Гарри Поттер и Симфония Чувств

Глава 1. Случай в кабинете №713

Тишина в кабинете главы Отдела магических правопорядков была настолько густой, что в ней, казалось, можно было резать сливочную помадку. Гарри Поттер отложил перо и с наслаждением

потянулся, слушая, как хрустят позвонки. Стеклянная дверь шкафа, в которой отражалась его

собственная усталая физиономия и аккуратные стопки дел, показывала глубокие сумерки за

окнами Министерства Магии.

Именно в этот момент портрет экс-министра Декстра Фортускоппа на стене кашлянул.

— Поттер, — проскрипел Фортускопп, не открывая глаз. — Тут к тебе.

— Кто? — спросил Гарри, уже мысленно представляя, как он надевает мантию, чтобы успеть

заскочить в «Дырявый котел» до того, как Рон съест все пирожки.

— Не знаю. Не министр. Пафнутий что-то бубнит про «нарушение протокола». Очень взволнован.

Бедолага.

Дверь кабинета с тихим щелчком открылась, и в неё буквально вкатился Пафнутий Перкинс. Его

седые волосы торчали во все стороны, а очки съехали на самый кончик носа.

— Гарри! То есть… Глава Отдела! — выпалил он. — Извините за вторжение, но… это снова

случилось! Третий раз на этой неделе!

— Что случилось, Пафнутий? — спросил Гарри, чувствуя, как на него накатывает знакомая смесь

усталости и любопытства. Его шрам давно не болел, но что-то щекочущее, похожее на его старый

инстинкт, иногда пробуждалось в таких ситуациях.

— Магический след! Огромный, необъяснимый всплеск! — Перкинс ткнул дрожащим пальцем в

свиток пергамента, который он сжимал в руке. — В центре Лондона! Но… не совсем магический. И

не совсем магловский. Это… словно эхо. Сильное, чистое эхо очень старой магии.

Гарри взял пергамент. Диаграмма, начертанная заклинанием, пульсировала не привычным

золотым или зловещим зелёным светом, а ровным, тёплым серебристым сиянием. Координаты

указывали на старую заброшенную церковь в Сити, место, давно отмеченное в архивах как

«магловское, нейтральное».

— Эхо старой магии? — переспросил Гарри, и его взгляд упал на самый верхний ящик его стола, где лежали две вещи: сломанная палочка из бузины в простом деревянном футляре и крошечная, почти невесомая стеклянная фиалка, пустая, но тщательно хранимая.

— Да! И оно… оно не исчезает. Оно остаётся, как пятно. Но не вредоносное, — Пафнутий понизил

голос до шёпота. — Наши ребята из Следственного пула боятся подойти. Говорят, от него исходит…

покой. Но неестественный.

Гарри вздохнул. Он уже представлял себе отчёт, встревоженное лицо Кингсли, бесконечные

совещания с Отделом тайн. Он мечтал о тихом вечере с Джинни и Джеймсом. Но это серебристое

сияние на пергаменте… Оно напоминало ему оленя. О Патронусе. О чём-то глубоко личном и

защищающем.

— Ладно, Пафнутий, — сказал Гарри, решительно вставая и снимая со спинки стула свою простую

чёрную мантию. — Давайте-ка посмотрим на это «эхо» сами. Только чур без паники. И, — он

добавил, уже направляясь к двери, — вызовите Гермиону Грейнджер из Отдела регулирования

магических популяций. Скажите, что у меня для неё… теоретический вопрос о природе устойчивых

магических полей. Она это любит.

— Но, Гарри, протокол! — завопил Перкинс.

— Мой протокол, — ухмыльнулся Гарри Поттер, и в его зелёных глазах на мгновение мелькнула та

самая, давно забытая жажда тайны, — гласит, что если магия ведёт себя странно, лучше прийти и

сказать ей «здравствуйте», пока она не пришла к тебе сама. И чёрт побери, прихватите Рона Уизли.

Он сейчас в кантине. Скажите, что там может быть что-то интересное для его коллекции странных

магловских штуковин.

Дверь закрылась за ними, оставив кабинет в тишине. В стеклянном шкафу, среди отражений

лондонских огней, серебристый след на пергаменте пульсировал, словно тихое, настойчивое

сердцебиение чего-то очень старого и только что проснувшегося.

Троица — а это всё ещё была Троица, несмотря на мантии, должности и седины у висков —

появилась у чёрного входа в заброшенную церковь Святого Иуды с характерным для себя

разногласием.

— Я просто говорю, что мог бы доесть сэндвич, — ворчал Рон, щурясь на готический шпиль, упиравшийся в грязно-оранжевое лондонское небо. — И что это за место? Здесь даже призраки, наверное, скучают.

— Церковь Святого Иуды, построена в XIV веке, закрыта с 1953 года из-за обрушения части нефы,

— автоматически отчеканила Гермиона, на ходу просматривая пачку документов, парившую перед

ней. Её взгляд, острый и аналитический, скользнул с кладки на Гарри. — «Эхо старой магии», Гарри? В магловском религиозном сооружении? Отделы Тайн и Артефактов должны были

зачистить такие места ещё в викторианскую эпоху.

— Вот и я о том же, — сказал Гарри тихо. Он не сводил глаз с массивной дубовой двери, обитой

кованым железом. Его волшебная палочка, лежавшая в кармане мантии, излучала лёгкое, едва

заметное тепло. Но не тревожное. Скорее… настороженное. — Приборы Перкинса зафиксировали

всплеск. Чистый, мощный, но не агрессивный. Как… как симфония, сыгранная одним

инструментом.

— Приятная музыка — это не причина тащить сюда начальника Отдела правопорядка и заставлять

его жену нервничать, — проворчал Рон, но его рука уже лезла в карман за собственной палочкой.

Старый рефлекс.

Гермиона взмахнула палочкой, произнеся беззвучное «Алохомора» высшего порядка. Замки

щёлкнули, но тяжёлая дверь не поддалась. Она лишь дрогнула, и из щелей брызнул тот самый

серебристый свет, холодный и яркий, как лунный луч в безвоздушном пространстве.

— Интересно, — прошептала Гермиона, и в её глазах загорелся тот самый огонёк, который Гарри и

Рон знали со времён библиотеки Хогвартса. — Это не защита. Это… печать. Но не для того, чтобы

не впускать. А чтобы не выпускать что-то наружу.

Гарри шагнул вперёд. Он не применил заклинания. Он просто приложил ладонь к шершавой

древесине. И тут же отпрянул, будто обжёгся.

Не боль. Воспоминание.

Обрывок смеха. Лили. Не его воспоминание, чужое, но знакомое до боли. Запах луга и черники.

Звук разбитого стекла, но не злобный — радостный, как фейерверк. И чувство… чувство

невероятной, захлёстывающей надежды, такой сильной, что она обжигала.

— Гарри? — Рон схватил его за локоть. Лицо Гарри было бледным.

— Ты чувствуешь? — выдохнул Гарри.

— Чувствую, что тут чертовски холодно, — отозвался Рон, но был уже серьёзен.

— Я чувствую… магию, — сказала Гермиона, и её голос дрогнул от изумления. — Но не ту, которую

мы применяем. Она не… не соткана из заклинаний. Она как… сырая материя. Эмоция, превращённая в силу. Такое бывает только в теории. В самых древних трактатах.

Внезапно серебристый свет из-под двери погас, сменившись ровным, тёплым сиянием, похожим

на свет лампы. Замки с громким металлическим стуком отвалились сами собой. Дверь с тихим

скрипом отворилась ровно настолько, чтобы в неё мог пройти человек.

Тишина внутри была оглушительной. Они стояли в небольшом притворе. Пыльные витражи не

пропускали свет с улицы, но всё помещение — развалины скамей, обломки кафедры, груду

камней от обрушившегося потолка — заливал тот самый мягкий, ровный свет. Источник его был

невидим. Он висел в самом воздухе, как туман, заряженный воспоминаниями.

— Фигуратилис, — бросила Гермиона, направляя палочку на пустоту. Из кончика её палочки

вырвалась золотая нить, которая должна была выстроиться в трёхмерную карту магических полей.

Но вместо чёткой схемы золотая нить завихрилась, растеклась и растворилась в серебристом

сиянии, как сахар в воде.

— Он поглощает нашу магию, — сдавленно сказал Рон. — Весело.

— Не поглощает, — поправила Гермиона, но в её голосе была тревога. — Он… трансформирует.

Смотри.

Гарри поднял руку. Он не был уверен, зачем он это делает. Он просто протянул ладонь к свету. И

тогда произошло нечто.

Серебристое сияние отозвалось. Оно сгустилось перед его пальцами, приняв форму — нет, не

форму, а ощущение. На мгновение ему показалось, что он видит полупрозрачные очертания

оленя, своего патронуса. Но не того, мощного и бегущего, а маленького, коленопреклонённого, спящего. А затем образ сменился. Мелькнул блеск стекла, форма флакона… фиалки.

— Фиалка, — прошептал Гарри.

— Что? — спросила Гермиона.

— Тот случай в Хогвартсе… слёзы… — Гарри не мог собрать мысли. Воспоминания нахлынули

волной: пещера, инферналы, Дамблдор, выпивающий страшное зелье, а потом… слёзы, оживившие Дамблдора. Слёзы, в которых была магия скорби, но и надежды.

В центре помещения, над грудами камней, серебристый свет вдруг сконденсировался в нечто

ощутимое. Воздух задрожал, и появился образ. Не призрак, а скорее голограмма, сотканная из

света и памяти.

Это была девушка. Юная, в платье старинного покроя, но не магловском, а скорее… таком, что

носили волшебницы столетия назад. Её лицо было размыто, как стёртая монета, но поза выражала

невероятную, почти физическую тоску. Она смотрела куда-то вдаль, через стены, через время. В её

руках, сложенных на груди, светился маленький предмет — тот самый стеклянный флакон, пустой, но сияющий изнутри.

— Потери... — прошептал голос. Он не звучал в ушах. Он звучал внутри их сознания, тихо и ясно, на языке, который был старше любого из известных им. И всё же они понимали. — Потери, что не

оплаканы. Надежды, что не сбылись. Любовь, что не нашла слова. Они не умирают. Они

остаются... эхом.

Образ девушки повернул к ним невидящее лицо.

— Вы принесли с собой много эха, Носитель Шрама. Глубокого и громкого. Оно резонирует. Оно

может... разбудить и другие.

И прежде чем они успели что-то сказать или сделать, образ дрогнул и рассыпался на миллиард

серебристых пылинок, которые угасли, словно их и не было. Свет в церкви померк, вернувшись к

обычным сумеркам. Стало холодно, пыльно и очень, очень тихо.

Трое стояли, оглушённые тишиной, которая теперь казалась громче любого голоса.

Рон первым нарушил молчание, вытащив из внутреннего кармана маленький, жужжащий прибор

в виде золотого дракона — своё последнее изобретение для Отдела магических происшествий.

— Ну что, — хрипло сказал он, глядя на ползущую по шкале стрелку. — Хорошие новости: магический фон вернулся в норму. Плохие новости: моё устройство только что зафиксировало ещё

семь таких же «нормальных» точек по всему Лондону. И, кажется, одна из них — прямо под

кабинетом министра.

Гарри и Гермиона переглянулись. В глазах его подруги он увидел не страх, а тот же самый

расчётливый, ненасытный огонёк познания, смешанный теперь с глубокой тревогой.

— Это не атака, — тихо сказала Гермиона. — Это пробуждение. Кто-то или что-то начинает

резонировать с незавершённой магией прошлого. С невыплаканными слезами, с несбывшимися

надеждами.

— А мы, — мрачно добавил Гарри, глядя на свою ладонь, где ещё теплилось призрачное

ощущение серебристого света, — похоже, только что позвонили в дверь и разбудили его.

Над Лондоном, невидимая для маглов и неучтённая волшебниками, тихая симфония эха играла

свою первую, предупреждающую ноту.

Глава 2. Аппарат неприятностей

Кабинет Кингсли Шеклболта дышал спокойствием и порядком, что в тот вечер особенно бесило

Гарри. Министр сидел за массивным столом, его руки, сложенные перед собой, были

неподвижны. Напротив него вертелся и пыхтел, как раздраженный жук, Пьюсис Толстоног, начальник Отдела тайн.

— Семь точек, Поттер! Семь! И первая была обнаружена вами в

ходе… несанкционированного выезда, — Толстоног ударил свитком по ладони. — Вы нарушили

три статьи регламента об исследовании аномальных феноменов!

— Мы их не «исследовали», Пьюсис, мы на них наткнулись, — сквозь зубы процедил Рон, стоявший у окна. Его красная с проседью шевелюра, казалось, дымилась от возмущения. — Как

будто я так планировал свой вечер.

— Тише, Рон, — сказала Гермиона. Она сидела, идеально прямая, и её взгляд был прикован не к

Толстоногу, а к Кингсли. — Министр. Феномен не агрессивен. Но он реагирует на сильные, незавершённые эмоциональные состояния, «законсервированные» в магической памяти места

или людей. Это не привидение. Это… след. Отпечаток чьей-то давней боли, надежды, тоски такой

силы, что он начал жить собственной жизнью. Церковь Святого Иуды — лишь одна из «струн».

Гарри её задел, и зазвучали другие.

— И одна из этих струн, — мягко, но неумолимо произнёс Кингсли, — находится в пятидесяти

футах под этим кабинетом, в Зале пророчеств. Рядом с полкой, где когда-то хранилось пророчество

о вас и Том Реддле, Поттер.

Ледяная тишина повисла в комнате. Гарри почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Он

никогда не любил это место.

— Что вы предлагаете, миссис Грейнджер? — спросил Кингсли.

— Изучить. Систематизировать. И найти источник резонанса. Эти «эхо» не возникают сами по себе.

Что-то их разбудило. Что-то глобальное. Возможно, артефакт. Или… событие. — Гермиона обвела

взглядом присутствующих. — И я почти уверена, что это не локальная история. Если в Лондоне

семь точек, то что творится в Стамбуле? В Праге? В Салеме?

Толстоног фыркнул.

— Фантазии! Наши приборы за границей молчат!

— Ваши приборы, — парировала Гермиона, — ищут известные виды магии. А это — нечто иное.

Это первозданная магия эмоций. Её может не замечать ни один сенсор, пока она не проявится вот

таким всплеском.

Кингсли тяжко вздохнул и откинулся в кресле.

— Хорошо. Вот что будет. Пьюсис, ваш отдел составляет карту всех аномальных точек в Британии.

Без вмешательства. Только наблюдение. Поттер, Уизли, Грейнджер — вы получаете доступ к

архивам уровня «Чёрный лебедь». Ищите упоминания о подобных феноменах в истории.

Обо всём, что связано с «магией эха», «неумирающей печалью», «кристаллизовавшейся

надеждой». И, ради Мерлина, — он посмотрел прямо на Гарри, — никаких самодеятельных

вылазок. Следующая точка может быть не такой… гостеприимной.

Когда они вышли из кабинета, в коридоре их ждал невысокий, щуплый мужчина в безукоризненно

синих мантиях с серебряными пуговицами. Его волосы были подстрижены с математической

точностью, а на лице застыла вежливая, ничего не выражающая улыбка.

— Август Вектис, — представился он, слегка кивнув. — Специальный помощник министра по меж

отдельному взаимодействию. Мне поручено быть вашим… связным и обеспечить всем

необходимым. В том числе, — он достал из складок мантии три тонких серебристых браслета, —

средствами защиты. Подарок от Отдела тайн. Они будут гасить внешние эмоциональные

резонансы и предупреждать о приближении к зоне «эха».

Гарри взял браслет. Металл был холодным и неприятным на ощупь.

— Спасибо, — сухо сказал он, встретившись взглядом с Роном. «Надзиратель», — ясно прочёл он в

глазах друга.

Вечер. Улица Тисовая, 12.

Дом Гарри и Джинни был полон привычного вечернего хаоса: Джеймс и Альбус что-то яростно

строили из волшебного конструктора в гостиной, Лили уговаривала пушистого, вечно

недовольного кота Когтевранца съесть витаминную пасту. Но сегодня Гарри не находил в этом

хаосе успокоения.

Он сидел в кабинете, разложив перед собой старые, пахнущие пылью и временем фолианты из

секретного архива. «Хроники Белой Леди», «Трактат о Слезе Феникса», «Песни Забытых Озёр». Всё

это казалось сказками, легендами. Пока он не наткнулся на короткую, сухую запись в отчёте об

инспекции Хогвартса 1892 года.

