жёсткую, но кровать. Несмотря на возраст, в котором в его время человек крайне редко располагал не подорванным здоровьем, Паре мог посоревноваться в удали с многими молодцами, и эта его особенность не могла не радовать самого монаха. Собственно, мало какие болячки его беспокоили, и в целом он энергичен, разумеется, для своего возраста. Но, понятное дело, всё равно уставал, и когда устраивался отдыхать с осознанием, что в ближайшее время не потребуется никуда спешить, внутри него нечто как будто тоже отправлялось отдохнуть и весь мышечный тонус пропадал, суставы начинало ломить и в общем самочувствие становилось очень даже не из лучших. Инквизитор лёг и попытался уснуть, но проворочавшись пару часов откинул покрывало и сел, поняв, что не получается: тревога и гадкие мыслишки не давали покоя, словно ожидая своего часа, времени, когда доминиканец ослабит бдительность и волевой контроль. И если с воздержанием у Жерара Паре никогда не было проблем, особенно после его паломничества и одного инцидента, значительно укрепившего веру, хоть о нём монах предпочитал не то что не распространяться, а не вспоминать вовсе, но всё же, то с остальным возникали определённые трудности. Доминиканец вообще удивлялся как можно с таким трудом воздерживаться и рассматривал похоть наименьшим беспокойством, что, а точнее факт её высокой проблемности для многих прочих, ещё раз позволяло Паре думать о себе и своей вере лучше, а о других хуже. Основной проблемой для инквизитора являлось уныние: он опасался, более того, даже боялся, как окружающих, так и мира, вернее среды, создаваемой первыми. Разглагольствовать о могуществе веры и том, как казалось бы непреодолимые обстоятельства и силы пасуют перед ней, легче, чем справиться с этим страхом. Жерар ненавидел его и, соответственно, себя, как его носителя; примечательно, что он не считал себя ни источником, ни виновником этого страха, контроль и ответственность переносились им вовне. Паре достал плётку и нанёс удар по своей спине, исполосованная шрамами кожа дрогнула, но не поддалась; за первым ударом последовал второй, затем третий. И чем неистовее инквизитор бил, тем хуже ему становилось; актом самобичевания он не наказывал себя, нет, так он стремился продемонстрировать прежде всего себе же готовность не дрогнуть перед мирским, картинами, которые его нездоровое сознание вновь начало рисовать. Паре думал о том, что будет если в собор ворвётся обезумевшая толпа, хоть евреев, хоть называющих себя католиками, да хоть банда грабителей. Понятно, что скорее всего это конец, но как он его встретит, убоится ли, уготовано ли ему место в благе или он в чём-то ошибается. Доминиканец быстро оставил размышления о следствиях из своих веры и усердия, сконцентрировавшись на пугающем в большей степени: толпе и расправе – агентах своего страха. Чем бурнее фантазия Жерара рисовала ему картины, тем неистовее он бил себя. Разумеется, это не помогало, но монах продолжал самобичевание, дескать: «Смотрите, что мне ваши потуги, я себя не жалею, чем вы можете меня напугать, презренные?!». Века спустя соответствующие специалисты усмотрели бы в доминиканце элементы пограничной шизофрении, но дебюта эскапизма, тем более в соматической форме кататонии, монах не достигал. В мыслях Паре сливалась какая-то неукротимая ярость, подстёгивающая его рвение и одновременно страх, возможно она тоже была причастна к формированию и поддержанию последнего, но сам монах входил с ней в противоречие неустранимым фундаментом своей персоны о оригинальной философии христианства, в которую поверил и разделял сызмальства. Так он и любил людей, но был в обиде и оскорблении на них за недостаточную чистоту веры, не такую искренность и ревность как у него, а ведь по мнению Жерара это минимум, необходимый подлинному христианину, а потому инквизитор хотел наказать их всех, этих мразей, но по-отечески, любя, правда жестоко, чему вторила внутренняя ярость, но как будто чужая, хоть ход мыслей о отеческой каре ясно изложен в основной книге христианства. Удар за ударом разбрызгивали капли крови по келье, кожа, покрытая шрамами от многочисленных предыдущих актов самобичевания, давно поддалась и доминиканец, потерял смещённое, запутавшееся в снопе противоречивых мыслей сознание.

