Фук Фуко

Из автоцикла Прогулки с Пеликанами

Как теперь хочу и не помню, а не хочу – вспоминается: сижу за партой в темнице сырой, тоись в первом классе Первоэдемской нашей школы, жду, когда последний звонок до первого позвонка дотянется, а там и в призрачной черепушке чой-нить да звякнет-брякнет. Ждать долго да неуютно, а и какой уж тут уют, когда тебя за одну парту с Мишкой Фуко усадили, и в целом класса наблюдаются всего лишь две частности – он да я, полнейшие дураки в отличие от отдельно умничающих придурков с придурищами. Им-то тепло и сладко, потому они при, то есть и при делах, и присно, и во веки веков, а мы тут отдельно как застеночно академическими часиками маемся: тик-ток, невелик умок!

Гляжу я на Мишку, а он не такой, совсем не пара. Была бы на его месте какая-нибудь девица, пускай вовсе завалященькая, облизушка блендоволосая, то-то мы бы с ней разгулялись, такую разрайскую жизнь себе поначмокивали, само Древо Познания в плясовую раскачку пошло б («б» здесь, в этой точке Двусветья, непременно-с).

Но не свезло. Не то девицы все как одна прикончились, не то конечности чьи-то при дверех. Слышу – во-он оне, шлёпают конечности, пошурхивают тапкотуфлёй непарной по колидорной паркетности: шаркуны, растуды их матрёна мать!

Вкатывается. Весь на четырнадцатидюймовых колёсах и в толоконной прозорливости, медью цыганского золотца посвечивающей; высоко сидит, далеко глядит, нас с Мишкой насквозь зрит. А шарканье тапкотуфельное – фуфельная туфта, операция перекрытия чуждого нам флага. Ещё и въехать в наше расположение не успел (что им, верхней нелюди, наше пост-человеческое расположение: пустое место!), а уж тучи мглою ём покрыли, бездну волн под партой мгля; реют, бреют архикрылья! где ты, матушка-земля?

- Так чадушки мои! – грохочет. – Проверил домашние ваши сочинения. Ликушке, как заведено, нуль без палочки, потому в нём неизбытый анахренизм эротомании в неурочно чаемом бабьем царстве, а тебе, Мишук, палочка, истинный кол.

Опаньки, приехали! Я счастьем засвечен, а Мишка в послеобухном полуобмороке: ой тяжела Херувимская десница с навеской раскольникова топорища! Чмок по атавизму головного мозга, и в дамки: не забудьте побриться!

А Иезекиилец грохочет:

- Зачитываю ересиарха, безъязычника недорощенного: «Звуки голоса создают лишь его… ясню – языка, гм, гм, – промежуточный и ненадёжный перевод. Бог вложил в мир именно писаные слова; Адам, когда он впервые наделял животных именами, лишь читал эти немые, зримые знаки; Закон был доверен Скрижалям, а не памяти людской; Слово истины нужно было находить в книге…»

Ага! Это он Мишкину археологическую ересь про слова и вещи разносит. Поделом нетакетничку. Говорил я ему, что невидимая табличка энциклопедии с миром живых тварей – глупость несусветная, что Богу нахрен не сдалось тесать академически невидимые каменюки скрыжалей, выстукивая в них азбукой морзе иудейский алфавит. Господь не папа Карло, Адам не струганная на коленке Буратина с азбукой, где чудные картинки за пять сольдо, хотя, по правде, цирк тот ещё вышел, с побегом в самодеятельность. Прикинь, дурашка Мишель, говорил я ему, нешто слово истины требует стилоса, скриптория, длинного носа в чернильнице и типографского станка имени Ваньки Гутенберга? Это ж мальвиновская артель напрасный труд. Так он что? Пыхтит пуделем, дуется и талдычит своё, дерридосное: «внетекстовой реальности не существует», «нет ничего вне текста». В рот себе загляни, муравейный лев! Видишь, – сидит Адам, тычет пальчиком в скрыжаль, читает буковки: хве-хви, леи-ли, гиппопотам; меи-ми, шею жми – моншер лемур! – орал я в него. А он – мы да му: «Ибо вполне возможно, что ещё до Библии и до всемирного потопа существовала составленная из знаков природы письменность, так что эти знаки могли непосредственно воздействовать на вещи, привлекать их или отталкивать, представлять их свойства, достоинства и тайны». Возможно у него, видите ли. Клинописец. Кроманьонцу, рисующему в пещерности своей сценку охоты на бизона, покажи: чо он без аттестата о начальном образовании в леонарды попёр?.. Вконец Мишка заврался, концы с началами закрутил. Ибо, ибо… ибонутик. Тьфу, прости, Господи. Получает теперь на орехи.