«…Осмотр Кабинета артефактов профессора Финегана. Отмечена аномальная пассивность

предмета №743 (предположительно, «фиалка Мелизенты»). Артефакт, согласно легенде, содержит не слёзы, а «вздох», эмоциональный отпечаток его создательницы. За последние

пятьдесят лет активность нулевая. Рекомендовано к перемещению в отдел инертных

материалов…»

Фиалка. Снова фиалка.

— Не спишь? — В дверях стояла Джинни. В её рыжих волосах уже были серебряные нити, но глаза

горели тем же живым, цепким огнём.

— Не могу, — признался Гарри. — Это… это связано со мной, Джин. Со всем, что было. Церковь

отозвалась на мои воспоминания. На слёзы, которые спасли Дамблдора. А теперь вот эта запись…

— Ты думаешь, это ты разбудил это «эхо»? — Джинни села на подлокотник кресла, её рука легла

ему на плечо.

— Не я один. Но… да. Я носитель самого громкого, самого болезненного незавершённого эха в

этом мире. Смерть родителей. Война. Потери. — Он сжал кулаки. — Что если это не магия

надежды, как мы подумали? Что если это магия… долга? Невыполненных обещаний? И она теперь

требует расплаты?

Джинни ничего не сказала. Она просто обняла его, и в её тишине было больше понимания, чем в

любых словах.

Внезапно на его запястье холодно дрогнул и зажегся тусклым красным светом серебристый

браслет. Одновременно в камине с зелёным всполохом вспыхнуло пламя, и из него выпал

крошечный, свёрнутый в трубочку пергамент. Гарри развернул его. Почерк был угловатым, нервным.

«П.У. Срочно. «Кабанья голова». Сейчас. Есть информация. Не из министерских источников.

Осторожнее с вашим «связным».»

— Рон, — вздохнул Гарри, вставая. Он посмотрел на браслет, мигающий красным, будто

предупреждающий глаз. Потом аккуратно снял его и положил в ящик стола, рядом со сломанной

палочкой из бузины.

— Я ненадолго, — сказал он Джинни, уже накидывая плащ.

— Возьми свою палочку, — просто сказала она. И в её голосе прозвучала та самая нота, что была в

голосе Молли Уизли много лет назад. Нота, не терпящая возражений.

«Кабанья голова» пахла, как и всегда, пылью, старым пивом и тайнами. Рон сидел в дальнем углу, за занавеской, прикрывающей потайной ход. Перед ним стоял недопитый стакан сливочного пива

и лежала потрёпанная книга в кожаном переплёте без названия.

— Откуда это? — сразу спросил Гарри, садясь.

— У меня есть свои источники, — мрачно ухмыльнулся Рон. — Один старьёвщик на Косом

переулке. Помнишь, я рассказывал про мужика, который продаёт якобы очки Гриндевальда? Так

вот, это его «брат по духу» в Эдинбурге. Торгует книгами, которые «не должны были уцелеть». —

Он толкнул книгу к Гарри. — Взгляни на страницу, отмеченную закладкой.

Гарри открыл книгу. Это был дневник. Не волшебный, а обычный, но написанный на смеси латыни

и древнеанглийского. Имя автора было выскоблено. Но запись гласила:

«…и Великая Печаль нисходит на дочерей и сыновей человеческих, когда надежда их умирает, не

родившись. Но она не умирает вовсе. Она стекает, как ртуть, в трещины мира. И там спит, ожидая Зова. Зовом же может стать лишь эхо другой, равной ей Печали, ибо подобное влечёт

подобное. Горе тому, кто разбудит спящие слёзы мира, ибо они затопят его не водой, но

памятью о том, что могло бы быть и не стало…»

— «Спящие слёзы мира», — прошептал Гарри. — Зов. Эхо другой Печали.

— Похоже на бред, да? — сказал Рон. — Но дальше интереснее. Там есть список. Семь «Узилищ»

— мест, где эта «Печаль» может кристаллизоваться. Церковь — одно. Заброшенная обсерватория

— другое. Руины больницы для жертв драконьей оспы… И последнее, седьмое…

Рон перевернул страницу. Гарри прочёл и похолодел.

«…и сильнейшее из всех — место, где жизнь была отдана за жизнь по величайшей любви, но

сама любовь осталась невысказанной и неуслышанной. Место добровольной жертвы, принятой в тишине. Печаль там не горька, но светла, и потому опасней во сто крат, ибо её

зов сладок, и многие к нему прислушаются…»

Глаза Гарри и Рона встретились в полумраке таверны.

— Годрикова впадина, — тихо сказал Гарри. — Дом моих родителей. Где мать отдала за меня

жизнь. Где её любовь стала щитом.

— Именно, — кивнул Рон. — И если церковь отозвалась на твоё эхо так сильно… то что будет там?

— Он отхлебнул пива. — И ещё кое-что. Я проверил браслеты. Они не только гасят резонанс. Они

его записывают и транслируют. Прямо в Отдел тайн. Толстоног следит за каждым твоим шагом и

каждой твоей эмоцией.

Гарри откинулся на спинку стула. Паутина становилась гуще. Министерство, которое им не

доверяет. Пробуждающаяся древняя сила, связанная с самыми тёмными и светлыми моментами

его прошлого. И тихий, сладкий зов, доносящийся из развалин его первого дома.

— Нам нужен эксперт, — сказал Гарри наконец. — Тот, кто разбирается в магии, которая старше

заклинаний. В магии чувств.

Рон хмыкнул.

— У меня есть имя. Но тебе оно не понравится.

— Кто?

— Грегорович умер. Олливандер на покое. Но есть ещё один. Тот, кто делал палочки не из дерева и

сердцевины, а из… материала иначе. Говорят, он живёт в Альпах. И что он последний, кто умел

говорить с «эхом». Его зовут…

Дверь в таверну с грохотом распахнулась. На пороге, залитый светом с улицы, стоял Август Вектис.

Его бесстрастное лицо было повёрнуто в их угол.

— Мистер Поттер. Мистер Уизли. Министр просит вас немедленно вернуться в Министерство.

Обнаружена восьмая точка. — Он сделал небольшую, театральную паузу. — В Хогвартсе. В

Запретном лесу. И там… есть пострадавший.

Гарри вскочил, хватая плащ. Холодный комок страха сжался у него в груди.

— Кто?

Вектис чуть склонил голову.

— Студент шестого курса. Из Слизерина. Он найден без сознания. На его лице… застыла улыбка. И

он не просыпается.

Зов «спящих слёз» переставал быть тихим. Он начинал собирать свою дань.

Глава 3. Лесное эхо

Хогвартс ночью был другим существом. Не тёплым, светящимся окнами домом, а спящим

каменным исполином, хранящим тысячу секретов в каждой трещине. Гарри, Гермиона и Рон

шагали по опустевшему главному залу к выходу в парк, и каждый их шаг отдавался гулким эхом. Их

сопровождал не Вектис, а взволнованный и постаревший Филч, бормотавший что-то о нарушении

правил.

— Росмэрта, наш лучший целитель, уже с ним, — встретила их у дверей в парк профессор

Лонгботтом. Невилл вырос, стал шире в плечах, но в его глазах, когда он смотрел на Гарри, мелькнула всё та же мальчишеская неуверенность. — Он стабилен, но… вы увидите сами. Как вы

думаете, это связано с тем, что вы расследуете?

— Скорее всего, — коротко кивнул Гарри, чувствуя знакомый холодок в животе. Он снова ведёт

друзей в опасность. В свой Запретный лес.

Лес встретил их гробовой тишиной. Даже стрекот насекомых и шорох листьев отсутствовали.

Воздух был тяжёл, пропитан запахом влажной земли и чего-то сладковатого, как увядшие

ландыши. Свет их палочек выхватывал из тьмы корни, похожие на спинные хребты, и

неподвижные ветви.

Пострадавшего, юношу лет семнадцати с бледным, тонким лицом слизеринца, нашли у огромного

пня Дубодуба. Он лежал на плаще, укрытый ещё одним, и над ним склонилась мадам Росмэрта.

Лицо студента было спокойным, даже блаженным. На губах играла та самая, неестественно

широкая улыбка. Но глаза были закрыты.

— Его зовут Кассиан Уоррен, — тихо сказала Росмэрта, не отрывая взгляда от мерцающих

диагностических чар над его телом. — Физически он абсолютно здоров. Магия течёт ровно. Но

сознание… Его нет. Оно где-то глубоко внутри, в состоянии, похожем на самый крепкий, сладкий

сон. Ни одно стимулирующее заклинание не работает. Он просто… не хочет просыпаться.

— Что он здесь делал? — спросила Гермиона.

— По его записям — собирал компоненты для урока зельеварения. Мху особенного, — Невилл

махнул палочкой, и из сумки студента выплыл небольшой блокнот. — Последняя запись: «Нашёл

странный мох. Серебрится. Пахнет, как бабушкины духи. Хочется прилечь…» И всё.

Гарри подошёл к пню. Дубодуб был сражен молнией лет десять назад, но его остатки были

огромны. И сейчас его древесина, обычно тёмная, излучала тусклое, мерцающее серебро. Тот же

оттенок, что и в церкви. Гарри присел на корточки и протянул руку, не прикасаясь.

Волна нахлынула сразу, но не резко, а как тёплая, сонная река.

Не боль. Тоска. Не его. Чужая, древняя, женская. Образ высокой, стройной женщины в

развевающихся одеждах. Она стоит на краю леса и смотрит вдаль, на огни замка. В её руке —

не палочка, а ветвь ивы. Она ждёт. Ждёт так долго, что корни проросли сквозь её башмаки, а

плащ покрылся мхом. Она ждёт того, кто не вернётся. И в этой тоске — странный покой.

Смиренное отчаяние, которое стало домом.

Гарри с силой отдернул руку, отдышавшись. Он оглянулся. Гермиона изучала мох через

увеличительное стекло с бесчисленными линзами, а Рон и Невилл очерчивали защитный

периметр.

— Это не агрессия, — проговорил Гарри хрипло. — Это… приглашение. Приглашение уснуть и не

чувствовать больше боли. Уснуть и видеть сны о том, чего хочешь.

— Самый опасный вид ловушки, — заметила Росмэрта, печально глядя на улыбающегося студента.

— Кто добровольно откажется от кошмара ради сладкой лжи?

Внезапно Гермиона вскрикнула — не от страха, а от открытия.

— Гарри! Мох… он не просто светится. Он растёт. Смотри!

Тонкие серебристые нити мха, действительно, медленно, но заметно ползли по рукаву плаща

Кассиана, по направлению к его открытой ладони.

— Он питается? Чем?

— Не физической субстанцией, — прошептала Гермиона. — Эмоциональной. Он питается его

сном. Его… умиротворением. Это симбиоз. Эхо даёт приятные грёзы, а взамен подпитывается

спокойствием жертвы. Это не убийство. Это… вечный уход.

— Мы должны его сорвать, — решительно сказал Рон, нацеливая палочку на мох.

— Нет! — резко остановил его Гарри. Интуиция кричала внутри него. — Если сорвёшь насильно —

можно оторвать часть его сознания. Нужно… перебить сигнал. Дать более громкий, более

реальный образ.

Он не знал, откуда пришла эта мысль. Он опустился на колени рядом с Кассианом, глядя на его

застывшую улыбку.

— Что ты делаешь? — тревожно спросила Гермиона.

— Зову его домой, — тихо сказал Гарри.

Он закрыл глаза. Он не пытался проникнуть в разум мальчика — он боялся увязнуть сам. Вместо

этого он сосредоточился на своих собственных воспоминаниях о Хогвартсе. Не о битвах и ужасах.

О хорошем. Первый полёт на метле. Вкус тыквенного сока в день приезда. Тёплый свет ламп в

гостиной Гриффиндора. Звук дружеского смеха Рона. Запах библиотеки, где Гермиона что-то

искала для него. Обжигающая радость, когда он впервые поймал снитч. Жизнь. Громкая, яркая, иногда болезненная, но настоящая жизнь.

Он не произносил заклинания. Он просто сжал руку Кассиана и вспоминал изо всех сил.

Сначала ничего. Потом серебристый мох на рукаве дрогнул. Затем улыбка на лице Кассиана

задрожала, стала менее устойчивой. Его веки затрепетали.

— Работает… — ахнул Невилл.

И тут Гарри почувствовал другое. Ответ. Не от Кассиана. От самого леса, от пня, от земли. Волну

жгучего, почти физического неодобрения. Как будто он вырвал кусок из чьего-то тела. Воздух

вокруг сгустился, серебристый свет вспыхнул ярче и… исказился. Из теплого и сонного он стал

резким, колючим. В нём зазмеились оттенки обиды и ревности.

Из-за пня, из самой тени, выступила фигура. Та самая женщина из видения, но теперь её черты

были яснее, а выражение лица — не тоскливым, а гневным. Её голос прозвучал в головах у всех, ледяной и острый как шип:

«Ты крадешь у тишины её дитя. Ты крадешь покой. Зачем? Чтобы вернуть его в мир шума и

боли? Ты жесток, Носитель Шрама. Ты, чьё эхо оглушительно гремит, отказываешь в

тишине другим?»

Гермиона вскрикнула, схватившись за голову. Рон вскинул палочку, но чары прошли сквозь фигуру, лишь взбудоражив серебристый туман.

— Мы не хотим вреда! — крикнул Гарри, всё ещё держа руку Кассиана. Мальчик начал стонать. —

Но это не его покой! Это похищение!

«Похищение? Я даю приют. Утешение. То, в чём отказываете вы, шумные, жестокие

живые. Вы всё теряете и плачете, а когда вам предлагают забыть — вы отказываетесь.

Вы безумны».

Фигура сделала шаг вперёд. Серебристый мох вокруг них зашевелился, пополз к их ногам.

— Оцепенение! — рявкнул Рон, бросая чары в мох. Тот почернел и отслоился, но на его месте тут

же пробился новый.

— Это не призрак, это мыслеформа! — крикнула Гермиона, защищаясь щитом. — Она питается

энергией места и нашим страхом! Нужно разорвать связь!

Кассиан открыл глаза. Они были мутными, полными слёз.

— Я… я слышал маму, — простонал он. — Она звала ужинать…

Этот детский, потерянный голос, такой человеческий и хрупкий, будто пронзил саму серебристую

дымку. Гневная фигура на миг дрогнула, и в её чертах снова мелькнула бесконечная грусть.

Гарри понял. Он встал, заслонив собой студента.

— Ты тоже ждала, да? — сказал он не фигуре, а тому эху, что её создало. — Ждала, и тебя не

дождались. И теперь ты хочешь, чтобы другие остались с тобой в этом ожидании. Чтобы не было

так одиноко.

Молчание. Давление ослабло.

«…Одиноко». — прозвучало уже не гневно, а с бесконечной, вселенской усталостью.

— Я знаю про одиночество, — тихо сказал Гарри. И это была чистая правда. — Но есть другой

способ. Не застывать. Помнить. И идти дальше, даже если больно. Он, — Гарри кивнул на

Кассиана, которого Невилл и Росмэрта уже поднимали, — он должен идти. У него есть своя жизнь.

Свои сражения и своя радость. Дай ему шанс.

Серебристый свет стал меркнуть, тускнеть. Фигура женщины расплывалась, как рисунок на воде.

«Иди. Унеси своё громкое эхо. И не возвращайся… или вернись, когда сам захочешь уснуть

навеки».

И она исчезла. Лес наполнился звуками — стрекотом сверчков, шелестом листьев. Давление ушло.

На пне лишь тускло поблёскивали остатки обычного мха.

Они молча вынесли Кассиана из леса. Он плакал, но был в сознании. Гарри шёл последним, чувствуя тяжесть в каждой клетке. Он солгал. Его эхо никуда не ушло. Оно было с ним. И этот

тихий, сладкий зов из Годриковой впадины теперь звучал в нём громче любого другого звука.

В замке их ждал не Вектис, а сова с письмом. Конверт был из плотного пергамента, без печати.

Почерк — старомодный, витиеватый.

«Мистер Поттер.

Слышал, что вы ищете понимания в деле, которое не понимают в вашем Министерстве.

Возможно, я могу помочь. Ваш друг Уизли прав — я ещё жив. И помню кое-что о слезах, что

становятся камнями, и надеждах, что становятся путами.