Жерара, ранее очнувшегося посреди ночи и после ополаскивания ран кое-как улёгшегося на кровать, утром разбудил настойчивый стук в дверь. Отворив, он обнаружил своих братьев Жана Омона и Гильома Паризо, которых отыскал трудолюбивый Луи, сразу же после того, как нашёл место для вверенного ему на попечение копытного. С прибывшими инквизиторами Паре хорошо знаком и как он думал, имел с ними доверительные отношения, а потому прямо за утренней трапезой перешёл к делу с всеми соображениями, кои не собирался скрывать от братьев-доминиканцев. Инквизиторы слушали Жерара не перебивая, и уже после того как он сам спросил их мнения признались, что местный кардинал Жан де Мулен, а также его приближённые, коих множество, прямо заявляют, что нападение на монастырь дело рук евреев. Данная клерикальная группа активно форсирует только эту гипотезу, конечно же, не ставя её под сомнение и не терпя возражений; ну а о необходимых доказательствах или основаниях к обвинениям Церковь всегда не особо беспокоилась.

– Мы здесь никто, проездом, – Омон прямо заявил то, что и так знали все трое. – Нас никто из местных и спрашивать не будет.

– А если будем настаивать, то кто к нам прислушается? – вторил ему Паризо. – Мы в меньшинстве.

– Более того, сам факт защиты жидов будет подозрителен. К тому же у тебя, – Жан обращался к Жерару, – Вообще есть подобное желание?

– У меня есть желание найти и с всей яростью покарать преступников, покусившихся на святое! – не задумываясь парировал Паре.

Хотя Жерар и правда не имел ни малейшего желания заниматься протекторатом евреев, что очевидно, если вспомнить его вчерашние речи.

– С этими обвинениями не собирается спорить никто из епископов, они омывают руки, желая наблюдать за происходящим с стороны. Ну а светские власти нам скорее недруги, чем помощники, у кардинала сильные связи, выходящие далеко за пределы Церкви, – добавил Омон.

– И единственный наш вероятный союзник – папа, как раз попытками защищать иноверцев, бывших или настоящих, настроивший епископат против себя. Так он совсем в затворника превратился. Какой авторитет может быть у государя, если он свои дворцовые покои покинуть боится? – вторил Жану Гильом. – Никакие. Жаль, конечно, сестёр, но мы все в руках господа, и идти против других его слуг в деле по защите тех, кто убил Христа, персонально у меня желания нет никакого.

– Солидарен, – тут же поддержал брата-доминиканца Омон. – Как наместник бога на земле может быть столь малодушен? Стыдно.

Паризо укорительно посмотрел на Жана и тот, поняв посыл взгляда брата, развивать тему не стал, если вообще собирался.

– Я вас понял, – сухо заключил Паре.

– Что делать думаешь? – поинтересовался Жан, желая узнать и в случае чего предостеречь от опрометчивых действий собрата, о горячем нраве которого знал.

– Пока не знаю, надо подумать, – Жерар посмотрел в глаза доминиканцу, сидевшему напротив, – Правда не знаю.

– А твой Луи молодец, словно на крыльях ангелов – всюду успевает, – бросил на прощание Омон.

