Фоллаут: Московский Гамбит Новая версия

Глава 1: Утро в Аду

Солнце над Москвой было старой, больной проституткой — опухшее, багровое, и светило оно так, словно хотело не согреть, а сжечь до костей все, что еще шевелилось на выжженной земле. На Арене «Лужа» его лучи, проходя через ядовитую дымку, превращали воздух в густой, горячий сироп. Утро здесь всегда начиналось с трех вещей: жары, вони и коллективного желания сдохнуть.

Жара сочилась из раскаленного бетона трибун, где тысячи лачуг из ржавого железа и рваного брезента лепились друг к другу, как раковые опухоли. Вонь была сложным, многослойным коктейлем. В основе — тяжелый дух немытых тел и застарелой мочи. Верхние ноты — прогорклый жир от жареных крыс, кислый запах браминского навоза с выжженного футбольного поля и вездесущая металлическая пыль с привкусом радиации. А желание сдохнуть было общим знаменателем, объединяющим всех обитателей этого бетонного котла. Оно сквозило в каждом хриплом кашле, в каждом пустом взгляде, в каждом шаркающем шаге по пыльным ярусам.

Сегодняшнее утро не было исключением. Оно было даже хуже обычного. Гнетущую тишину, нарушаемую лишь стонами страдальцев и гудением мух, разорвал звук.

Это был не выстрел и не взрыв. Это был звук, с которым рушится цивилизация. Протяжный, мучительный скрежет, будто гигант рвал голыми руками толстый стальной лист. За ним последовал оглушительный грохот, от которого задрожали трибуны, и, наконец, булькающий, предсмертный хрип, словно захлебнулся последний левиафан. А потом — тишина. Мертвая, звенящая, куда более страшная, чем любой шум.

Седой открыл глаза. Или, точнее, один глаз. Второй был заклеен чем-то липким и отказывался подчиняться. Голову разрывало на части, словно внутри черепа супермутант-мясник пытался разделать тушу брамина тупым ржавым тесаком. Каждый удар сердца отдавался в висках артиллерийским залпом. Во рту было так сухо, будто там переночевал взвод рейдеров в пыльных сапогах. Классическое похмелье обитателя Пустоши — безжалостное и всеобъемлющее.

Он лежал на своем топчане — сколоченном из ящиков подобии кровати — в своей конуре, бывшей комментаторской кабинке. Сквозь трещину в оплавленном стекле виднелся кусочек выжженного поля и противоположная трибуна. Шум вырвал его из сна, который был ничуть не лучше реальности. Сна, где он снова и снова бежал по бесконечному коридору, а за спиной раздавался детский смех.

Он сел, и мир качнулся. Комнатушка — два на три метра — поплыла перед глазами. Ржавый верстак с инструментами, разобранный лазерный пистолет, пустые бутылки, воняющие сивухой. На гвозде висел пыльный бронежилет и старый, выцветший плащ. Дом.

Тишина снаружи давила на уши. Седой привык к утренним звукам Арены: к перебранке торговцев, плачу детей, матерной ругани охранников. Но эта тишина была неправильной. Она была беременна паникой.

И тут, сквозь тошноту и боль, прорвался смех.

Чистый, звонкий, как серебряный колокольчик в выгребной яме этого мира. Он ударил по нервам сильнее, чем похмелье. Седой зажмурился, но картинка уже стояла перед глазами, яркая, как довоенная открытка.

Солнечный день. Не этот, больной и ядовитый, а другой — теплый, ласковый. Парк с зелеными деревьями. И девочка лет пяти, с веснушками на носу и светлыми косичками. Она бежит по траве, пытаясь поймать бабочку, и смеется.

«Папа, смотри, ласточка!»

Ее голос. Он помнил его до мельчайшей интонации. Он видел свою руку — молодую, без шрамов и ожогов — протягивающую ей маленький серебряный медальон. На нем была выгравирована летящая ласточка. Он помнил, как ее крошечные пальчики сомкнулись на холодном металле. Помнил ее восторг.

Воспоминание было таким реальным, что он почувствовал фантомный запах духов «Красная Москва», которыми пользовалась его жена.

А потом картинка взорвалась ослепительной белой вспышкой, и осталась только боль. Не головная, а другая, глубинная, которая жила в нем всегда. Он тряхнул головой, отгоняя наваждение. Воспоминания были ядом. Роскошью, которую он не мог себе позволить. Они не грели, а только глубже вгоняли в холодное отчаяние.

Единственное лекарство от этого яда — другое. То, что выжигало память и боль, оставляя лишь тупую пустоту.

Выпивка.

Его единственной мыслью, единственным инстинктом стало найти выпить. Опохмелиться. Залить пожар в голове и в душе. Он пошарил под топчаном, нашаривая заначку — плоскую флягу. Пальцы сомкнулись на холодном металле, но фляга была предательски легкой. Он вытряхнул из нее последние две капли на пересохший язык. Капли мгновенно испарились, не оставив даже вкуса.

Черт.

Снаружи тишина наконец взорвалась. Сначала робкий гул, потом отдельные выкрики, и вот уже вся Арена ревела. Это был рев отчаяния. Тысячеголосый стон, полный первобытного ужаса.

Седой, пошатываясь, подошел к своей дыре в стене. То, что он увидел, заставило даже его протрезвевший мозг работать быстрее.