Если решитесь на разговор, приходите до полнолуния. Долина Теней, что к востоку от

Инсбрука. Спросите у ветра об Альбане.

Но предупреждаю: некоторые двери, будучи открытыми, уже не закрываются. И некоторые

истины, будучи узнанными, требуют действия.

Выбирайте мудро.

А. **

Гарри посмотрел на Рона. Тот мрачно кивнул.

— Альбан. Он же.

— Собирайся, — сказал Гарри, сжимая письмо. — Мы едем в Альпы. Гермиона, тебе надо остаться, координировать из Министерства и следить за Вектисом.

— Вы с ума сошли! — начала она, но Гарри перебил её, впервые за долгое время посмотрев на неё

так же прямо, как в школьные годы, когда объявлял о своём очередном безумном плане.

— Он прав. Некоторые истины требуют действия. И я чувствую, что эта — моя. Моё эхо завело нас

в эту трясину. Моё эхо и должно вытащить.

А высоко в башне замка, в тёмном кабинете, который когда-то принадлежал Северусу Снейпу, Август Вектис смотрел в хрустальный шар, показывавший им уходящих из леса. На его губах играла

тонкая, недобрая улыбка.

— Очень хорошо, Поттер, — прошептал он. — Иди за истиной. Стань ключом. Мы ждём, когда ты

отопрёшь дверь.

Он положил руку на холодную поверхность шара, и изображение сменилось. Теперь в нём

мерцал, как тусклая жемчужина в чёрной бархатной коробке, разрушенный дом в Годриковой

впадине. И в его руинах уже пульсировал нежный, невыносимо печальный, серебристый свет.

Глава 4. Долина Теней

Альпы за Инсбруком не просто возвышались — они подавляли. Гремящие водопады, пропасти, заполненные молочным туманом, и тишина, настолько густая, что в ней слышалось биение

собственного сердца. Поиск «Долины Теней» по магловским картам ничего не дал. Пришлось

положиться на магию. Рон, стоя на краю скального выступа, шептал заклинания ориентации, а его

дракон-компас висел в воздухе, беспомощно вращаясь.

— «Спросите у ветра», — передразнил он, сморщив нос. — У меня от этой поэзии уже зубы ноют.

Моя тётушка Муриэл так разговаривала, перед тем как подарить носки с кричащими гоблинами.

— Замолчи и слушай, — тихо сказал Гарри. Он закрыл глаза, отбросив попытки магии. Ветры здесь

были особенными — они гудели в расщелинах, как гигантские флейты, создавая странные, почти

мелодичные звуки. И среди этого гула… Он услышал. Не слово, а направление. Тонкий, печальный

свист, зовущий за собой.

Он открыл глаза.

— Туда.

Путь привёл их к почти невидимой трещине в скале, скрытой плащом стекающего горного мха.

Внутри оказался узкий, влажный проход, который вскоре открылся в долину — небольшую, замкнутую со всех сторон отвесными стенами. Свет сюда падал косо, золотой и разреженный. В

центре, у подножия ледяного ручья, стояла хижина. Не сказочная избушка, а прочное, приземистое строение из тёмного дерева и камня, слившееся с ландшафтом, будто выросшее из

него.

Дверь была открыта.

Внутри пахло сушёными травами, воском и старостью. Полки, груженные странными предметами: кристаллы, сохранявшие внутри вспышки молний; засушенные цветы, которые медленно

поворачивали головки к свету; свитки, испещрённые знаками, которые, казалось, двигались. И у

камина, в глубоком кресле из корней, сидел старик.

Он не был похож на великого волшебника. Он был иссохшим, маленьким, закутанным в простой

шерстяной плед. Его руки, лежавшие на подлокотниках, напоминали корни деревьев. Но его

глаза… Они были молодыми. Яркими, серыми и невероятно глубокими, как озёра, в которых

утонули века.

— Альбан, — сказал Гарри, не как вопрос, а как констатацию.

Старик медленно кивнул.

— Поттер. Уизли. Проходите. Чай уже заваривается. Он вам понадобится.

Они сели. Чай оказался густым, тёмным и горьковатым, но с каждым глотком ясность мысли лишь

усиливалась. Гарри опустошил чашку и, не теряя времени, выложил всё: церковь, Хогвартс, Вектиса, браслеты, прозрение о Годриковой впадине. Альбан слушал, не перебивая, лишь изредка

прикрывая глаза.

Когда Гарри закончил, в хижине долго царила тишина, нарушаемая лишь потрескиванием

поленьев.

— Вы называете это «эхом», — наконец сказал Альбан. Его голос был низким, зернистым, как

скрип дерева. — Красиво. Но неточно. Это не эхо. Это Шрам.

— Шрам? — переспросил Рон.

— На теле мира, мистер Уизли. Представьте: сильное чувство — любовь, отчаяние, жертва, тоска

— настолько мощное, что прорывает завесу между личным и вселенским. Оно выжигает отпечаток

в самой ткани реальности. Как рана. Рана затягивается, магия пытается её исцелить, но иногда…

иногда остаётся шрам. Чувствительный. Способный к регенерации и… к мести.

— Мести? — Гарри нахмурился.

— Шрам помнит боль. И когда поблизости возникает похожая боль — громкая, свежая, как ваше, Поттер, — он резонирует. Просыпается. И пытается сделать то, для чего, по его повреждённой

памяти, он был создан: защитить. Защитить от боли, предложив забвение. Защитить от потери, забрав то, что может быть потеряно. Защитить от одиночества… создав вечную компанию из

спящих душ. Это не зло. Это искалеченный инстинкт.

— Кассиан Уоррен чуть не стал частью этой «компании», — мрачно заметил Рон.

— Да. И стал бы счастлив, — холодно констатировал Альбан. — Вот в чём ужас. Ваш Министерский

«связной» прав в одном — это опасно. Но он ошибается в подходе. Его браслеты — это

намордник. Они не лечат шрам, они пытаются заглушить крик. А от этого он кричит только громче.

— Как это остановить? — спросил Гарри, чувствуя, как тяжелеет у него на сердце камень. Его боль

разбудила это. Его шрам отозвался на шрамы мира.

— Есть два пути, — сказал Альбан, глядя на Гарри так пристально, что тому стало не по себе. —

Первый: найти Первичный Шрам, тот, что стал источником резонанса для всех остальных в

регионе. И… исцелить его. Выпустить боль, которую он хранит, дав ей наконец покой.

— А второй?

— Второй проще. Уничтожить носителя самого громкого, резонирующего эха. Того, чья боль будит

остальных. — Альбан отхлебнул чаю. — То есть вас, мистер Поттер.

Рон вскочил, рука на палочке.

— Вы что это говорите?!

— Спокойно, мистер Уизли. Я не предлагаю этого пути. Я лишь констатирую логику явления. Ваш

Отдел Тайн, я уверен, рассматривает оба варианта. И если исцеление покажется им слишком

сложным… — Он пожал узкими плечами.

— Годрикова Впадина. Это Первичный Шрам? — спросил Гарри, всё ещё чувствуя на себе взгляд

старика.

— Один из сильнейших в Британии. Жертвенная любовь, прерванная смертью, оставшаяся без

ответа и завершения. Идеальный кристалл боли. Но чтобы это проверить и попытаться исцелить…

вам нужно будет войти внутрь. Не физически. Эмоционально. Слиться с шрамом. И рискнуть быть

поглощённым им.

— Как это делается? — Гарри был уже почти уверен в своём выборе.

— Для этого, — Альбан медленно поднялся с кресла, — нужен проводник. Не маг в обычном

смысле. Тот, чья магия работает с памятью и чувствами. Тот, кто умеет делать палочки не для

заклинаний, а для… настройки. — Он подошёл к дальней стене, снял со стены длинный, узкий

футляр из тёмного дерева. Открыл его.

Внутри лежала палочка. Но такая, какой Гарри никогда не видел. Она была выточена не из дерева, а из матового, молочно-белого камня, похожего на лунный камень. Внутри камня мерцали и

переливались, словно жилы, тонкие прожилки серебра и золота. Сердцевины видно не было.

Казалось, она была цельной.

— Это не оружие, — тихо сказал Альбан. — Это Камертон. Он не создаёт магию. Он резонирует с

той, что уже есть. Настраивает. Если в ваших руках, Носитель Шрама, он сможет настроиться на

частоту боли в Годриковой Впадине и… возможно, изменить её песню. От боли — на

благодарность. От тоски — на благословение. От незавершённости — на прощание.

— Почему вы помогаете? — спросил Гарри, не протягивая руку к палочке.

Альбан усмехнулся, и его лицо покрылось паутиной морщин.

— Потому что когда-то, очень давно, я создал шрам. Из-за любви. И не смог его исцелить. Он

проглотил ту, которую я любил. Теперь она спит в серебристом мхе в одном лесу в Германии. И

каждую ночь я слышу её сны. Это… достаточная причина?

Он протянул футляр.

— Берите. Но предупреждаю в последний раз: начав этот путь, вы возьмёте на себя

ответственность за все шрамы, что отзовутся на вас. Их боль станет вашей. Вы готовы быть не

только Гарри Поттером, но и Хранителем Шрамов?

Гарри посмотрел на Рона. Тот, бледный, но решительный, кивнул: «Твоя игра, mate». Гарри взял

футляр. Камертон был на удивление лёгким и тёплым.

— Я готов.

В этот момент со свистом в окно хижины врезалась крошечная сова, неся в клюве сверкающий

миниатюрный свиток. Гермиона. Срочно.

Рон поймал свиток, развернул. Прочёл. Лицо его исказилось.

— Гарри… Вектис. Он действует. Он вытребовал у Кингсли санкцию на «превентивное

обезвреживание аномалии в Годриковой Впадине». Силы Отдела Тайн выдвинулись туда час

назад. Они собираются… «запечатать» место, используя артефакт, подавляющий любую

эмоциональную магию в радиусе мили. Навсегда.

— Что это значит? — спросил Гарри, хотя уже боялся ответа.

Альбан закрыл глаза с выражением глубокой скорби.

— Это значит, мистер Поттер, что они собираются наложить вечное, глухое молчание на боль

вашей матери. Сделать из её жертвы… пустоту. Без памяти, без смысла. И если они это сделают, этот акт глухого насилия над таким сильным чувством создаст новый, ещё более уродливый Шрам.

Который, я боюсь, уже будет не сонным, а яростным.

Гарри схватил плащ.

— Сколько у нас времени?

— Чтобы добраться вовремя? Нисколько, — сказал Альбан. — Но есть другой путь. Не по земле. По

тени шрама.

— Что?

— Вы держите Камертон. Шрам в Годриковой Впадине уже активен. Вы можете… настроиться на

него отсюда. Это будет больно. И вы попадёте прямиком в эпицентр. Может быть, прямо в лапы

людям Вектиса.

Гарри уже стоял посреди комнаты, сжимая в руке странную палочку-камертон. Рон встал рядом, вытащив свою.

— Что делать?

— Вспоминай, — сказал Альбан. — Вспоминай её. Не как память. Как живую боль. Как любовь, которая до сих пор жжёт. И позволь Камертону провести тебя по этой нити.

Гарри закрыл глаза. Он думал не о зелёных глазах и рыжих волосах из фотографий. Он думал о

крике. О последнем крике Лили Поттер. Но не о страхе в нём. О ярости. О безграничной, всесокрушающей любви, сказавшей «НЕТ» самой смерти. О щите, который был не магией, а

криком души, навсегда врезавшимся в ткань реальности.

Каменный Камертон в его руке дрогнул и запел. Тихий, чистый звук, похожий на звон хрустального

колокола. И вокруг Гарри и Рона пространство задрожало, поплыло. Краски хижины, Альпы, мир

— всё расплылось в водовороте серебристо-багровых вспышек.

Их вырвало из реальности в стремительный, оглушительный поток чувства. Боль потери. Ярость

любви. Отчаяние защиты.

И когда мир снова обрёл форму, они стояли посреди знакомых, засыпанных снегом руин.

Годрикова Впадина. Над домом его детства клубилось марево невыносимого, прекрасного и

печального серебристого света. А вокруг, выстроившись в магический круг, стояли люди в синих

мантиях во главе с Августом Вектисом, готовые запустить в самое сердце этого света тёмный, беззвучный луч забвения.

У Гарри оставались секунды, чтобы решить: попытаться исцелить шрам… или сразиться со своим

же Министерством, чтобы защитить право боли своей матери на существование.

Глава 5. Мгновение до молчания

Воздух в Годриковой Впадине был другим. Он не просто вибрировал от магии — он звенел. Звенел

тихим, высоким звуком оборвавшейся струны, звуком, который вот-вот должен был смениться

гробовой тишиной. В центре круга волшебников Вектис, похожий на голубую хищную птицу, поднимал сложный артефакт — тёмный кристалл в оправе из холодного железа, который уже

начинал поглощать серебристый свет, исходящий из руин.

У Гарри не было времени думать. Инстинкт кричал громче разума. Он вскинул каменный Камертон

и ударил им по натянутому, как струна, воздуху.

Звука не было. Была волна.

Не разрушительная сила «Экспеллиармуса» и не щит «Протего». Это была волна

чистого внимания. Волна, сотканная из обрывка того самого крика Лили, из его собственной тоски

по ней, из вопроса, который он носил в себе всю жизнь: «Как это было?».

Серебристый свет над руинами взорвался не ярче, а глубже. Он не ослепил, а втянул в себя. Луч

из артефакта Вектиса дрогнул, поплыл и рассеялся, как дым на ветру. Волшебники в круге

пошатнулись, схватившись за головы — в их сознания ворвались чужие, сильные эмоции: обжигающая материнская ярость, леденящий ужас, сладкий запах детских волос.

— Поттер! Остановитесь! Это приказ! — прохрипел Вектис, но в его голосе сквозь ярость

пробивалась паника. Его расчётливый, безэмоциональный план столкнулся с сырой силой того, что

он пытался уничтожить.

Гарри не слышал его. Он шагнул вперёд, к источнику света. Каменный Камертон в его руке горел, и

теперь он чувствовал не тепло, а ритм. Неровный, прерывистый, как заглушённые рыдания. Ритм

Шрама. Ритм того самого мгновения.

— Гарри, что ты делаешь?! — крикнул Рон, отбиваясь от двух ошеломлённых мракоборцев

Вектиса.

— Слушаю! — крикнул в ответ Гарри. И это была правда.

Он вошёл в серебристое марево.

И мир перевернулся.

Это не было воспоминанием. Это было местом внутри времени. Звуки первого этажа дома —

голос Джеймса, кричащего «Лили, бери Гарри и беги!», тяжёлые шаги Волдеморта, звенящее

стекло — доносились не снаружи, а со всех сторон сразу, накладываясь друг на друга, как плёнка

на плёнку. Воздух пахл обожжённой кожей, хвоей и молоком. И перед ним, в центре этого

временного вихря, стояла она.

Не призрак. Не образ. Сгусток боли, любви и воли, навсегда впечатанный в момент своей смерти.

Лили Поттер в последнюю секунду своей жизни, раскинувшая руки перед кроваткой. Её глаза

были широко открыты, в них не было страха. Была ярость. Была решимость. Была любовь, превращённая в несокрушимый барьер.

Она не видела его. Она была заперта в своём мгновении, вечно переживая его.

И Гарри понял ужасную правду. Исцелить этот Шрам не значило утешить воспоминание. Это

значило войти в это мгновение и изменить его невыносимую природу. Дать той любви не только

силу умирать, но и силу… завершиться.

Но как? Как войти в застывшее время?

Камертон в его руке пульсировал в такт её застывшему сердцебиению. Гарри сделал

единственное, что пришло в голову. Он перестал бороться с вихрем. Он позволил волне времени

увлечь себя. Он мысленно настроился не на боль, а на ту любовь, что был её источником. Не на

«нет» смерти, а на «да» жизни — его жизни.

— Мама, — прошептал он не голосом, а всем своим существом. — Я здесь. Я жив. Ты смогла.

И случилось невозможное.

Взгляд Лили, устремлённый сквозь время и смерть в лицо Волдеморта, дрогнул. На

микроскопическую долю вечности он сместился. И встретился с его взглядом.

Время сжалось в точку, а потом рванулось с бешеной силой.

Годрикова Впадина. 31 октября 1981 года. 23:59.

Он стоял в знакомой-незнакомой гостиной. Не в руинах, а в уютном, тёплом доме. На диване

валялась детская погремушка в виде золотого снитча. В камине потрескивал огонь. И он слышал.