Жерар стоял напротив окна в предоставленной ему келье и размышлял. В общем-то не имелось никаких проблем с обвинениями евреев как таковыми, это не является препятствием в продолжении расследования, ведь сомнительно, что кардинал и его приближённые будут особо активно мешать в поиске преступников, ну а на их помощь Паре изначально и не надеялся. Но существовало одно исключение, которое было бы просто фантастическим, если бы сам инквизитор не знал персонально кто такой Жан де Мулен; вот это знание и позволяло предположить маловероятную, но как ни прискорбно доминиканцу это признавать, всё равно возможную мысль о некоей причастности кардинала к нападению на Сильвакан. Как, зачем? Сложно сказать, да и слишком рано, возможно, чтобы обвинить евреев или ещё для чего-то, зная этого человека предполагать можно поистине что угодно. Неудовольствие познакомиться с Жаном из Мулена Жерару представилось лет десять назад, когда первый ещё даже не был избран генеральным магистром ордена проповедников. А неприятие, возникшее между уже опытным инквизитором и будущим главой доминиканцев, заставило второго пытаться всячески испортить бытие Жерару; однако, инквизитора не так просто достать и все попытки Жана оставались для Паре мелкими пакостями. Сам факт такого поведения с стороны Жана де Мулена уже хорошо иллюстрирует его личность, но это далеко не всё; не особо важно даже то, что становление кардиналом вероятнее всего спасло Жана от снятия с должности генерального магистра, ввиду, мягко сказать, не очень эффективного управления доминиканцами. В общем, человек этот корыстолюбивый, алчный, с нежеланием упускающий любую выгоду; не чурающийся роскошью, возможно ввиду этого он получил должность магистра Священного дворца, так как настоящий папа Климент VI едва ли не больше кардинала Жана любит мирские богатства и развлечения. Правда папе сложно в последнее время ими наслаждаться в виду свирепствующей чумы, которой он панически боится, но это частность. С самой первой встречи Жерар поразился натуре Жана, которую тот и не скрывал, напротив, иногда он ею бравировал, и облик сей никак не подходил доминиканцу, или даже христианину вообще. Интриги, которые по слухам вёл кардинал ныне и до получения высокого сана, описывать излишне, так как это всего лишь слухи. Главное – Жерар воспринимал Жана де Мулена как корыстного, эгоцентричного человека, помешанного на том, что может предоставлять ему любимое, то есть власти. Инквизитор не удивится, если кардинал ведёт какую-то игру по смещению папы чтобы занять его место или поставить кого-нибудь из зависимых иерархов. Паре не является опытным специалистом по финансовым преступлениям, но догадывается о том, что человек вроде Жана, имея доступ к значительным финансовым потокам, откажет себе в самовознаграждении. К всему прочему этот кардинал активно сотрудничал с короной и находится у неё на хорошем счету, в том числе за едва ли не единственный свой общественно-полезный поступок в переговорах с Умбертом II. Хоть папа и бенедиктинец, затворник, кутила, покровительствующий тем, кто дальше от бога, нежели истинно верующие, а последних часто обделяющий вниманием, но он – папа, избранный коллегиально. Здесь Жерар задумался над проблемой: если подобные Жану могут влиять на назначение высших иерархов церкви, то нет уверенности в том, что настоящего, как и предыдущих, а вероятно и будущих пап, не назначали коррупционные силы? В этих интригах Паре путался, он их подлинно ненавидел, считая актами подлости, а если уж такие акты совершаются по отношению к единоверцам, то, по мнению инквизитора, должны рассматриваться не иначе как предательство. И тут, внезапно, Жерар упал на колени и стал благодарить бога за указание ему направления деятельности. Паре пришёл к выводу, что ранее он был знаком и стал жертвой нападок Жана, претерпел лишения и бегство от «чёрной смерти», оказался в Провансе и прибыл в Сильвакан для того, чтобы познакомиться, проникнуться и понять опасный источник ереси, укоренившийся в сердце Церкви.

– А что если кардинал... – прошептал доминиканец и закрыл рот рукой.

Упоминания нечистых существ, к которым часто прибегал Паре, были не просто повторением полумифических представлений, в которые хоть и верили христиане, но как-то не очень страшились, полагая возможную встречу крайне маловероятной; это схоже с знанием того, что человек смертен, но пока не болеешь, тем более располагаешь молодостью, о смертности не особо-то и думаешь. Так же, несмотря на не всегда вменяемо воспринимающее окружающую действительность сознание, что приводило в числе прочего к неистовому самобичеванию, в прошлом Паре сталкивался с чем-то сложно описываемым, сущностью не от мира сего, не в аффективном состоянии, сопровождающемся религиозным бредом и галлюцинациями, а вполне в здравом рассудке, в ситуации не располагавшей ни к мифическому восприятию действительности, ни даже в желании попытаться это сделать.