В центре поля, там, где когда-то росла трава, возвышалось сердце Арены. Уродливый гигант из сплетенных труб, ржавых цистерн и гудящих трансформаторов, увенчанный огромным фильтрационным блоком. Официально — «Гидроагрегат-7», главный очиститель воды. Неофициально — и это было куда важнее — самый большой и производительный самогонный аппарат в Московской Пустоши. Он давал жизнь. Он давал воду, да. Но главное — он давал забвение. Мутную, вонючую жидкость, которую здесь называли «водой жизни», «лужовкой» или просто «горючим». Топливо, на котором работала вся социальная машина Арены.

И сейчас это сердце остановилось.

Одна из центральных колонн, поддерживающих фильтр, лопнула. Огромная конструкция накренилась, из разорванных труб с шипением вырывался пар. У подножия агрегата уже собралась толпа. Люди стояли и смотрели на своего мертвого бога с таким выражением лиц, с каким, наверное, их предки смотрели на ядерные грибы, расцветающие на горизонте.

«Все…» — прошептал кто-то рядом с его кабинкой. — «Кранты…»

«Высохнем теперь», — ответил другой голос, и в нем слышались слезы.

Седой понял. Ужас толпы был вызван не жаждой. К грязной воде из редких колодцев здесь привыкли. Ужас был вызван перспективой тотальной, беспросветной трезвости.

Для Седого это был не просто ужас. Это был смертный приговор.

Он отшатнулся от окна. В голове стучала одна мысль, вытесняя боль, воспоминания и страх. Мысль, простая и ясная, как выстрел в упор.

Найти выпивку. Немедленно.

Он натянул пыльные штаны, сунул ноги в разбитые армейские ботинки. Схватил со стола недособранный пистолет, машинально соединил пару контактов, вставил энергоячейку. Щелчок. Готово. Бронежилет, плащ. Флягу на пояс — пустую, но по привычке.

Он вывалился из своей конуры на узкий технический мостик. Воздух ударил в лицо, как раскаленная сковорода. Толпа внизу все росла. Люди бежали со всех ярусов, их крики сливались в единый вой.

Нужно было к Дяде Мише. У старого гуля, державшего единственный приличный бар на местном рынке, всегда были запасы. Дорогие, но надежные.

Седой двинулся против потока. Люди толкались, не разбирая дороги, их лица были искажены паникой. Он шел, как ледокол, расталкивая их плечами, не обращая внимания на проклятия. В его мире сейчас не было ничего, кроме цели. Маленькой, грязной рюмки, наполненной огнем.

Рынок, раскинувшийся на нижнем ярусе, уже превратился в бурлящий котел. Торговцы спешно сворачивали свои прилавки, пряча товар. Все знали, что сейчас начнется. Без «горючего» Арена превратится в ад быстрее, чем закипит вода на солнце. Начнутся драки, грабежи, убийства. Трезвость выпускала на волю самых страшных демонов, которые спали на дне каждой бутылки.

Бар Дяди Миши «Тихий омут» был уже закрыт. На массивной двери из рифленого железа висел амбарный замок. Седой с силой забарабанил по двери кулаком.

«Миша! Открывай, черт тебя дери!»

Тишина.

«Миша, это Седой! У меня крышки есть!»

За дверью послышалось шарканье. Маленькое окошко, прорезанное в двери, со скрежетом открылось, и в нем показалось обрюзгшее, серое лицо гуля с обвисшими усами.

«Уходи, Седой, — просипел он. — Закрыто. Карантин».

«Какой к черту карантин? Мне нужно лекарство. Срочно».

«Всем нужно, — вздохнул Дядя Миша. — Потому и закрыто. У меня запасов на неделю, если пить экономно. На толпу не хватит. Меня же порвут вместе с баром».

«Мне не на толпу. Мне на одного. Двойная цена».

Гуль сочувственно посмотрел на него. «Дело не в крышках, Седой. Сегодня они ничего не стоят. Сегодня бутылка самогона стоит дороже жизни. Твоей или моей. Уходи. Правда. Не заставляй меня стрелять в постоянного клиента».

Окошко с лязгом захлопнулось.

Седой отступил от двери. Он почувствовал, как холодная волна отчаяния подкатывает к горлу. Дядя Миша был его последней надеждой.

Он огляделся. Рынок почти опустел. Вдалеке уже слышались крики и звуки борьбы. Трезвый хаос вступал в свои права.

И в этот момент он почувствовал на себе взгляд.

У стены напротив, прислонившись к ржавой опоре, стояли двое. Охранники Ирины Петровны. Местные преторианцы, сытые, хорошо вооруженные и преданные коменданту до последнего патрона. Они не смотрели на рынок. Они смотрели прямо на него. Один из них едва заметно кивнул в сторону верхних ярусов, где располагалась администрация.

Вызывают.

Седой все понял. Паника, хаос, его личное отчаяние — все это было лишь прелюдией. Настоящее утро в аду только начиналось. И для него у хозяйки этого ада, похоже, была особая роль.

Он сплюнул на пыльную землю. Выбора не было. Там, наверху, была власть, была информация, и, что самое главное, там точно был спирт. Медицинский, чистый, в больших количествах.

Стиснув зубы, он пошел вверх по лестнице, навстречу своей судьбе. И пусть весь мир катится в тартарары. Главное, чтобы там наливали.