Голоса наверху. Свой собственный, младенческий, довольный лепет. Смех Джеймса. Мелодичный

голос Лили, напевающей колыбельную.

Это не было путешествием во времени в привычном смысле. Он не материализовался здесь

физически. Он был наблюдателем, призраком, вплетённым в ткань Шрама. Но

он чувствовал всё: тепло огня, запах тыквенного пирога, счастье, такое хрупкое и обречённое, что

у него перехватило дыхание.

Он видел, как Джеймс, смеясь, спускается по лестнице, оставляя палочку на комоде. «Просто

посмотрю, кто там, Лили. Наверное, Сириус дурачится».

У Гарри сердце упало. Он знал, что будет дальше. Знал каждую секунду. И он был бессилен. Он

пытался закричать, предупредить, но звук застревал в горле. Он был лишь эхом в их прошлом.

Раздался грохот у входной двери. Холодный, высокий голос: «Авада Кедавра!» Зелёная вспышка.

Тяжёлый звук падающего тела.

Потом шаги на лестнице. Быстрые, лёгкие шаги Лили. Её крик, от которого застыла кровь. Её

отчаянный шёпот младенцу: «Гарри, мама здесь, мама здесь…» И потом… Он.

Тёмный Лорд вошёл в комнату. И Гарри, призрак из будущего, стоял в двух шагах от него. Он видел

не маску ужаса, а лицо — бледное, высокомерное, с горящими красными глазами. Но в этих

глазах, когда он смотрел на Лили, заслоняющую кроватку, мелькнуло нечто. Не злоба. Нетерпение.

Досада. Как на назойливую мошку.

— Отойди, глупая девочка… Отойди от мальчика…

— Нет! Не Гарри, пожалуйста, нет! Убейте меня вместо него!

— В последний раз — ОТОЙДИ!

Гарри видел, как палец Волдеморта сжимается на рукояти палочки. Видел, как его мать в

последний миг не просто закрывает глаза, готовясь к смерти. Она смотрит. Смотрит прямо на

того, в кроватке. И в её взгляде — не прощание. Инструкция. Обещание. Бесконечный, яростный

шёпот любви, который должен был стать щитом.

И в этот миг Гарри, призрак из будущего, держащий в незримой руке Камертон, понял, что может

сделать. Он не мог изменить событие. Но он мог изменить его отзвук. Он не мог спасти жизнь. Но

он мог спасти смысл.

Он сосредоточился не на Лили. Не на Волдеморте. На мгновении. На той самой доле секунды

между приказом «отойди» и зелёной вспышкой. На микроскопической трещине в потоке времени, созданной силой её жертвы. И в эту трещину, с помощью Камертона, резонирующего с её

любовью, он вложил не слово, а чувство. Одно простое, ясное чувство, обращённое не к

младенцу в кроватке, а к ней самой, к Лили Эванс-Поттер в её последнее земное мгновение.

Это было не «прощай». Это было «спасибо».

Благодарность. От сына, который выживет. Который будет жить. Который будет любим. Чья жизнь

станет памятником её выбору.

Он вложил в трещину времени не память о боли, а память о плоде её боли. О счастливых глазах

Джинни, о смехе его детей, о тёплом вечере в доме на Тисовой улице. Он показал не смерть, а продолжение.

Зелёный свет ударил. Тело Лили упало. Но в миг её смерти на её губах, искажённых последним

криком, дрогнуло нечто. Не улыбка. Облегчение. Сияющее, трагическое понимание. Оно того

стоило.

И когда проклятие отрикошетило, ударив Волдеморта, разрушив его тело, оно унесло с собой не

только его силу. Оно унесло в ткань реальности не чистую боль, а боль, преображённую в

благословение. Шрам остался. Но его природа изменилась. Из вечного крика он стал… тихой, печальной, но светлой колыбельной.

Вихрь времени вышвырнул Гарри обратно в настоящее.

Он очнулся на коленях в руинах своего старого дома. Серебристый свет над ним не погас, но

изменился. Он стал мягче, теплее, золотистее. Он больше не звал в сладкое забвение. Он

просто светил, как далёкая, нежная звезда. Шрам был исцелён. Вернее, он стал тем, чем и

должен был быть — не незаживающей раной, а памятником, который больше не болит.

Тишину разорвал не крик Вектиса, а странный звук — будто тиканье тысяч часов, ускоряющееся до

безумия. Гарри поднял голову.

Август Вектис стоял, но его бесстрастная маска исчезла. На его лице было чистейшее изумление

и… жадность. В его руках был не тёмный кристалл, а другой артефакт — сложный механизм из

бронзы и сияющего голубого кварца, стрелки на котором бешено вращались. Он смотрел не на

Гарри, а сквозь него, в само пространство-время, только что искажённое вмешательством.

— Так вот оно… — прошептал Вектис, и его голос дрожал от восторга. — Не подавление… не

контроль… Переписывание. Камертон Альбана… это ключ. Ключ не к Шрамам, а к моментам, которые их создали. Вы только что изменили прошлое, Поттер. Не глобально, нет… но вы

изменили его эмоциональный отпечаток. Вы доказали, что это возможно.

Он медленно повернулся к Гарри, и в его глазах горел новый, куда более опасный огонь.

— Представьте, что мы можем сделать. Не только утихомирить эти аномалии. Мы

можем… редактировать историю. Стирать болезненные моменты, подчёркивать выгодные.

Создавать не Шрамы, а… Уроки. Удобные, контролируемые Уроки.

— Ты сумасшедший, — хрипло выдохнул Гарри, с трудом поднимаясь. Силы покидали его. Игра с

временем истощила его больше любой битвы.

— Нет, я практик! — воскликнул Вектис. — Ваша мать стала щитом? Прекрасно. А если бы мы

могли гарантировать, что каждая жертва становится таким же чистым, удобным щитом, без

лишней, бесполезной боли? Без этих… побочных «эхо»? Мы можем создать совершенный, управляемый эмоциональный ландшафт!

Рон, с трудом одолев последнего мракоборца, подбежал к Гарри.

— Гарри, мы должны уходить. Ты еле стоишь.

Но Вектис уже не собирался их останавливать. Он смотрел на свой хронометрический артефакт, который теперь показывал нечто вразумительное.

— Уходите, Поттер. Бегите к своему Альбану. Скажите ему… скажите, что я нашёл то, что он боялся

найти. Что Время — не река, а глина. И у меня теперь есть руки, чтобы её лепить.

Он сделал небрежный жест, и его люди, ошеломлённые, но дисциплинированные, начали

отступать, собирая свои приборы.

— Мы встретимся снова. Когда я лучше пойму, как работает ваш ключ. Или когда найдёте

следующий Шрам. Потому что они ещё есть, Поттер. И следующий будет… сложнее. Там, где боль

не была такой чистой. Где любовь была смешана с предательством. Со злобой. С сожалением.

Интересно, сможете ли вы «исцелить» и такое?

С этими словами он щёлкнул устройством, и пространство вокруг него и его людей сжалось, будто

их вырезали из реальности ножницами. Они исчезли.

В опустевшей, тихой Впадине светился лишь тёплый, золотисто-серебристый свет над руинами.

Боль ушла. Осталась лишь память. Светлая и пронзительная.

Рон подхватил Гарри под руку.

— Что… что ты сделал, Гарри?

— Закрыл дверь, которую открыл, — прошептал Гарри, сжимая в потной ладони Каменный

Камертон. Теперь он чувствовал его иначе. Это был не просто инструмент. Это была

ответственность. — И, кажется, открыл другую. Похуже.

Он посмотрел на небо, где уже таяли звёзды, уступая место рассвету. Вектис говорил о

«следующем Шраме». И Гарри с ужасом понимал, что уже чувствует его тихий, горестный зов.

Откуда-то со стороны Северного моря. Где-то, где каменные стены помнят не жертвенную любовь, а любовь прерванную, изломанную и отравленную сожалением. Где-то, где когда-то был замок, носивший название, ставшее проклятием — Азкабан.

Глава 6. Петля ненависти

Возвращение в Министерство было похоже на вход в замерзшее озеро. Молчаливые взгляды, торопливые поклоны, шепотки за спиной. Слух о том, что Гарри Поттер «усмирил» аномалию в

Годриковой Впадине, но сделал это странным, не укладывающимся в протоколы способом, облетел все этажи быстрее, чем мог бы лететь дементор. А слухи о том, что Август Вектис отозвал

своих людей без объяснений, лишь подливали масла в огонь.

Кингсли Шеклболт принял их в своем кабинете один. Его лицо было усталым и невероятно

серьезным.

— Отчет Вектиса лежит у меня на столе, — начал он без предисловий. — В нем говорится о

«стабилизации локации с помощью экспериментальных методов при содействии Поттера». Ни

слова об исцелении, о шрамах, о вашей… миссии. Он аккуратно обошел все острые углы. Почему?

— Потому что ему нужно, чтобы мы продолжали, — хрипло сказал Гарри. Он все еще чувствовал

слабость, странную раздвоенность восприятия, будто часть его сознания осталась в том

октябрьском вечере 1981 года. — Он увидел кое-что поинтереснее аномалий. Он увидел, что

Камертон может не просто успокаивать боль… а переписывать ее отголосок в прошлом. Он хочет

эту силу.

— Переписывать прошлое? — Кингсли медленно опустился в кресло. — Это…

— Безумие, — закончила за него Гермиона. Она уже изучила все, что смогла найти о Вектисе. —

Август Вектис. Бывший невероятно перспективный исследователь Отдела Тайн. Специализация —

теория магического времени. Двадцать лет назад он возглавлял проект «Хронос-Клей». Цель —

изучение «пластичности» временной линии под воздействием сильных коллективных эмоций.

Проект был закрыт после… инцидента. Полное засекречивание. Я смогла найти только обрывки:

«несанкционированный эксперимент», «эмоциональная реверберация», «жертва —

доброволец». А потом он исчез из поля зрения, чтобы вернуться уже вот в этой роли —

бюрократа-надзирателя.

— Он не надзиратель, — мрачно сказал Рон. — Он садовник. Который хочет подстричь историю, как кусты.

— И он считает, что Гарри — его новый секатор, — добавила Гермиона. — Или, по крайней мере, ключ к нему.

Кингсли смотрел на Гарри, и в его глазах боролись министр и друг.

— Гарри… То, что ты сделал… Это правда? Ты изменил прошлое?

— Не прошлое. Его… эмоциональный осадок, — пытался объяснить Гарри. Слова казались такими

неуклюжими. — Событие осталось. Мама все равно умерла. Но боль от этого события… она

больше не отравляет настоящее. Она превратилась во что-то иное. В память, которая не жалит.

Шрам зажил.

— Но цена? — спросил Кингсли. — Вектис пишет о «временных флуктуациях» на месте.

Остаточных искажениях.

Каменный Камертон, лежавший на столе, вдруг издал тихий, высокий звук — словно звон

крошечного, треснувшего стеклышка. Все вздрогнули. На его матовой поверхности проступил

слабый серебристый узор, напоминающий карту. Или схему. В центре — точка, пульсирующая

темно-багровым, почти черным светом.

Гермиона наклонилась, затаив дыхание.

— Это… похоже на координаты. Но не пространственные. Эмоциональные. Это другой Шрам. И

он… он активен прямо сейчас.

— Где? — спросил Гарри, уже зная ответ, чувствуя его ледяной токой в своей крови.

Гермиона провела палочкой над Камертоном, и из него вырвался призрачный образ: мрачные, почерневшие от морской соли башни на утесе, о который бились свинцовые волны. Место, пропитанное отчаянием и безумием.

— Азкабан.

Азкабан. Ночью.

Они появились на холодном, продуваемом ледяным ветром утесе в сотне ярдов от тюрьмы. Даже

на таком расстоянии ее аута давила на сознание — тяжелое, липкое чувство безнадежности. Но

сейчас к нему примешивалось нечто иное. В воздухе висело странное дрожание, будто реальность

здесь просмотрена через струящуюся воду. Время текло неровно.

Гарри посмотрел на Камертон. Багровая точка пылала теперь прямо на изображении центральной

башни.

— Смотри, — прошептал Рон, указывая на освещенные окна тюрьмы. В одном из них, на верхнем

этаже, свет был не статичным. Он мерцал — быстро, хаотично, будто кто-то бесконечно включает и

выключает лампу. Но не в случайном порядке. В нем был паттерн. Ритм. Как сердцебиение в

панике.

— Петля, — сказала Гермиона, и ее лицо побледнело. — Временная петля. Кто-то или что-то

застряло в повторяющемся моменте. В моменте такой сильной эмоции, что он выжег себя в ткани

времени и теперь воспроизводится снова и снова.

Они использовали маскировочные чары и портативный маскировщик, подаренный Невиллом

(«Для сбора опасных растений, понимаете?»), чтобы подобраться к стенам. Дементоры, обычно

несущие бесшумный дозор, были заметно возбуждены. Они парили клубками возле той самой

башни, словно мотыльки вокруг огня, но не решались приблизиться. Казалось, их самих

отталкивала или пугала аномалия.

Проникнуть внутрь было опасно, но Камертон работал как отмычка, резонируя с искаженной

магией места и находя слабые точки в защитных заклятьях. Они оказались в узком, темном

коридоре, ведущем к камерам для самых опасных преступников. Воздух здесь был густым и

сладковато-горьким, как запах гниющих цветов и старой крови.

И тут они услышали. Голос. Высокий, пронзительный, исполненный неподдельного ужаса и…

привычной, заезженной праведности.

— Нет! Вы не смеете! Я — старший заместитель министра! Вы должны немедленно меня

отпустить! У меня есть права! У меня есть… ой!

Звук шлепка. Приглушенные, грубые мужские голоса, бормочущие одно и то же, снова и снова, как

заевшая пластинка:

— Сидеть. Тихо. Сидеть. Тихо.

— Это не может быть, — прошептал Рон, широко раскрыв глаза.

Они подкрались к решетчатой двери камеры. Внутри, в свете того самого мерцающего окна, разворачивалась сцена. Молодая, круглолицая женщина в жутком розовом кардигане, испачканном и порванном, сидела на голом каменном полу. Ее волосы были в беспорядке. Перед

ней стояли двое здоровенных охранников-магловского вида (иллюзия, часть петли), и один из них

замахивался, чтобы снова ее ударить.

Долорес Амбридж. Но не та, постаревшая и сломленная, которую Гарри видел после войны. Это

была она в момент своего первого и, вероятно, самого страшного унижения — когда ее схватили и

утащили в лес кентавры. Но петля исказила память. Здесь, в Азкабане, ее подсознание переплело

тот ужас с этим местом, создав кошмарный гибрид.

— Я требую соблюдения протокола! — визжала она, заливаясь слезами, но тут же ее лицо

искажалось самодовольной ухмылкой, будто она только что вспомнила, как заставила кого-то

писать кровью. — Мне нравится, когда люди знают свое место! Место! Место!

И снова удар. И снова визг. И снова бормотание охранников. Сцена повторялась с небольшими

вариациями каждые тридцать секунд. И с каждым циклом багровый свет в Камертоне Гарри

пульсировал сильнее. Этот Шрам был иным. Он был не чист, как боль Лили. Он был отравлен. В

нем ужас жертвы сплетался с наслаждением палача. Ненависть к боли смешивалась с любовью к

причинению боли другим. Это была петля не любви, а самодовольной жестокости, обернувшейся

против себя.

— Боже правый, — выдохнула Гермиона, смотря на это с отвращением и странной жалостью. —

Она застряла в самом грязном, самом противоречивом моменте своего существования. В

моменте, когда она одновременно и жертва, и тиран.

— И дементоры не могут поглотить это, — понял Гарри. — Это не чистое отчаяние. Это…

извращенная эмоция. Они не знают, что с этим делать.

— А мы знаем? — спросил Рон. — Как исцелить это? Сказать «спасибо»? За что?

Гарри не знал. Он чувствовал только волны тошноты, исходящие от петли. Но он также чувствовал

что-то еще. Чье-то присутствие. Наблюдателя.

Он резко обернулся. В дальнем конце коридора, в тени, стояла фигура. Август Вектис. Он не

пытался скрываться. В его руках был усовершенствованный хронометрический артефакт, теперь

больше похожий на сферу, внутри которой клубились и сталкивались багровые и серебристые

молнии. Он смотрел на петлю с холодным, научным интересом.