Доминиканец прекрасно помнил ту встречу, как будто она была даже не вчера, а только что завершилась; произошедшее в достойных деталях навсегда отпечаталось в его памяти, так что при малейшем желании инквизитор мог обратиться к этим воспоминаниям, стоило только пожелать и сделать волевое усилие. Тогда он был молод и, как сейчас убеждён Паре, глуп; хотя если смотреть с стороны, то в главном – упорной и пылкой вере он не изменился. Но тогда, далёкие годы назад его вера была приправлена изрядной долей романтизма, более идеализирована, а основным недостатком, который и вынуждает нынешнего Паре воспринимать тогдашнего Жерара глупцом, являлось чрезмерное внимание к деталям, но с упущением сути. Объяснял это доминиканец, разумеется, недостатком опыта; и если бы его попросили дать себе молодому наиболее краткую, но содержательную оценку, то он ответил так: резонёр, а потому как книжник, обманывающийся тем, что должно быть, но в действительности противно этому долженствованию. Однако он всё равно был всецело поглощён верой, которая подкреплялась объективной охраной его персоны высшими силами, ведь не даром он вообще без серьёзных происшествий совершил паломничество в святую землю и вернулся обратно; и это в его-то юном возрасте, тем более, когда он искренне полагал, что окружающие пусть и грешны, но стараются спастись, а потому радовался возможности помочь каждому и действительно возлюбить всех людей. Возможно эта самая коммуникабельность и провела его по столь длинному и опасному пути, а не какие-то протекции высших сил; но так Паре даже думать не смел. Правда, когда он сошёл с корабля в Пизе и отправился на родину, пристроившись к какому-то торговому каравану, юный Жерар и не подозревал что его ждёт вскоре.

Караван приняли в окрестностях города, в непримечательной деревеньке и молодому монаху-доминиканцу выделили местечко для ночлега в кузнице. Внутри было до сих пор тепло, а потому Жерар быстро заснул; он вообще хорошо спал, что обуславливали: чистая совесть и постоянный режим пути, с которым молодой организм хорошо справлялся, более того, мобилизовал необходимые силы и даровал постоянный тонус, позволявший пылать энергичностью. Но посреди ночи доминиканца разбудили звуки борьбы; когда он выглянул из кузницы, то увидел подлинную бойню, которую учинили и над деревней, и над принятым ею караваном неизвестные, коих было множество, возможно даже сотня! Они совсем не походили на являющихся соотечественниками Жерара бандитов, напротив, прекрасно одетые, как богачи, обладающие завидной экипировкой воины, многие конные. Уже позже, монах узнает, что ими оказались кондотьеры – наёмники, но как и всё в той местности высокого качества. Правда качество это касалось лишь их навыков и экипировки, но никак не поведения, ведь в той деревне кондотьеры бесчинствовали как самые последние разбойники. Позднее, в то же время, когда Паре узнает кем являлись те налётчики, он будет удивляться, что их нападение оговаривалось условиями задания, а именно: разорение окрестностей Пизы, что было одним из эпизодов войны с Флоренцией и прочими зажиточными городами, а точнее маленькой местью за поражение при Альтопашо и необходимостью нанимать кого-то в принципе. То есть кондотьеры устроили резню только потому, что им за это заплатили, а уж с каким усердием они выполняли задачу Жерар видел своими глазами. Юный доминиканец отшатнулся внутрь кузницы и стал стараться высмотреть в полумраке, где бы ему спрятаться.

– За печью, под верстаками, за бочками? Нет, это всё очевидное! – Жерар старался соображать как можно скорее, ведь наёмники могут заглянуть сюда с минуты на минуту.

И тут взгляд будущего инквизитора пал на глину, омываемую небольшими потоками воды, которые поступали снаружи от привода водяного колеса, соответственно, из речушки, располагающейся вплотную к кузнице. Жерар понятия не имел зачем нужна эта глина, почему по ней постоянно протекает вода, ему это было совершенно безразлично, он подобрал полы и стал залезать поглубже, с трудом шевеля вязнувшие в глине ноги, к тому же он старался ступать на самой границе, чтобы оставлять наименее заметные следы. Его спешка оказалась к месту, весьма быстро дверь в кузницу отворилась и в темноту помещения стал всматриваться держащий рондаш мужчина; но входить внутрь и обыскивать кузницу он не стал, а вместо этого с силой бросил факел внутрь, так, что тот уронил некоторые инструменты, посшибав их с мест.