Только я выкладку Мишкиных грехов пережевал, а Херувим иезекиилем ещё пуще заострился, да так, что иному и потоп штилем лазурных струй высветлится:

- Ты, – грохочет, – Фукин хрен, из всех постмодернистриков самый борхесоподобный. Врёшь, как из дышла, но всерьёз. Ну-ка, дыхни! Опять ранетки перезрелые ходил нюхать? Мнишь наукой Божий мир перевернуть? Ну, отабличь ты всё, до самых крайних червячочков, и все в ногу замаршируют? А вот гляди, какая засада!..

Закрутились колёса Херувимские, заискрили под левым из правых крылом, измолнились очи грозного царя, открылся остров Буян в море-окияне, а на острове том – Иуда в пляжном креселке, ликом солнцезащищонным вылитый Вася Лановой в «Полосатом рейсе», с одной, и убойной на все времена репликой: хорошо, дескать, огребаете, полосатые копальники.

- Зришь? – вопрошает Херувим.

- Зрю, – лепечет Мишка.

- А что сие? – пытает его Херувим.

- По легенде, - лепечет Мишка, - Иуду христопродавца раз в год отпускают из ада на райские арканарские острова. По милости Божьей.

- Ну! И где твои скрыжали, намертво долбленные в нерушимостях, а? Ответствуй, писуалий из лоханки философических наук! Молчишь? То-то и оно. Текст – тоненький слой маслица на хлебе языка. А философы постмудряновые – временно живые мертвецы. Потому нет философа – в настоящем и настоящего, – который не драл бы свои новеллы с прежних, донегошных писанок. Мерзость запустения. Означаемое никогда не было и не будет равно означающему, потому язык без костей, он животрепещет без точности и внетаблично. А вы даже свою историю по сту раз на веку переписываете. Чего ж ещё-то?..

Тут Мишка весь покраснел, полиловел, захамелеонился в смарагдовое правдодранье, как выскочит, как выпрыгнет из-за парты, как заголосит по-дурножопому: вы, дескать, ваша честь, Китса не читывали, как он из Бокаччи сюжеты драл и, орифмовавши, славку себе поэтическую наковывал! А Шекспира взять (где у вас Шекспир?), так тот в гении всея человечества на крадешоках шпаргальных вымахал! А этот (в мою сторону косится, недобро так), сервант на тыщу ящичков Сервантес, он что, всё из проруби крепостного детства щукой зеленоглазой вытянул? Из лыцарских романов скроен мельницебойца расхристанный. Он текст из текстового теста. Ну! Все скрипели в скрипте, текстогонили! Вся культур-мультура ворьё-драньё! Не так разве?..

Осерчал вконец наш тьютор, встал на крыло, переехал Мишку всеми несвоими колёсами и в Божий шалаш покатил – жалобиться. Покатушки, а где наш Пушкин?

Перешагнул Мишкину располосованную тень, шмыгнул на лукомрскую пристань: там, думаю, обретается, пироскафа ждёт. Точно: сидит – в красной рубашоночке, курчавенькай такой, на забахчисарайский фонтан любуется, мух залётных ловит. Подсел бочком, спрашиваю: Шурец ты нашевсёлый, пусти соплю, признайся как на духу, – нянька твоя Арина сказки баяла по тетрадке заповедной, али как?

- Ага, – зубоскалит, – по голубиной книжке, из небесных отбраковок выпавшей, со штемпелем: отпечатано в типографии Заря Постмодернизьма.

И ржот, и горланит: - Буря мглою небо кроет, вихри вежества крутя. То как зверь она завоет, то заплачет… не шутя.

- Гы.

(Это я, из своего лишнего невежества.)

Оглядываюсь – вижу: Мишка тень свою расколесованную в пригоршню собрал и, сопли утирая, бежмя бежит – за тьютором иезекиилистым, вопит не по-человечески, в нашу с нашевсёлым сторонку подсматривая:

- Отныне язык будет расти без начала, без конца и без обещания. Текст литературы формируется каждодневным движением по этому суетному основоположному пространству!

Усмехнулся я ему во хвост: дескать, граффити ты, Мишка, стенографическое, самоделка переулочная в хаосе и наслоениях перелицовок. Даром хнычешь: Бог, он милостив, и не такие шалости с рук спускает. Вынул из-под завалящей скрыжали кружку, зачерпнул забахчисарайного, дал на хлебок нашевсёлому, сам пригубил, да затянул голосом вещного раба на виноградных плантациях:

- Oh, it's nobody's fault but mine. Devil he taught me to roll Devil he taught me to roll How to roll the log tonight!..

Брёвна катать – не камни ворочать.

Сами переведёте. Гугл в помочь. В тексте использованы подлинные слова одной из великих голов постмодернизма Мишеля Фуко, работа «Слова и вещи. Археология гуманитарных наук». Учите русская языка, арапы фантасмагорий.