— Прекрасный экземпляр, не правда ли? — его голос донесся, преодолевая бормотание петли. —

Шрам, сотканный из самообмана и лицемерия. Боль, которую невозможно очистить, не

уничтожив саму личность, которая ее породила. Идеальный тест.

— Это не тест, Вектис! Это человек! — крикнула Гермиона.

— Остатки человека, миссис Грейнджер. Застрявшие в паттерне, как насекомое в янтаре.

Смотрите, — он указал устройством. — Ее временная линия здесь… она свернулась в идеальную, тугую петлю. Ни начала, ни конца. Только бесконечное повторение. Это даже красиво. В своем

роде.

— Вы можете это остановить? — спросил Гарри, сжимая Камертон. Инструмент был холодным и

молчаливым, будто он тоже не знал, что делать с этой извращенной болью.

— Остановить? Зачем? — Вектис удивленно поднял бровь. — Я могу нечто лучшее. Я

могу вырезать этот момент. Полностью. Удалить этот неприятный эпизод из ее временной линии, как хирург удаляет раковую опухоль. Она проснется, не помня ни кентавров, ни этого унижения.

Чистый, незапятнанный лист. Ну, почти. Некоторые базовые черты характера, конечно, останутся.

Но эта… язва — исчезнет.

— Вы не можете просто вырезать куски из чьей-то жизни! — возмутился Рон.

— Почему? — Вектис сделал шаг вперед, его глаза горели. — Вы же сделали нечто подобное с

шрамом Поттер. Вы изменили его эмоциональный заряд. Я предлагаю простое, радикальное

решение для «неизлечимых» случаев. Для шрамов, которые слишком грязны, чтобы их исцелять.

Мы их стираем. И знаете что? Мир станет от этого тише. Аккуратнее. Без этих истеричных, противоречивых эхо.

Он поднял свою сферу.

— Я позволю вам попробовать сначала, Поттер. Попробуйте исцелить это своей сентиментальной

магией любви и благодарности. Посмотрим, что у вас получится. А потом… я покажу вам

эффективность хирургического подхода.

Гарри посмотрел на рыдающую, ухмыляющуюся, бесконечно повторяющуюся Долорес. Волна

отвращения накатила снова. Как можно послать в эту тьму благодарность? Как найти в этом

смраде крупицу света для исцеления?

Но тогда он вспомнил слова Альбана. «Некоторые истины, будучи узнанными, требуют действия».

И действие это — не обязательно любовь. Иногда это просто признание. Признание

чудовищности, которая есть в том, что перед тобой. Принятие ее как части целого.

Он сделал шаг к двери камеры, игнорируя Вектиса. Он нацелил Камертон не на саму Долорес, а

на петлю вокруг нее. На сам повторяющийся момент. И вместо того, чтобы пытаться вложить в

него что-то светлое, он просто… усилил его. Усилил до предела.

Звуки визга, ударов, бормотания слились в оглушительный гул. Свет в камере вспыхнул

ослепительно-багрово. И в этот миг Гарри крикнул — нет, не словами, а всем своим существом, всей памятью о том ужасе, который эта женщина причиняла другим, всей яростью, которую он

когда-то к ней чувствовал:

— ДОСТАТОЧНО!

Это был не призыв к любви. Это был суд. Суд, который выносило само время, резонируя с его

собственной, громкой болью, причиненной ею.

Петля дрогнула. Застыла на мгновение. И образы охранников, сама камера, даже тело Долорес —

всё начало трескаться, как стекло. Багровый свет сжался в точку, а потом лопнул, оставив после

себя лишь тихий, пустой звук лопнувшей мыльной пломбы.

В центре камеры, на полу, лежала настоящая, пожилая Долорес Амбридж. Без сознания. Лицо ее

было мирным, но не пустым. На нем застыло выражение… простой, детской усталости. Шрам не

был исцелен. Он был растворен в более громком, более настоящем отголоске боли, которую он

сам породил. Петля ненависти сломалась, не выдержав столкновения с безраздельным, чистым

осуждением.

Тишину нарушил медленный, саркастический аплодисмент.

— Браво, — сказал Вектис, опуская свою сферу. В ней теперь клубился темный дым. — Брутально.

Примитивно. Но эффективно. Вы не исцелили язву, Поттер. Вы ее прижгли каленым железом. Вы

подтвердили мою теорию: некоторые шрамы слишком уродливы, чтобы жить. Их нужно удалять.

Ваш метод — топор. Мой… скальпель. До следующего шрама. Он будет еще интереснее. Там, где

любовь и предательство сплелись так тесно, что уже не отличить одно от другого. Интересно, что

вы будете делать тогда? Жечь? Или… может, начнете понимать преимущества чистого, хирургического разреза?

Он щелкнул устройством и исчез, оставив их в темноте с бесчувственным телом Амбридж и

тяжелым, холодным осознанием: битва только начиналась. И следующее поле битвы, как

подсказывал ледяной холод в груди Гарри, будет связано с тем, чье предательство когда-то

разбило его сердце и изменило ход войны. Со шрамом, носящим имя Северус Снейп.

Глава 7. Яд и память

Камертон лежал на столе в кабинете Гарри, и от него тянулась тонкая, почти невидимая нить

серебристо-чёрного дыма. Она не рассеивалась, а упрямо тянулась к восточной стене, проходя

сквозь камень, как призрак. Шрам Снейпа звал. Не громко, как война, и не сладко, как забвение.

Он звал молча. Настойчивым, ядовитым шепотом, который ощущался на задней стенке сознания.

— Он не в Хогвартсе, — сказала Гермиона, сверяя показания Камертона с картой. Её лицо было

бледным. — И не в доме его детства в Магловском городе. Он… в движении. Или… он размазан.

Как пятно.

— Как пятно? — переспросил Рон, отрывая взгляд от доклада о «временной стабилизации в

Азкабане», подписанного Вектисом. В нём не было ни слова о Долорес Амбридж, найденной в

бессознательном состоянии и срочно доставленной в госпиталь Св. Мунго с диагнозом «глубокий

эмоциональный шок неуточнённой этиологии».

— Эмоциональный отпечаток не закреплён в одном месте. Он следует по маршруту, — Гермиона

провела пальцем по карте, и на ней засветилась призрачная линия, петляющая по Лондону. — От

тайного убежища в Спитталфилдсе… через несколько аллей в магическом квартале… к реке… и

обратно. Это патруль. Маршрут, который он проходил снова и снова.

— Когда он был Пожирателем Смерти? — предположил Гарри, чувствуя, как у него сводит

желудок.

— Нет, — покачала головой Гермиона. — Позже. Во время первой войны, когда он уже был

двойным агентом. Это маршрут связи. Он ходил получать приказы от Дамблдора, передавать

информацию, встречаться со своими контактами… или просто прятаться от всех. Шрам — не один

момент. Это цепь моментов. Постоянный страх, постоянное одиночество, постоянное отвращение

к себе. Это… хроническая боль.

Каменный Камертон издал глухой звук, и нить дыма вдруг разделилась на две: одна продолжала

тянуться на восток, другая — резко устремилась вниз, будто указывая прямо под Министерство.

— Что это? — насторожился Рон.

— Двойной шрам, — прошептала Гермиона. — Или… два шрама, переплетённых в одного

человека. Один — от двойной жизни. Другой… — она посмотрела на Гарри, — от любви, которая

стала ядом.

Гарри встал. Он знал, куда ведёт вторая нить. В Забытые склепы, в самое сердце Отдела Тайн. Туда, где когда-то лежало пророчество. Туда, где началось всё.

Временной Разлом. Отдел Тайн.

Они спустились по винтовой лестнице в ту часть Отдела, куда доступ имели лишь избранные.

Воздух здесь был другим: статичным, густым, пахнущим озоном и старым пергаментом. Стены не

были каменными — они состояли из текучих, переливающихся теней, в которых мелькали лица и

образы. Это было место, где время текло не линейно, а слоями, как слюда.

В центре круглого зала, на том самом месте, где Снейп когда-то боролся с Сириусом и где

Беллатрис убила Сириуса, стоял Август Вектис. Перед ним висело в воздухе сложное сооружение

из вращающихся колец и светящихся нитей — карта временных аномалий Лондона в реальном

времени. Багровый шрам Снейпа был на ней самым ярким пятном, которое медленно

пульсировало, как двойная звезда.

— Я знал, что вы придёте сюда, — не оборачиваясь, сказал Вектис. Его голос был спокоен. — Это

идеальное место для наблюдения. Здесь время… податливо. Вы видите? — Он указал на

пульсирующее пятно. — Два ядра. Два источника боли. Один — в движении. Другой — застыл. Я

провёл расчёты. Второй, статичный шрам, образовался раньше. Он — семя. Первый — это ствол и

ветви, выросшие из него.

— Что это за место? Где второй шрам? — спросил Гарри, хотя боялся услышать ответ.

Вектис наконец обернулся. В его глазах не было ни злобы, ни торжества. Был лишь холодный, научный азарт.

— Вы действительно не догадываетесь, Поттер? Место, где Северус Снейп принял решение, навсегда определившее его судьбу. Место, где он услышал пророчество и побежал доносить его

своему господину. Где он собственными руками запустил цепь событий, которая привела к смерти

женщины, которую он любил. — Он сделал паузу. — «Кабанья голова». В той самой комнате

наверху. Шрам там не громкий. Он тихий, как яд, капля за каплей. И он не о его боли. Он о

её будущей боли, которую он предвидел и всё равно причинил. Это шрам предвидения и

предательства.

Гарри почувствовал, как земля уходит из-под ног. Он вспомнил слова Дамблдора: «Он был в ужасе

от того, что наделал… Он умолял меня спасти её…»

— Он раскаялся, — тихо сказал Гарри. — Он потом всё исправил.

— Раскаяние не отменяет шрама, — отрезал Вектис. — Оно лишь делает его сложнее. Любовь, предательство, раскаяние, ненависть к себе, ненависть к вам, долг, месть… Всё это сплетено в

один тугой, ядовитый узел. Его нельзя «исцелить» вашим методом благодарности, Поттер. Он его

просто не примет. Его душа, даже её отпечаток, будет сопротивляться. — Он подошёл к своему

аппарату. — Но у меня есть решение. Мы не будем лечить этот шрам. Мы его разделим.

— Разделим? — переспросила Гермиона с недоверием.

— Да. Хирургически разделим два ядра. Ядро Предательства — оставим. Оно заслуживает

забвения. А ядро Любви и Раскаяния… его можно изолировать, очистить и сохранить. Как эталон.

Как красивую, трагичную историю, лишённую грязи и крови. Миру нужны такие истории, не

правда ли? А не эта… неразбериха.

— Вы хотите сделать из него святого, — с отвращением сказал Рон.

— Я хочу сделать из него понятный символ, — поправил Вектис. — Выбор прост, Поттер. Либо вы

пытаетесь влезть в этот клубок змей со своим Камертоном и рискуете быть ужаленными, либо я

аккуратно провожу операцию. Выбор за вами. Но если вы выберете первый путь и потерпите

неудачу… шрам может сколлапсировать. И выпустить в наш мир чистую, нефильтрованную ненависть. Ненависть Снейпа ко всем и вся, включая вас.

Гарри посмотрел на пульсирующую багровую двойную звезду на карте. Он ненавидел Снейпа. Он

был обязан ему жизнью. Он презирал его и восхищался им. Этот клубок противоречий жил в нём

самом все эти годы. Возможно, это был его собственный, личный шрам.

— Я сделаю это сам, — тихо сказал он.

«Кабанья голова». Комната пророчества.

Комната не изменилась с тех пор, как Трелони произнесла роковые слова. Пахло пылью, старым

портье и виски. В углу, за завесой из паутины, сидел призрак. Не призрак в обычном смысле — а

сгусток тьмы, едва очерченный, похожий на тень от коптящей лампы. Это был шрам

Предательства. Он вибрировал тихим, надрывающимся шёпотом, в котором угадывались

обрывки: «…полная победа… тот, у кого сила… июльский конец…»

Рядом, у окна, стоял другой призрак — бледный, почти прозрачный силуэт молодого Снейпа. Его

руки сжимали пустой стакан. Он смотрел в стекло, но видел не улицу, а что-то внутри себя. Это был

шрам Раскаяния. Из него исходила леденящая тишина, более громкая, чем любой крик.

Они были связаны тончайшими багровыми нитями, которые пульсировали, передавая яд от

одного к другому. Петля времени здесь была иной. Она не повторяла момент, а консервировала состояние. Бесконечное падение в бездну осознания своей вины.

— Северус, — сказал Гарри, и его голос прозвучал грубо в этой давящей тишине.

Силуэт у окна медленно повернул голову. Лица не было видно, только два уголька глаз, полыхающих холодным огнём.

«Поттер». — Голос был точно таким, каким Гарри помнил: шипящим, полным презрения. Но

теперь в нём не было силы. Только усталость. Бесконечная усталость.

— Я пришёл… помочь.

«Мне не нужна помощь. Особенно твоя. Ты — её глаза в его лице. Её смерть в его ребёнке.

Живое напоминание о том, что я натворил. Уходи».

— Ты защищал меня. Все эти годы.

«Не для тебя. Для неё. Всегда для неё. Это не искупляет моего греха. Это лишь продлевает

наказание».

— Она простила бы тебя, — выдохнул Гарри, и он вдруг понял, что это правда. Лили Эванс, с её

пылким сердцем и чувством справедливости, ненавидела предательство. Но она также верила в

раскаяние. Она могла бы простить. Не сразу. Не полностью. Но могла.

Силуэт задрожал. Багровые нити, связывающие его с тенью в углу, натянулись.

«Нет. Она не простила бы. Я убил её. Своими словами, своими действиями. Я — причина».

В этот момент из тени в углу вырвался визгливый, торжествующий шёпот:

«Причина! Да! Сила, которой не обладает никто! Господин будет доволен! Я принесу ему

это! Я получу награду!»

Шрам Предательства ожил, и багровые нити вспыхнули, впрыскивая в силуэт у окна новую волну

ядовитой памяти: молодой Снейп, бегущий по коридору, горящий желанием выслужиться, предвкушающий милость Волдеморта.

Силуэт Снейпа согнулся от боли, словно его ударили в живот.

«Нет… останови…»

— Он не может остановиться, — раздался голос Вектиса. Он стоял в дверном проёме, его аппарат

уже гудел, нацеливаясь на тень в углу. — Шрам Предательства — это наркотик. Острая, сиюминутная выгода, власть, признание. Он будет вечно тянуть к себе шрам Раскаяния, отравляя

его. Мой метод — единственный выход. Я удалю этот кусок. Оставлю только чистую, благородную

печаль.

— Нет! — крикнул Гарри. Он видел, как багровые нити впиваются в силуэт, как они стали частью

его. Вырезать одну часть — значило убить целое. Убить правду о Северусе Снейпе, которая была

ужасна и прекрасна одновременно. — Он должен принять это! Всё!

— Он не может! — холодно парировал Вектис. — Его душа уже разорвана. Я лишь довершу

процесс.

Аппарат зажужжал громче. Тёмный луч начал вытягиваться из устройства, нацеливаясь на тень в

углу.

Гарри не думал. Он вскинул Каменный Камертон и ударил им не по тени, не по силуэту, а

по связи между ними. По багровым нитям.

Звук был ужасающий — будто рвутся тысячи сухожилий, лопаются струны гигантской виолончели.

Комната наполнилась вихрем образов:

Молодой Снейп, читающий старую книгу о зельях в подвале своего дома, впервые чувствуя вкус

настоящей магии.

Снейп, стоящий на коленях перед обугленными руинами дома в Годриковой Впадине и воющий

от бессилия.

Снейп, получающий «Одолжи у меня ухо» от Дамблдора.

Снейп, глядящий на Гарри его глазами и видящий в них её смерть.

Снейп, пьющий зелье Безумия в пещере, чтобы выполнить обещание.

Снейп, истекая кровью на полу Визжащей хижины, и его последний взгляд, полный одного лишь

требования: «Смотри… на… меня…»

Все эти моменты, все эти противоречия — злоба и доброта, трусость и отвага, ненависть и любовь

— взорвались одновременно. Камертон в руке Гарри раскалился докрасна и издал чистый, высокий звук, похожий на крик феникса.

Вихрь схлопнулся.