– Выходи! – рявкнул незнакомец.

Жерар с удивлением отметил, что это не язык местных, а английский, который кое-как, уж точно куда лучше местного, доминиканец знал; но подчиняться требованию не стал. Мужчина закрыл дверь, послышались какие-то удары в последнюю и крики возле здания, а затем всё стихло. Конечно, под стихло следует понимать общий уровень шума в разграбляемой и горящей деревне. Но всё оказалось не так просто, вскоре куда отчётливее послышался треск, а затем даже из укрытия Жерара стало можно понять, что у кузницы горит крыша и огонь занимается внутри. Выбираться наружу через дверь представлялось невозможным, доминиканец сразу подумал, что её наверняка подпёрли или вообще заколотили; через ставни тоже не вариант, они прочные, а протиснутся между прутьев не смог бы даже субтильный юноша. Впору отругать такую красивую, добротно сделанную кузницу, покажи которую соотечественнику, и он подумает, что это дом зажиточного крестьянина. Но доминиканец не растерялся, он понял, что раз вода поступает снаружи, то может и ему хватит места выбраться; Жерар разделся и стал убирать с пути глину, тем временем кузница заполнялась дымом и жаром. К счастью монаха здание было спроектировано так, чтобы выводить дым наружу, с чем более-менее справлялось несмотря на значительные повреждения конструкции, причинённые пожаром. Но жар усиливался, а когда внутри стало куда светлее и спину жгло уже невыносимо, Жерар понял, что у него не осталось времени; он плюхнулся в глину и продолжил своё занятие с удвоенным рвением. Наконец, кашляя от дыма, с ожогами, едва понимая, что он делает и куда пролезает, монах выбрался наружу; погрузившись в воду он тихонько отплыл, терпя боль и сдерживая позывы к стонам. От произошедшего он почти обессилил, но скорее из-за беспокойства, чем от физических нагрузок, хотя и не без последних; но всё равно продолжал медленно плыть, стараясь оставаться незаметным. Задумка доминиканца проста: проплыть немного вверх по течению и вылезти на берег, а уж там спрятаться где-нибудь в кустах; если кондотьеры здания-то не обыскивали, то сомнительно что предпримут попытки прочёсывать близлежащую местность, тем более посреди ночи.

Однако задумке Жерара не суждено было осуществиться; пока он плыл, то постоянно бросал взгляд на горящую деревню и снующих туда-сюда разбойничающих наёмников, но в какой-то момент, вновь бросив взгляд на берег, монах заметил странность: кондотьеры как будто гонялись друг за другом. Жерар стал чаще и внимательнее посматривать на сушу и убедился в странности происходящего, среди кондотьеров начались схватки, они беспорядочно бросались друг на друга: один нападал на второго, а третий, пробегая мимо этой парочки в погоне за четвёртым, останавливался чтобы нанести удар в спину первому. Но бывали случаи, когда двое-трое, спиной к спине, держали оборону против толпы словно обезумевших товарищей, однако неизбежно падали, сражённые численным превосходством. Паре не видел всей деревни, но богатство картин, которые представали перед его глазами поражало и толкало в полное смятение.

– Может это местные стражи завидели пожар и прибыли сюда? – подумал Жерар. – Я же не знаю насколько долго горит деревня.

Но нет, силы Пизанской республики, даже увидев пожар, не успели бы так быстро, да и от этой идеи сам монах быстро отказался, так как напавшие на деревню хоть и пестрили яркими одеждами, но в элементах последней легко прослеживались одинаковые сочетания цветов, что позволяло не только напавшим идентифицировать своих, но примечалось с стороны несведущим наблюдателем вроде Жерара. То есть атаковавшие деревню теперь сражались друг с другом. Монах почувствовал, что очень устал и ему следует либо сосредоточится на плавании и дотянуть ещё несколько десятков метров выше, либо загребать в деревню; как ни странно, но Жерар выбрал второе и залёг у берега на мелководье, наблюдая происходящее, вернее больше слушая. Деревня заполнилась криками, звуками боя и пожара, но первые стремительно стихали, пока постепенно не прекратились вовсе. Выждав какое-то время, Жерар решил осторожно пробраться поближе и посмотреть, как обстоят дела в поселении, будучи подлинным христианином он не мог оставить возможных нуждающихся без посильной помощи. Доминиканец осторожно двигался между объятых пламенем домов, некоторые уже догорали, но вокруг не было никого живого, только трупы местных жителей, немногочисленных караванщиков и противно – многих кондотьеров. Когда монах пробрался ближе к главной улице, той самой где остановился караван, то смог воочию узреть картину грандиозного побоища, десятки тел лежали бессистемно, сражённые друг другом в яростной схватке и казалось, что вот оно – безумие, охватив напавших, уничтожило их всех их же собственными руками. Это не была схватка за найденную добычу или распря двух-трёх конфликнующих групп в отряде наёмников, это – подлинное нечто. Осматриваясь Жерар увидел стелящуюся по стенам домов тень, а затем показался её владелец: мужчина, едва передвигавший ноги и бредущий вперёд. В его боку торчал квилон, кровь из раны от которого пропитала одежду кондотьера по колено, а его левая рука, вся изрубленная ударами клинков, держалась на честном слове. Но несмотря на раны, правой рукой он крепко сжимал меч, держа его наизготовку, а главное – он шёл, будто выискивая кого-то. С расстояния разделявшего кондотьера и доминиканца последний не мог видеть лица наёмника, а потому не разглядел бесстрастного выражения и пустых, подлинно мертвецких глаз мужчины. Мечник выглядел так словно очень хотел найти что-то или кого-то, в своём порыве не замечая того, что уже умер; а возможно его и не было в собственном теле, а двигаться труп заставляло нечто иное. Внезапно наёмник остановился и резко повернулся к притаившемуся у перевёрнутой телеги Жерару, левая рука качнулась и не выдержав сообщённого разворотом усилия, оторвалась и отлетела в сторону. Мужчина неуверенно, но куда активнее зашаркал по направлению к Жерару, а монахом овладел ужас; но посередине пути, как будто израсходовав весь потаённый потенциал, кондотьер сначала замедлился, а затем остановился. С этого расстояния доминиканец мог отлично разглядеть наёмника и сглотнул, выдохнув: «Боже правый!». Мечник даже не смотрел в его сторону, голова была немного повёрнута в сторону, а безжизненные глаза уже не старались что-нибудь видеть, да и направлены они куда-то вниз. Но так продолжалось несколько мгновений, а потом голова вообще повисла, затем наёмник обмяк и в ту же секунду рухнул; кинжал, столкнувшись с землёй, пробил мужчину насквозь, показав кончик клинка из поясницы. В тот момент и произошла незабываемая для монаха встреча, Жерар увидел неведомое ему существо, а вернее даже не увидел, а воспринял и тут же понял, что за чудовище перед ним. В отличие от россказней обывателей, клирикальных описаний и прочих источников, это нечто не имело ни рогов, ни копыт, не отличалось зубастостью, оно вообще не имело рта, да что там рта, у него не было головы, рук и прочего, характерного живым существам. Но при этом оно не являлось невидимым и ясно отличалось от среды, словно нечто это выделено из неё и куда ярче всего, что можно придумать или наблюдать на планете, в нём узнавалась подлинная чуждость, происхождение не от мира сего, а поражало более всего то, что при попытке понять какое оно, ответом оказывалось только одно – никакое; истинная сущность не от мира сего! Жерар, поначалу охваченный ужасом от шаркающего к нему израненного мужчины, теперь не то чтобы успокоился, но не трясся от страха как несколько секунд тому назад. Монах и чудовище застыли друг напротив друга, а доминиканец не ощутил, а мысленно воспринял как это существо приближается к нему, но при этом оставаясь на месте, будто тянется не имея рук или каких-то щупалец. Жерар вскочил, но тут же понял, что убегать – самая глупая затея, на молниеносное мгновение ему стало жалко себя и это пробудило ожесточение, гнев к неизвестной сущности. Монах упал на колени, закрыл глаза и стал молиться, но не так, как готовятся к отходу, а наоборот, призывая к силе и мудрости, которую может даровать господь и только эти дары страшны для представшего перед доминиканцем нечто. Паре был уверен в последнем, хотя само существо не внушало ни страха расправы, ни ужаса от чего-то незнакомого и тем угрожающего; странно то, что наоборот, имелось в нём что-то притягательное, печально, даже мучительно знакомое, это и пугало больше всего на контрасте чуждости образа.