Тень в углу исчезла. Силуэт у окна стал чуть чётче. Теперь это был не просто силуэт, а узнаваемый

образ Северуса Снейпа в его последние годы. Он смотрел на Гарри. И в его глазах больше не было

чистого презрения. Было нечто неуловимое. Сложное. Признание.

«Ты… такой же несчастный дурак, как и она». — прошептало эхо. И в этом шёпоте не было

ненависти. Была лишь горькая, усталая… почти что отеческая досада. — «Бери. Что осталось. И

иди. Не оглядывайся».

Образ растаял, как дым на ветру. В комнате воцарилась обычная, пыльная тишина. Шрам исчез.

Вернее, он не был ни исцелён, ни вырезан. Он был… принят. Гарри принял всего Снейпа, со всей

его грязью и болью. И этого оказалось достаточно, чтобы петля распуталась.

На полу, где стоял силуэт, лежал один-единственный предмет. Маленький, смятый клочок

пергамента. Гарри поднял его. На нём было начертано одно слово, знакомым, острым

почерком: «Противоядие».

Вектис медленно опустил свой аппарат. На его лице не было ни злости, ни разочарования. Было

холодное, безжалостное понимание.

— Вы объединили их, — сказал он. — Вы взяли две взаимоисключающие истины и заставили их

сосуществовать. Вы создали не стабильность, Поттер. Вы создали напряжение. Хрупкое, нестабильное равновесие, которое в любой момент может рухнуть. Вы играете с огнём.

— Это правда, — просто сказал Гарри, сжимая в руке клочок пергамента. — А ты хотел её

уничтожить.

— Правда переоценена, — Вектис повернулся к выходу. — Она неудобна. Она опасна. И рано или

поздно тебе придётся выбирать: сохранить все эти уродливые, болезненные «правды»… или

спасти тех, кто тебе дорог, от последствий их существования. Следующий шрам, Поттер… он будет

не о ком-то другом. Он будет о тебе самом. О твоём самом тёмном выборе. О моменте, когда ты

стал не героем, а орудием. И когда ты окажешься лицом к лицу с собственной, неизлечимой

раной… ты позовёшь меня. Чтобы я её вырезал.

Он вышел, оставив их в тишине.

Рон первым нарушил молчание.

— «Противоядие»? От чего?

Гарри посмотрел на слово. Он вспомнил зелье, которое Снейп приготовил для Косого Переулка.

Вспомнил, как тот годами хранил верность памяти о Лили. Противоядие от яда ненависти. От яда

отчаяния. От яда простых решений.

— От него самого, — тихо сказал Гарри. — И, возможно, от Вектиса.

Внезапно Каменный Камертон, лежавший на полу, снова ожил. Он не светился. Он почернел, как

уголь. И из него потянулась новая нить — не серебристая, не багровая. А густо-чёрная, как

чернила, как ночь без звёзд. Она тянулась не наружу, а внутрь Гарри. Прямо к его сердцу.

Он понял. Шрам, о котором говорил Вектис. Он уже здесь. Он всегда был здесь. И теперь, после

всех этих исцелений и приятий, он наконец пробудился.

Глава 8. Зеркало Эризеда

Чёрная нить, протянувшаяся от почерневшего Камертона к груди Гарри, не была болью. Это было

отсутствие чего-либо: звука, света, чувства. Вакуум, который втягивал в себя все мысли. Вектис

ушёл, предсказав кризис, и теперь этот кризис наступил, тихий и неотвратимый, как остановка

сердца.

Они вернулись на Тисовую улицу под предлогом «анализа данных». Гермиона, бледная, лихорадочно листала фолианты, привезённые из хижины Альбана. Рон молча пил крепкий чай, его

взгляд беспокойно скользил между Гарри и странным, безжизненным Камертоном, лежавшим на

столе как обугленное полено.

— Шрам самого носителя, — бормотала Гермиона, — это теоретически возможно только в случае, если эмоциональная травма была не просто сильной, а метафизически завершённой. То есть, если она сформировала замкнутую петлю в собственной душе. Не незавершённое горе, а…

принятое и похороненное решение. Самый тёмный выбор. Тот, о котором больше не сожалеют, потому что сожаление было бы непозволительной роскошью.

— У меня таких полно, — хрипло пошутил Гарри, но шутка повисла в воздухе мёртвым грузом.

— Не таких, — покачала головой Гермиона. — Это должен быть момент, когда ты действовал не

как жертва, не как герой, а как… сила природы. Как орудие судьбы. И ты знал это. И смирился с

этим.

В голове у Гарри тут же всплыли образы. Использование «Круциатуса» на Амикусе Кэрроу.

Жестокость, холодная ярость в тот миг. Но нет… там была месть. Личная. Это не было… чистым.

И тогда он понял. Понял, откуда тянется эта чёрная, беззвучная нить.

— Мне нужно в Хогвартс, — сказал он, вставая. — В Запретную секцию библиотеки. Есть одна

книга… Дамблдор упоминал её однажды.

Хогвартс. Запретная секция. Поздний вечер.

Пыльный фолиант с железными застёжками назывался «Хроники Отражённых Душ». В нашем

разделе, озаглавленном «Артефакты Невысказанной Истины», он нашёл её. Не схему, не

заклинание. Притчу.

«…И был создан Камертон Первой Болью не для исцеления, а для Взвешивания. Ибо лишь тот, кто вынесет взгляд своего самого тёмного «Я», не отвернувшись и не сломавшись, сможет

отличить Шрам, требующий исцеления, от Шрама, являющегося фундаментом души.

Инструмент почернеет, указывая на ношу владельца. И путь лежит не вовне, а вглубь — к

месту, где тень отбрасывает самое длинное отражение…»

— «Место, где тень отбрасывает самое длинное отражение», — повторила Гермиона. — Это же…

Зеркало Еиналеж. Зеркало Эризеда.

— Но оно было уничтожено, — возразил Рон. — Ещё в нашем первом году.

— Физически — да, — сказала Гермиона, и в её глазах загорелся тот самый азарт исследователя. —

Но что, если его «отражение», его концепция, встроена в саму магию Хогвартса? Что, если есть

место, где оно… проявляется для тех, кто действительно в нём нуждается? Для тех, кому нужно

увидеть не самое сокровенное желание, а самую сокровенную правду о себе?

Гарри молчал. Он вспоминал, что видел в зеркале тогда: свою семью. Жажду любви, принадлежности. Но что, если сейчас оно показало бы ему не желание, а… суть? Ту самую

«метафизически завершённую» рану?

Каменный Камертон на его ладони дрогнул. Чёрная нить качнулась и потянулась вглубь замка, вниз, к старым, забытым подвалам.

Они шли за нитью, как за путеводной струной Ариадны в лабиринте Минотавра. Приведения

обходили их стороной, фрески на стенах замирали. Магия замка, казалось, затаила дыхание. Нить

привела их к неприметной, заросшей паутиной стене в подвале под кухнями. Не было двери. Было

лишь гладкое, тёмное пятно на камне, похожее на застывшую тень.

Гарри, не раздумывая, приложил к нему ладонь. Камень стал жидким и вязким, как ртуть, поглотив его руку по локоть. Он сделал шаг вперёд.

Комната Отражения.

Она была пустой. Совершенно. Ни стен, ни потолка, ни пола в привычном понимании. Лишь

бесконечное, матово-серое пространство, лишённое света и тени. И в центре — стояло оно.

Зеркало Эризеда. Но не то, роскошное, в золотой раме. Это был его скелет. Чёрная, обугленная

рама, обнимающая пустоту. Вместо стекла — плёнка напряжённого, неподвижного мрака.

— Только ты, Гарри, — тихо сказала Гермиона, останавливаясь на пороге. Её голос звучал

приглушённо, будто из другого мира. — Только носитель шрама может встретиться с ним лицом к

лицу.

Гарри подошёл к зеркалу. Он видел в нём лишь расплывчатый силуэт — свою собственную фигуру, лишённую деталей. И ждал. Ждал, что появится образ: он, использующий Непростительное

заклинание. Он, ведущий друзей на смерть. Он, оставляющий своих детей ради очередной

миссии.

Но зеркало оставалось чёрным.

И тогда он ощутил, а не увидел. Это было знание, вбитое прямо в сознание.

Это был не момент. Это был процесс.

Он стоит на краю леса. Не в Запретном, а в том, что у дома Дурслей. Маленький, испуганный, в большой одежде. Он смотрит, как сова улетает в ночное небо с письмом, которого он так

ждал и так боялся. И он принимает решение. Решение не надеяться. Решение не ждать

спасения. Решение выжить любой ценой. Решение закрыть часть своего сердца, чтобы оно не

разбилось от ожидания любви, которой никогда не будет.

Этот мальчик не плачет. Он каменеет. И в этот миг в нём рождается не злость, не

ненависть. Рождается воля. Голая, безжалостная, животная воля к существованию. Та самая

воля, что позже заставит его бросаться на дементора, сражаться с василиском, идти на

смерть в Тёмном лесу. Не храбрость. Не доблесть. Инстинкт. Стальной стержень, вокруг

которого выросла вся его личность.

Шрам был не в том, что он сделал что-то ужасное. Шрам был в отказе от невинности. В

добровольном, раннем, жестоком решении никогда больше не быть слабым, нуждающимся, уязвимым. Это был шрам защиты, превратившейся в тюрьму. Он спас ему жизнь бессчётное

количество раз. И он же отгородил его от мира прочнее любой стены.

Чёрная нить от Камертона налилась свинцовой тяжестью. Теперь Гарри видел её не как нить, а как

цепь. Цепь, которая всегда была там, сковывая его сердце.

Зеркало дрогнуло. В его глубине что-то шевельнулось. И из чёрного «стекла» медленно, как из

густой смолы, стал вытягиваться силуэт. Не другой Гарри. Не тёмный двойник.

Это был Он Сам. Но не в прошлом. Каким он мог бы стать. Если бы эта воля, этот стальной

стержень, вырос, подавив всё остальное. Человек без страха, но и без любви. Без сомнений, но и

без милосердия. Полководец. Орудие. Совершенный, холодный, неуязвимый инструмент. На его

лице не было жестокости. Была пустота. Пустота ледника.

«Прими меня, — прошептало отражение беззвучными устами. — Я — твоя сила. Я — твоя

гарантия. Я — причина, по которой ты всё ещё жив. Без меня ты — просто мальчик,

которого не спасли».

Гарри содрогнулся. Это была правда. Самая страшная правда. Его героизм, его упорство

коренились не в чистом сердце, а в этом древнем, детском решении никогда не быть жертвой.

— Нет, — выдохнул он. — Я жив не только из-за этого. Я жив из-за друзей. Из-за любви. Из-за…

«Они пришли потом. Они украсили каркас. Но каркас — это я. Ты пытался исцелить шрамы

других, Гарри Поттер. Но как ты исцелишь тот, что является твоим фундаментом?

Уничтожив его? И уничтожив себя? Или… признав, что некоторые шрамы не исцеляются.

Они просто… есть. И твоя задача — не дать им управлять тобой».

Отражение сделало шаг навстречу, выходя из зеркала. Матово-серое пространство комнаты

сгустилось вокруг него. Гарри почувствовал ледяной холод, исходящий от этой версии себя. Холод

абсолютной, непоколебимой уверенности.

— Вектис хотел бы тебя вырезать, — сказал Гарри, чувствуя, как слова цепенеют на губах. —

Сделать меня… удобным.

«Вектис — дурак. Он думает, что можно отредактировать душу, как текст. Душа — не

текст. Она — ландшафт. Со скалами и пропастями. Я — твоя скала. Ты можешь пытаться

сровнять меня — и рухнуть в пропасть слабости. Или ты можешь научиться строить на

мне, несмотря на мою холодность. Выбор, как всегда, за тобой, Гарри Поттер».

Отражение протянуло руку. Не для рукопожатия. Как вызов.

И в этот момент чёрная нить от Камертона натянулась. Но не между Гарри и инструментом. Она

протянулась от его сердца к сердцу ледяного отражения. И по ней, как по проводу, хлынуло нечто.

Не боль. Не воспоминания. Понимание.

Он увидел себя не как жертву обстоятельств, создавшую броню. Он увидел процесс. Каждый раз, когда он выбирал довериться, сделать шаг навстречу, позволить себе чувствовать — он не ломал

свою стальную волю. Он наращивал на неё новые слои. Мягкие, тёплые, живые. Воля была не

тюрьмой. Она была опорой, на которой могла вырасти что-то хрупкое и прекрасное, не боясь быть

раздавленной миром.

Он не должен был уничтожить эту часть себя. Он должен был поблагодарить её. За то, что она

сохранила в нём того мальчика достаточно живым, чтобы когда-нибудь научиться снова доверять.

— Спасибо, — прошептал Гарри, глядя в пустые глаза своего отражения. — За то, что ты меня

уберёг. Но теперь… я дома. Мне больше не нужна крепость. Мне нужен открытый дом.

Ледяное отражение замерло. Потом его черты смягчились. Не стало улыбки, тепла. Но исчезла и

пустота. Появилось… спокойное, вечное бдение. Оно кивнуло. И начало растворяться, превращаясь не в свет, а в лёгкий, прозрачный туман, который обвился вокруг Гарри, как

прохладный ветерок, и впитался в него.

Цепь на его сердце не исчезла. Она превратилась в остов. В каркас. В позвоночник.

Чёрная нить от Камертона исчезла. Сам Камертон на его ладони снова стал матово-белым, но

теперь внутри его камня, среди серебристых и золотых прожилок, появилась одна тонкая, совершенно чёрная черта. Как угольная подпись художника на законченной работе.

Комната Отражения дрогнула и начала распадаться. Гарри очутился в обычном подвале, где его

ждали бледные от беспокойства Рон и Гермиона.

— Гарри? Ты… ты в порядке? — спросил Рон, осторожно.

Гарри сделал глубокий вдох. Он чувствовал странную лёгкость. Как будто с него сняли доспехи, которые он носил так долго, что сросся с ними. Теперь он был просто… собой.

— Да. Я… Я вижу. Вижу всё.

Гермиона посмотрела на Камертон, на новую чёрную прожилку в нём.

— Что это?

— Моя подпись, — сказал Гарри. — Принятие. Не исцеление. Теперь этот инструмент

действительно мой.

В этот момент со свистом ворвалась крошечная, измождённая сова — личный почтальон Альбана.

Она с трудом удержала в клюве тяжёлый, металлический цилиндр с восковой печатью.

Гермиона сняла цилиндр. Внутри был один пергамент и… капсула с мерцающим, как ртуть, веществом.

На пергаменте было всего три строки:

«Он движется к Сердцу. К первому из всех Шрамов. К тому, что создал не боль одного человека, а боль всего нашего мира. К Шраму Разделения. К месту, где магическое и не магическое

окончательно разошлись. Его инструменты готовы. Ваш Камертон теперь целостен. Он

покажет путь. Но спешите. Ибо если Вектис доберётся туда первым и применит свою

«хирургию»… он не вырежет шрам. Он разорвёт самую древнюю рану мира. И тогда начнётся

не тихий конец, а Великий Разлом».

Рон прочёл и присвистнул.

— Сердце? Разделение? О чём он?

Гермиона побледнела ещё больше, если это было возможно.

— Я… я читала теорию. О Первородном Расколе. О том, что маги и магла когда-то были одним

народом. И что их разделила не эволюция, а… катастрофа. Колоссальная магическая травма, нанесённая самим миром. Шрам такого масштаба, что он породил саму концепцию

«нормального» и «волшебного».

— И Вектис хочет вскрыть его? — голос Гарри был спокоен, но в нём звучала сталь нового качества.

— Хуже. Он хочет его «переписать». Сделать разделение чистым, аккуратным, окончательным. Без

намёка на связь, на возможное воссоединение, на смешанную кровь, — Гермиона посмотрела на

Гарри. — На таких, как ты. Рожденных от двух миров.

Гарри взял капсулу с мерцающим веществом. Оно пульсировало в такт его собственному

сердцебиению. Камертон в его другой руке отозвался тихим, многоголосым звоном, в котором

слились серебро надежды, золото жертвы, багровое противоречие и чёрная, принятая воля.

Путь к спасению мира вёл не вперёд, не в будущее. Он вёл в самую глубокую, древнюю рану

прошлого. И их троим предстояло стать не только целителями, но и послами. Послами между

мирами, которые вот-вот могли быть разорваны навсегда.