– Ну конечно! – осенило монаха. – Оно же было в Сионе, а ныне пало, вот что в нём знакомо и притягательно – то прекрасное, что осталось после Падения.

Паре вновь воспринял как существо тянется к нему, на этот раз с всех сторон: сверху, снизу, из стен горящих и обуглившихся домов, из-под земли, с неба – отовсюду. А потом всё пропало и в сознание стали стучаться звуки пожара и запах гари, за ними боль от ран и усталость; правда последние как-то странно стали ослабевать. Жерар проморгался, и хоть до этого он более не зрением воспринимал нечто, но ныне никого, в полном смысловом значении данного слова, доминиканец не наблюдал, а главное – не воспринимал. Так он и просидел на пепелище до прибытия патруля из Пизы, который доставил его в город-коммуну. Паре додумался никому не рассказывать о произошедшем, ограничившись тем, что укладывалось в более-менее естественный ход событий. И хоть пизанцы не хотели отпускать доминиканца, прибывший за ним собрат таки вызволил Жерара из добровольно-принудительных гостей. А узнав о поведении юного монаха и удивившись тому, как тот рассказывает о произошедшем, вызволитель предложил брату-доминиканцу заняться тем, чем Паре промышляет до сих пор.

– Луи! – заорал Жерар, спешно покидая келью. – Луи!