Глава 10. Сердце Разлома

Тьма расступилась, но то, что открылось, было хуже любой черноты. Гарри и Рон стояли — вернее, их сознания висели — в эпицентре калейдоскопа боли. Это не были образы в привычном смысле.

Это были чистые, нефильтрованные эмоции, вывернутые наизнанку и спрессованные в один

бесконечно длящийся момент.

Страх матери-маглорожденки, прячущей своего ребёнка-сквиба от родственников-маглов, смешивался с яростью волшебника-пуристка, изгоняющего сестру-магла.

Боль мальчика, над которым издеваются за то, что он «странный», переплеталась с обидой

девочки, которую не пускают в магическую школу, потому что её родители «не такие».

Отчаяние влюблённых, разлученных не войной, а невидимой стеной предрассудков, сливалось с

холодным триумфом чиновника, проводящего «закон о разделении».

Это был не просто Шрам. Это была квинтэссенция всех разрывов, всех «мы и они», всех

«нормальных и ненормальных». И в центре этого вихря пульсировало нечто — огромное, тёмно-багровое, похожее на остановившееся сердце из сгустков боли и кристаллов льда. От него

расходились лучи-нити, уходящие в бесконечность, каждая — к очередному малому шраму в

мире.

Рон стонал, сжимая руку Гарри так, что казалось, кости вот-вот треснут. Его лицо было искажено

гримасой чужого страдания.

— Гарри… я… слышу их всех… они в моей голове…

— Держись! — крикнул Гарри, но его собственный разум был атакован. Волны ненависти, страха, высокомерия бились о ту самую стальную волю, которую он только что принял. Она выдержала, но дрогнула. — Помни меня! Помни, кто мы!

— Ты… зануда, который вечно лезет в неприятности… — сквозь стиснутые зубы выдавил Рон, и в

его глазах на миг мелькнуло знакомое понимание. Шутка, даже такая, была якорем.

Гарри поднял Каменный Камертон. Инструмент в этом месте стал невероятно тяжёлым, будто

выкован из нейтронной звезды. Он направил его на пульсирующее Сердце и попытался

настроиться — не на боль, а на то, что было до.

Он искал в этом хаосе ноту единства. Ноту того самого города, где маги и не-маги жили вместе.

Но найти её было невозможно. Она была погребена под тысячелетними наслоениями страдания.

Каждый раз, когда он улавливал слабый отзвук — смех детей, играющих вместе, плеск воды в

общем фонтане, — его тут же захлёстывало новой волной ненависти, рождённой позже.

— Не получается! — выкрикнул Гарри отчаяние. — Слишком много боли! Она заглушает всё!

Рон, бледный как смерть, вытащил своей свободной рукой палочку. Не для заклинания. Он ткнул

ею в пространство перед собой и прохрипел: «Экспекто патронум!»

Из кончика его палочки вырвался серебристый свет, но не в форме терьера. Свет дрожал, расплывался, не мог собраться в форму под давлением окружающего ужаса. Но он был их светом.

Частичкой тепла из их мира, из их дружбы.

И этого оказалось достаточно.

Свет Патронуса Рона, слабый и колеблющийся, упал на ближайшую нить, тянущуюся от Сердца. И

на миг боль в этой нити отступила, сменившись… простой, человеческой усталостью. Усталостью от

вражды.

Гарри увидел. Увидел не образ, а принцип. Он не может найти ноту единства в прошлом. Потому

что её там почти не осталось. Но он может создать её здесь и сейчас. Он может использовать

Камертон не как ключ к старой памяти, а как камертон для настройки новой реальности. Пусть на

мгновение. Пусть только в этой точке.

Но для этого нужен не один голос. Нужен хор.

— Рон! — закричал он. — Ты должен помочь! Вспоминай! Вспоминай все моменты, когда границы

не имели значения! Когда Гермиона, волшебница, была лучшей в нашем магловском классе! Когда

твой отец любил магловские штуки! Когда мы, полукровка, чистокровка и маглорождённая, стали

семьёй! Вспоминай и… проецируй!

Это было безумием. Они пытались исцелить древнейшую рану мира силой своей личной дружбы.

Но это было всё, что у них было.

Рон зажмурился, и по его лицу потекли слёзы, смешиваясь с потом усилия. Свет его палочки

вспыхнул ярче, и в нём запрыгали смутные образы: Гермиона, бьющая Драко по лицу; Артур

Уизли, зачарованно разглядывающий электрическую розетку; сам Гарри, принимающий помощь

от дом-эльфа; Луна Лавгуд, говорившая с призраками и теми, кого считали странными…

Гарри присоединил к этому свои воспоминания. Любовь к Джинни, выросшей в чистокровной

семье, но никогда не смотревшей на кровь. Защиту Дадли в переулке. Благодарность Добби.

Уважение к Северусу Снейпу. Все те моменты, когда ярлыки «магл», «волшебник», «полукровка»

стирались перед лицом чего-то большего — личности, поступка, сердца.

Он вложил всё это в Камертон и ударил.

Звук, который родился, был тихим. Не громче звона хрустального бокала. Но он был чётким.

Абсолютно чистым. И он пошёл по нитям, расходящимся от Сердца.

Багровое Сердце дрогнуло. На его поверхности, среди трещин и сгустков, появилась тонкая, серебристая прожилка. Одна. Единственная.

И этого хватило.

Вихрь боли не исчез. Он замер. Затих. Будто прислушиваясь к незнакомой, давно забытой

мелодии.

В этот момент пространство рядом с ними исказилось, и появился Август Вектис. Он не был здесь

физически — это была проекция, но очень чёткая. В его руках сиял тот самый

усовершенствованный хронометрический артефакт, теперь похожий на миниатюрную модель

галактики.

— Потрясающе, — сказал он без тени сарказма. Его глаза жадно впитывали картину усмиренного, но не уничтоженного Сердца. — Вы не исцелили его. Вы… усыпили. Временно. Создав крошечный

очаг противоречия внутри него. Это гениально и безнадёжно наивно.

— Вектис, остановись, — сказал Гарри, чувствуя, как силы покидают его. Удержание этого хрупкого

равновесия требовало колоссальных затрат. — Ты не понимаешь, что делаешь.

— Понимаю лучше вас, — парировал Вектис. — Вы купили миру, что, год? Может, два? Пока эта

ваша маленькая песенка не растворится в общем хоре страдания. А потом всё начнётся снова.

Мой способ — окончателен. — Он поднял свой артефакт. — Я не буду рвать Шрам.

Я стабилизирую его. Навсегда. Я использую энергию этого Сердца, чтобы создать постоянный, непроницаемый барьер между мирами. Маги останутся в магическом мире, маглы — в своём.

Никаких полукровок. Никаких пересечений. Никакой боли от непонимания. Чистота. Порядок.

— Ты создашь тюрьму! — крикнул Рон.

— Создам дом, — поправил Вектис. — У каждого своё. И это избавит мир от таких ран навсегда.

Прощайте, Поттер. Благодарю за демонстрацию. Она подтвердила мои расчёты.

Его проекция начала мигать. Он собирался телепортировать сюда своё физическое тело или, что

более вероятно, направить сюда свой аппарат дистанционно.

— Нет… — прошептал Гарри. Он смотрел на серебристую прожилку на Сердце. Такую хрупкую.

Такую одинокую. И понял, что есть другой путь. Не усыпить. Не разорвать. Преобразовать.

Но для этого нужна была не его сила, и даже не его с Роном. Нужна была сила всех, чьи жизни

были переплетены между мирами. Всех, кто сам был живым мостом через Разлом.

И тогда он вспомнил. Вспомнил, что Камертон теперь резонирует не только с шрамами. Он

резонирует с теми, кто эти шрамы носил или исцелял. Он стал инструментом связи.

Собрав последние силы, Гарри не стал бить по Сердцу. Он ударил Камертоном по серебристой

прожилке, которую они только что создали.

И послал Зов.

Не слово. Ощущение. Призыв о помощи. Картину того, что происходит. И просьбу — поделиться

своей памятью. Своим моментом единства.

Звук Камертона унёсся по серебристой прожилке и рассыпался на тысячи тончайших лучей, уходящих по нитям Шрама во все концы света.

И мир отозвался.

В церкви Святого Иуды, где теперь висел тихий, светлый свет, проступил образ Лили Поттер. Она

улыбнулась и послала в луч воспоминание — о своей сестре-магле, с которой они когда-то делили

мороженое, до того как магия всё испортила.

В Хогвартсе, в Запретном лесу, эхо Ждущей женщины дрогнуло и послало в луч свою тоску по тому, кого она ждала, не спрашивая, волшебник он или нет.

В Азкабане, в камере, где лежала в забытьи Долорес Амбридж, её подсознание, очищенное от

яда, выдавило крошечную, забытую искру — момент детства, когда соседский магловский

мальчик поделился с ней конфетой.

На Тисовой улице, Джинни, вдруг почувствовавшая ледяной ужас, схватила свою палочку и

послала в пространство всю силу своей любви к Гарри — мальчику, который выжил в мире маглов

и стал величайшим волшебником.

В Министерстве, Гермиона, просматривающая отчёты, вскочила, почувствовав знакомый зов. Она

тут же связалась с Кингсли и Невиллом, и все трое, объединив волю, послали свою веру в лучшее.

В Альпах, Альбан, сидящий в своей хижине, открыл глаза и слабым голосом произнёс: «Иди…» —

отправляя в луч память о своей потерянной любви, которая тоже была из другого мира.

И тысячи других. Маглорождённые, вспомнившие свои магловские семьи. Чистокровные, помнившие о добрых соседях-маглах. Полукровки, бывшие живым доказательством связи. Маги, спасённые маглами. Маглы, которым помогли волшебники.

Каждый маленький, личный момент связи, прочности, понимания — устремился по лучу к Сердцу.

Серебристая прожилка не просто засияла. Она разрослась. Она превратилась в сверкающую, живую сеть, которая оплела багровое Сердце, сжимая его не для уничтожения, а для

трансформации.

Вектис, чья проекция уже почти материализовалась, в ужасе отшатнулся.

— Что вы делаете?! Вы сводите на нет всю работу! Вы создаёте хаос!

— Нет, — сказал Гарри, и его голос звучал уже не в одиночку. В нём звучали отголоски тысяч

голосов. — Мы создаём память. Единую память. Не о боли разделения. О радости связи. Пусть их

было мало. Но они были. И они важнее.

Багровое Сердце начало менять цвет. Оно стало фиолетовым, затем лиловым, потом — цвета

старого золота. Оно не исчезло. Оно превратилось в нечто иное. В Узел. Узел, связывающий все

нити-шрамы, но теперь не как источник боли, а как напоминание. Как шрам, который зажил и стал

мудрым.

Давление спало. Вихрь утих. Гарри и Рон стояли теперь в пещере, по-прежнему по пояс в чёрной

воде, но вода была тёплой и спокойной. Над озером висело, сияя мягким золотым светом, новое

Сердце — Узел Связи.

Проекция Вектиса дрожала, распадаясь на пиксели.

— Вы… вы всё испортили… Энергия стала нестабильной… непредсказуемой… Мои расчёты…

— Твои расчёты не учитывали людей, Вектис, — сказал Гарри, опуская Камертон. Инструмент

теперь был тёплым и пульсировал в такт с золотым Узлом. — Только числа. А люди — они всегда

непредсказуемы.

С последним шипящим звуком проекция исчезла.

На берегу стояла Аэлис, Хранительница. По её каменным щекам текли настоящие, солёные слёзы.

«Вы сделали то, что мы не смогли. Вы не стёрли боль. Вы дали ей смысл. Вы превратили

рану в память. А память… это начало мудрости».

Она подошла к краю воды и протянула руку. Из её ладони выпал маленький, гладкий камень, цвета старого золота, с прожилками, похожими на карту.

«Возьмите. Это осколок нового Сердца. Он будет помогать вам находить не шрамы, а

связи. И помните — Узел теперь будет существовать всегда. Но он хрупок. Его нужно

поддерживать. Не магией. Вашими поступками. Вашей жизнью».

Гарри взял камень. Он был невероятно лёгким и тёплым.

Они выбрались из озера, из пещеры, вышли в горы. Было утро. Светило солнце. Мир был

прежним. И всё-таки другим.

— Что теперь? — спросил Рон, выжимая воду из рукава.

— Теперь, — сказал Гарри, глядя на золотой осколок в своей ладони, — мы возвращаемся домой.

И начинаем работать. Потому что хирурги вроде Вектиса ещё есть. И они не сдадутся. А Узел… он

нуждается в хранителях.

Он посмотрел на Рона и улыбнулся той старой, мальчишеской улыбкой, которую давно не

показывал.

— И, кажется, у нас появилась новая работа.

Глава 11. Отголоски Узла

Возвращение в Лондон было похоже на возвращение из долгой войны, о которой никто не знал.

Город шумел, суетился и жил своей жизнью, совершенно не подозревая, что его древнейшая рана

только что превратилась в сложный, хрупкий шов. Министерство магии, однако, почуяло

неладное. Сенсоры во всех отделах, от Предсказаний до Регулирования магических популяций, зафиксировали колоссальный, но быстро затухающий выброс «нетипичной магической энергии

неизвестного спектра». Тревога была недолгой, но вопросы остались.

Гарри, Рон и Гермиона сидели в его кабинете в Отделе магического правопорядка. На столе между

ними лежали три предмета: почерневший, но с новой золотой прожилкой Каменный Камертон; осколок Узла, пульсирующий тёплым светом; и официальный запрос от Августа Вектиса о

предоставлении полного отчёта о «действиях, предпринятых для нейтрализации аномалии класса

«Омега» в условном секторе 7-Дельта».

— «Условный сектор 7-Дельта», — съязвил Рон, отпивая чай. — Звучит, будто мы звездолёт

починили. Он явно прикрывает следы. Свои и наши.

— Он в ярости, — сказала Гермиона, не отрываясь от пергамента с расчётами, которые она вела с

момента их возвращения. — Но не потому, что мы победили. Потому что мы создали нечто, что не

вписывается ни в одну из его чистых, стерильных категорий. Узел — это не порядок и не хаос. Это…

сложность. А Вектис ненавидит сложность.

Гарри молча перекатывал в ладони осколок Узла. С тех пор, как они покинули горы, он

чувствовал… изменения. Не в мире. В себе. Когда он смотрел на Рона и Гермиону, он не просто

видел друзей. Он видел тонкие, сияющие нити, тянущиеся от его собственного сердца к их.

Тёплые, прочные, переливающиеся золотом и медью. Он видел такую же, но более яркую и

пёструю нить, уходящую сквозь стены в сторону Тисовой улицы — к Джинни. И ещё множество

более тонких, слабых связей — с Невиллом, с Люной, с Кингсли, даже с теперь уже спящим эхом в

церкви Святого Иуды. Он видел ландшафт отношений, сотканный из света и чувств.

Это было прекрасно и ужасно одновременно. Он видел, как от Рона к Гермионе тянется не просто

нить дружбы, а целый канат из переплетённых золотых и серебряных волокон, местами

потрёпанный, но невероятно прочный. Видел, как от самого себя к Рону уходит толстый, немного

обтрепавшийся шнур доверия, способный выдержать любую тяжесть. Но он также видел и тёмные

пятна. Обрывки нитей, болтающиеся в пустоте — связи, которые когда-то были, но умерли. И

новые, только формирующиеся ниточки, хрупкие, как паутина.

Он был не просто Хранителем Шрамов теперь. Он стал Свидетелем Связей.

— Гарри? — Гермиона коснулась его руки, и он вздрогнул. Её прикосновение вызвало всплеск по

сияющей нити между ними. — Ты с нами?

— Да, — он откашлялся. — Просто… много думаю. Вектис будет действовать. Он не отступит. Узел

— это доказательство провала его философии. Он должен либо уничтожить его, либо

контролировать.

— Он не может уничтожить, — возразила Гермиона. — Узел — не физический объект. Это паттерн, вплетённый в магическую основу реальности. Он может только… попытаться его исказить. Или

найти способ блокировать его влияние.

Внезапно осколок Узла в руке Гарри вспыхнул ярче. Не предупреждающе, а как бы указывая.

Одновременно с этим одна из тонких, едва заметных нитей в его поле зрения — та, что тянулась от

него к пустому сейчас креслу в углу (креслу, где иногда сидел сотрудник из архива) — дёрнулась и

на мгновение окрасилась в тревожный багровый оттенок, прежде чем вернуться к своему

тусклому серебру.