И вот, спустя непродолжительное время два доминиканца уже направлялись в Авиньон, на этот раз оба пешие. Жерар спешил и регулярно подгонял своего помощника. Помимо множества возбуждающих мыслей, касательно сложившейся ситуации, подозрений и собственных намерений, Жерара в настоящем пути постоянно беспокоило впечатление, что за ними кто-то следит. Паре часто оглядывался, порой даже останавливался и всматривался в придорожную среду, но всякий раз одёргивал себя и завершал паузу тем, что просил Луи поторопиться. Несмотря на неприсущую своей профессии и мировосприятию рациональность, именно к ней всякий раз обращался доминиканец, чтобы избавиться от преследующего впечатления; но, тем не менее, оно не покидало его сознание, напротив, нарастало, превратившись в тревогу, которая в один момент резко достигла панического состояния. Паре остановился, пропуская брата-доминиканца вперёд и опять оглянулся, не в силах сопротивляться впечатлению, в тот же момент по направлению к нему пронеслась стрела. Инквизитор, хоть и едва мог просто воспринять быстро летящий снаряд, уклонился от попадания вывернув туловище в сторону. Паре упал, но тут же облокотившись на правый локоть, схватился левой рукой за поясницу, в которую словно вбили раскалённый гвоздь. Стрела попала в спину Луи и тот, упав, не шевелился. Пронзительная боль стала медленно исчезать, но она в данный момент являлась совсем не тем, что интересовало Жерара, и даже не то, каким чудесным образом он, а вернее вовсе не он, а его тело, само, без волевого усилия владельца, смогло уклониться от подобного верного выстрела. Инквизитора, естественно, интересовало кто и откуда выпустил стрелу. Доминиканец, в поисках злоумышленника, энергично изучал взглядом окрестности дороги, но его бегающие глаза молниеносно сосредоточились на второй стреле, которую сознание заметило уже на подлёте, но всё равно снаряд был остановлен. Тело Паре рвануло правую руку, обдирая локоть о притоптанный снег и замёрзшую почву, и успело схватить древко, направленное инквизитору в грудь. Сначала Жерар почувствовал, что вывихнул большой и средний палец, а указательный вовсе сломал, а затем, когда отбросил стрелу, понял, что она успела войти в плоть на пару сантиметров. Инквизитор застонал, стискивая зубы и стараясь не закричать от боли в пальцах; однако, как и в случае с спиной, последняя быстро отступала и переносить её стало легко. Паре начинала овладевать ярость, он тяжело задышал, в глазах помутнело, его конъюнктива, из-за лопающихся сосудов, принялась окрашиваться в красный, но он этого, конечно же, не видел; вставая на ноги, а точнее понимая, что его тело поднимается, готовое не просто к бою, а разорвать неприятеля голыми руками, доминиканец издал утробный рык. Спустя мгновение после того как он выпрямился в полный рост, вполне ожидаемо прилетела третья стрела, от которой так же удалось уклониться, на этот раз рывком в сторону, и как в прошлые разы, это далось повреждениями, теперь в ногах. Паре выдохнул образованное его горячим дыханием облако пара, и исподлобья посмотрел в сторону, откуда совершались выстрелы, на этот раз, несмотря на застилающую сознание ярость и пелену перед глазами, инквизитор крайне быстро заметил стрелка: он был едва приметным серым пятном, наполовину скрытым стволом толстого дерева. Нападавший двинулся и стал приближаться, держа наизготовку валлийский длинный лук с натянутой тетивой – лучник не только меткий стрелок, но и выдающийся силач, раз может двигаться с готовым к выстрелу столь мощным луком, однако он не стрелял; преодолев сугроб, незнакомец вышел на дорогу, но каждую секунду с момента обнаружения и до сих пор на Паре смотрел наконечник стрелы. Возможно лучник выбирал удобный момент, тем более он уже сократил расстояние, и до сих пор приближался, но в какой-то момент, нерешительно остановился, что стало заметно по ослаблению натяжения тетивы и потере концентрации на прицеливании. Затем, в следующую секунду он и вовсе опустил лук, уставившись на инквизитора; сам Паре в то же самое время потерял всю ярость и боевой запал, мягко сказать не свойственных ему и обнаруженных впервые, хоть, видимо, и кстати. Так они оба и смотрели друг на друга, а с каждым мгновением этого смотра Жерар воспринимал как тревога, страх, ненависть и всё, что беспокоило его всегда, а сейчас в особенности, будто испаряются, а их место начинает занимать боль. Буквально боль: обычная, знакомая едва ли не каждому, заурядная – телесная; она нарастала в травмированных пальцах, в мышцах и связках спины, коленей и плеча, в ободранном локте. Доминиканец медленно и беззвучно опустился на колени, хотя ощущал всё так, словно погрузился в жаркие угли, под которыми притаились ещё несколько гвоздей, сродни тому, что уже торчал в пояснице и не думал остывать, напротив, он нагревался! Но это вообще не трогало Жерара, он не сводил глаз с незнакомца и медленно понимал, что здесь происходит; по щекам инквизитора покатились слёзы, а губы задрожали. Стрелок наклонил голову набок присматриваясь, затем быстро подошёл к Паре и протянул руку с растопыренными пальцами к его голове явно намереваясь схватить, но застыл не дотянувшись. Рука задрожала и качнулась назад, как в порыве одёргивания, но за этим тут же попыталась завершить захват, однако вновь остановилась в нескольких сантиметрах от Жерара. Нападавший несколько раз качнул головой то влево, то вправо, если бы доминиканца хоть чуть-чуть заботило происходящее и он посмотрел в лицо покушавшегося на его жизнь, то мог бы увидеть совершенно беспристрастное, лишённое какой бы то ни было живости выражение с смотрящими в никуда глазами; этот незнакомец выглядел как статуя, кукла-марионетка, повинующаяся чей-то воле и видимо кукловод имелся не один, теперь не один. Наконец незнакомец дёрнул рукой, но на этот раз нежно, по-дружески положил кисть на голову Паре, подержал так пару секунд и стремительно ушёл прочь. Но Жерара конкретно сейчас вообще перестало интересовать ни кто это такой был, ни кто его послал, ни куда он направился; инквизитор упал на спину и смотрел в зимнее небо Прованса, с высоты которого к Паре медленно спускались снежинки. Всё тело доминиканца представляло из себя сбитень боли, причём не только от полученных сейчас травм, в нём активизировались приобретённые за всю жизнь и кем-то скрываемые, подавляемые, компенсируемые болячки, о которых сам Паре и не подозревал даже, тем более о столь большом их количестве. Но несмотря на эти ощущения настолько выраженных умиротворения и покоя Жерар Паре не испытывал никогда; и пребывая в сей своеобразной неге доминиканец прошептал: «Луи, подожди...».