— Что-то происходит, — сказал Гарри, вставая. — Что-то… связанное с нами. Слабо, на периферии.

Рон вздохнул.

— Отлично. Только этого не хватало. Куда идём?

Косой переулок. Магазин «Нюхни-ка».

Нить привела их не к месту силы и не к древним руинам. Она привела их в маленький, закопчённый магазинчик алхимика, известного тем, что он мог достать любой, самый редкий

ингредиент — за соответствующую цену. Владелец, старый гоблин по имени Зик, был известен

своим нейтралитетом и умением хранить секреты.

Когда они вошли, колокольчик над дверью звякнул тревожно. Внутри пахло серой, сушёными

грибами и страхом. Зик стоял за прилавком, протирая уже и так сияющую ступку. Его большие

глаза-блюдца смотрели на них без обычной хитрой искорки.

— Мистер Поттер. Мистер Уизли. Миссис Грейнджер-Уизли. Я… ждал вас.

— Ждали? — насторожился Гарри. Нить от него к Зику была старой, тонкой и коммерческой —

связь покупателя и продавца. Но сейчас она была туго натянута, будто по ней передавали сигнал

бедствия.

— Приходил человек, — прошипел гоблин, понизив голос. — Из Министерства. Не ваш приятель-надзиратель. Другой. Молодой, очень вежливый, с глазами, как у мёртвой рыбы. Спросил о ваших

последних заказах. Особенно интересовался… реагентами для работы с временными

аномалиями. И… — он замолчал, его взгляд упал на осколок Узла, который Гарри неосмотрительно

держал в руке.

— И что? — мягко спросила Гермиона.

— И спросил, знаю ли я что-нибудь о «первичных эмоциональных катализаторах». О веществах, которые могут… усилить определённое чувство в магически чувствительной зоне. Особенно…

чувство разобщённости. Ненависти. Страха.

Лёд пробежал по спине у Гарри. Вектис не пытался уничтожить Узел. Он хотел его отравить. Залить

старые каналы Шрама новой, концентрированной болью, чтобы перекрыть слабый голос связи, который они в него встроили.

— Что ты ему сказал? — спросил Рон.

— Я сказал, что не знаю. Что это из области сказок. — Зик нервно поправил очки. — Но он… он

оставил мне это. Сказал, чтобы я подумал ещё. И что если я что-то вспомню, то должен сообщить

по этому адресу. — Он дрожащей рукой протянул Гарри чистый, белый конверт. На нём не было ни

имени, ни адреса. Но когда Гарри взял его, осколок Узла в его другой руке резко померк, а по нити

к Зику пробежала судорожная, чёрная волна.

Конверт был заколдован. Заклятьем не опасным, а диагностическим. Оно должно было сообщить

отправителю, кто и когда его вскроет. И, возможно, считать магический отпечаток.

Гермиона, не касаясь, провела над конвертом палочкой.

— Следы… магии Отдела Тайн. Очень утончённой. Это не Вектис. Это кто-то из его команды. Кто-то, кто знает, что делает.

— Они ищут слабое место, — пробормотал Гарри, сжимая конверт. Чёрная волна по нити к Зику

начала рассеиваться, но оставила после себя серый, болезненный осадок. Страх. — Узел держится

на памяти о связи. Если они найдут способ усилить противоположные воспоминания — о

предательстве, ненависти, страхе «другого» — они могут подавить наш сигнал. Сделать так, чтобы

Шрам снова зазудел, но уже с их, искажённой, частотой.

— Значит, нам нужно действовать быстрее, — сказала Гермиона, и в её глазах загорелся знакомый

огонь. — Мы должны не просто охранять Узел. Мы должны активно укреплять связи. Находить

новые «нити» и… укреплять их. Делать громче тот самый хор, который мы создали.

— Как? — спросил Рон. — Ходить по миру и уговаривать людей дружить?

— Нет, — сказал Гарри, глядя на осколок. Теперь он понимал, для чего он. Это был не просто

компас. Это был усилитель. — Мы будем находить места, где связь едва теплится. Где нить вот-вот

порвётся. И мы будем её чинить. Не магией исцеления. Простыми поступками. Правдой.

Прощением. Помощью. Каждый такой акт… это будет как новая нота в нашу песню. Которая будет

заглушать их яд.

— Это звучит как работа на всю жизнь, — устало заметил Рон.

— Так оно и есть, — согласился Гарри. — Но теперь у нас есть карта. — Он поднял осколок, и тот

отозвался мягким свечением. В его глубине мелькнули крошечные искорки — сотни, тысячи

слабых точек света по всему миру. Требующие внимания. Тлеющие угольки, которые можно

раздуть в огонь. И несколько… тревожных, мигающих красным. Один из них был совсем рядом. В

Лондоне. И связь от этого красного пятна тонкой, дрожащей нитью тянулась… прямо к нему.

Он сосредоточился, и образ прояснился: маленькая квартира в магическом квартале, недалеко от

Министерства. И лицо. Молодой волшебник, которого он едва знал — стажёр из отдела

международного сотрудничества. Тот самый, что иногда сидел в его кабинете. Нить между ними

была почти прозрачной. Но сейчас она была окрашена в цвет страха и стыда. И ещё что-то…

привкус чуждой, навязанной магии.

— Нашёл первую точку, — тихо сказал Гарри. — Они уже начали. И свою первую цель они

выбрали… связанной со мной. Слабо, едва заметно, но связанной.

— Кто? — спросил Рон.

— Неважно кто. Важно, что он в беде. И его боль пытаются использовать как оружие против всего, что мы сделали. — Гарри повернулся к выходу. — Мы идём. Гермиона, свяжись с Кингсли. Ему

нужно знать, что Вектис вышел за рамки наблюдения. Он начал активные операции. Рон…

приготовься. Думаю, нам предстоит иметь дело не с призраками прошлого, а с очень живыми и

очень опасными фанатиками настоящего.

Они вышли на улицу, и лондонский туман обнял их, как старый, изношенный плащ. Битва за

память мира закончилась. Начиналась война за повседневность. Война, где каждое маленькое

доброе дело, каждая преодолённая обида, каждое протянутая рука помощи становились актом

сопротивления. А Гарри Поттер, мальчик, который выжил, теперь должен был стать не героем, сражающимся с монстрами, а садовником, холившим хрупкие ростки понимания в мире, который

всё ещё предпочитал удобные стены.

Глава 12. Сломанная нить

Квартира стажёра Лео Финча оказалась на третьем этаже унылого кирпичного здания, втиснутого

между волшебным трактиром и магловским магазином электроники. Воздух в подъезде пах

пылью, старыми заклинаниями и отчаянием.

Нить, ведущая от Гарри сюда, теперь была не просто окрашена в багровый цвет — она

вибрировала, издавая неслышимый, но ощутимый писк, похожий на сигнал тревоги. Осколок Узла

в кармане Гарри горел, как раскалённый уголёк.

— Тише, — жестом остановил их Гарри у двери под номером 3B. Дверь была приоткрыта. Из щели

лился тусклый, мерцающий свет и доносилось прерывистое, тяжёлое дыхание.

Рон молча кивнул, взяв свою палочку на изготовку. Гермиона наложила быстрые чары на дверь —

«Тишину» и «Непроницаемость для посторонних ушей».

Гарри толкнул дверь.

Комната была разгромлена. Книги по международному магическому праву валялись на полу, стол

перевёрнут, на стене зияла чёрная, обугленная отметина от дикого, неконтролируемого

заклинания. В центре этого хаоса, прислонившись к подоконнику, сидел молодой человек. Лео

Финч. Его лицо было мокрым от слёз и пота, волосы всклокочены. В одной руке он сжимал свою

палочку, в другой — смятый лист пергамента. Его глаза, широко раскрытые, смотрели в пустоту, но

не видели их. Он что-то беззвучно шептал.

— …должен… должен донести… Поттер опасен… разрывает устои… сестра… они сказали про

сестру…

Нить, соединявшая Гарри с Лео, была едва видна. Она была не просто тонкой — она

была измочаленной, будто её долго дёргали в разные стороны. И её конец, уходящий в грудь Лео, был опутан чем-то липким и тёмным, похожим на паутину из чёрного дыма. Эта паутина

пульсировала, и с каждой пульсацией по нити пробегала новая судорога страха.

— Империус? — тихо спросил Рон.

— Хуже, — прошептала Гермиона, изучая тёмную паутину взглядом и приборами. — Это не

контроль. Это… внушение. Очень тонкое, очень специфичное. Они не заставляют его действовать.

Они заставляют его чувствовать и верить. Вложили в него идею, что я — угроза его семье, его

миру. А страх за сестру… это рычаг.

Гарри медленно сделал шаг вперёд, убрав палочку. Он сосредоточился не на паутине, а на самой

нити. На той слабой, почти угасшей связи — простом знакомстве, уважении стажёра к начальнику.

Он попытался послать по ней импульс спокойствия, безопасности.

Лео вздрогнул. Его взгляд метнулся в сторону Гарри, но не задержался. В его глазах была паника

дикого животного.

— Нет… Не подходи… Они сказали, ты придёшь… Ты хочешь помешать… Она умрёт…

— Кто умрёт, Лео? — спросил Гарри мягко, как разговаривают с ребёнком во время кошмара. —

Твоя сестра? Лия?

Услышав имя, Лео зажмурился. По его щеке покатилась тяжёлая слеза.

— Она… она больна. Магла-медики говорят, что ничего не могут. А здесь… в нашем мире… есть

зелья. Экспериментальные. Но они дорогие. Очень дорогие. А он… тот человек… сказал, что

поможет. Если… если я помогу ему.

— Поможешь что? — настаивал Гарри, медленно приближаясь. Тёмная паутина на нити сжалась, пытаясь блокировать его «сигнал».

— Следить. Сообщать. О твоих перемещениях. О том, что ты ищешь… Он сказал, ты ищешь

опасные артефакты… что ты хочешь смешать миры, и от этого пострадают такие, как Лия… что

магическое лечение для неё станет невозможным…

Гарри почувствовал, как внутри у него всё сжимается от холодной ярости. Вектис играл грязно. Он

нашёл самое больное место человека — любовь к семье — и извратил её, направив против идеи

единства, которое как раз и могло бы спасти его сестру.

— Лео, послушай меня, — голос Гарри был твёрдым, но без угрозы. — Меня зовут Гарри Поттер. Я

не хочу смешивать миры силой. Я хочу, чтобы они могли помогать друг другу. Чтобы такие, как

твоя сестра, могли получить помощь, не становясь изгоями ни в одном из них. Тот человек лжёт

тебе. Он использует твою любовь, чтобы посеять ещё больше раздора.

Он вытащил из кармана осколок Узла. Камень засиял ярче, и его свет, тёплый и живой, упал на

тёмную паутину. Паутина зашипела и немного отступила, но не исчезла. Её корни были слишком

глубоко.

— Он… он показал мне документы, — бормотал Лео, но в его голосе уже пробивалась трещина

сомнения. — Отчёты… что ты ненавидишь чистокровных… что твоя мать…

— Моя мать была маглорождённой, — перебил его Гарри. — И я отдал бы всё, чтобы её спасти.

Как ты хочешь спасти Лию. Но не такой ценой. Не ценой предательства самого себя. Дай мне тот

пергамент.

Лео, будто в трансе, протянул смятый лист. Это была не записка Вектиса. Это было письмо самого

Лео к сестре, которое он, видимо, собирался отправить. На полях, другим почерком, были

сделаны пометки — холодные, расчётливые, превращающие его нежные слова в доказательство

«недостаточной лояльности волшебника к своему миру».

— Видишь? — сказала Гермиона, подойдя и взглянув на пометки. — Они не просто угрожают. Они

извращают саму суть твоих чувств. Это их оружие. Не сила, а яд в самом источнике добра.

Рон, тем временем, обыскал комнату. Из-под развалин книг он вытащил маленький, изящный

флакон из тёмного стекла, почти пустой. На нём был стилизованный знак — песочные часы, опутанные колючей проволокой.

— Нашёл кое-что. Похоже на… эмоциональный катализатор. Очень концентрированный. Запах…

страха и одиночества.

Гарри взял флакон. Осколок Узла в его другой руке чуть не вырвался, излучая такое отвращение, что Гарри едва удержал его. Да, это было оно. Орудие Вектиса. Вещество, которым, вероятно, пропитали паутину на нити Лео, чтобы усилить его естественный страх.

— Мы можем это снять, — сказал Гарри, глядя на паутину. — Но это будет больно. Потому что

придётся не просто сорвать её, а выжечь. И для этого… мне нужен будет твой собственный свет,

Лео. Твоя любовь к сестре. Не та, что смешана со страхом, а чистая. Вспомни, как она смеётся. Как

держит тебя за руку. Как верит, что ты её герой.

Лео сжал кулаки, свежие слёзы потекли по его лицу.

— Я… я не могу… они сказали, если я попытаюсь сопротивляться, ей станет хуже…

— Они блефуют, — твёрдо сказал Рон. — Такие типы всегда блефуют. У них на уме только их

большая игра. Им нет дела до твоей сестры.

— Рон прав, — поддержала Гермиона. — Это стандартная тактика манипуляции. Они нашли твою

слабость и давят на неё. Но чтобы реально навредить ей, им нужны ресурсы, доступ. А у нас, —

она выпрямилась, — есть доступ к лучшим целителям Св. Мунго. И к моему авторитету в

Министерстве. Мы поможем ей. Официально. Без условий.

Это стало переломным моментом. В глазах Лео страх отступил, уступив место слабой, дрожащей

надежде. Тёмная паутина на нити затрепетала.

Гарри поднял Каменный Камертон. Теперь он знал, что делать. Он не будет рвать паутину. Он

настроит Камертон на чистую, сияющую ноту любви Лео к Лии — ту, что пробивалась сквозь яд. И

усилив её, он перебьёт искажённый сигнал страха.

Он прикоснулся Камертоном к нити.

Звука не было. Но комната наполнилась ощущением чистого, беззащитного тепла. Образ милой

девочки с копной рыжих волос, смеющейся над магловским мультфильмом, заполнил

пространство.

Тёмная паутина зашипела, задымилась и начала рассыпаться на чёрный пепел, который тут же

растворился в воздухе. Лео вскрикнул — от боли освобождения, от прилива очищенных, но от

этого не менее острых эмоций. Он согнулся пополам, рыдая.

Нить между ним и Гарри не стала толще. Но она очистилась. Из серой и багровой она

превратилась в чистую серебристую ниточку, всё ещё слабую, но здоровую.

— Всё кончено, — сказал Гарри, опуская Камертон. Он чувствовал усталость, но и удовлетворение.

— Они больше не контролируют тебя. Но они знают, что ты провалился. И они могут попытаться

навредить Лии по-настоящему, чтобы наказать тебя и нас. Мы должны действовать быстро.

— Что делать? — выдохнул Лео, поднимая заплаканное лицо.

— Во-первых, мы помещаем твою сестру под защиту. Гермиона, — Гарри повернулся к ней, —

свяжись с Кингсли и Росмэртой. Нужна немедленная госпитализация и охрана. Магическая и, если

понадобится, магловская. Вектис не посмеет напасть открыто.

— Во-вторых, — он поднял пустой флакон, — нам нужен источник этого яда. Они не сделали

много. Это реагент кустарного, но очень точного производства. Где-то должна быть лаборатория.

— Я… я кое-что знаю, — прошептал Лео, протирая лицо. — Когда я забирал «лекарство» для

сестры… мне дали его в заброшенном здании в старом промышленном районе. Там, где раньше

была фабрика по производству магических красителей. Я почувствовал там… странную магию.

Очень старую и очень грязную.

Гермиона и Рон переглянулись. Старая фабрика красителей… это могло быть идеальным

прикрытием. Остаточная магия могла маскировать новые эксперименты.

— Адрес, — коротко сказал Рон, уже натягивая плащ.

Пока Лео диктовал, Гарри смотрел на очищенную нить. Одна связь спасена. Но в поле его зрения, в

сияющей карте осколка Узла, мигали ещё десятки красных точек. Вектис не стал ждать. Он начал

массовую атаку на слабые связи по всему Лондону, а возможно, и дальше. Он сеял раздор в

семьях, между друзьями, между коллегами. Он отравлял самую основу общества, чтобы создать

благодатную почву для своего «окончательного решения».

Битва из эпической саги превратилась в рутинную, изматывающую войну на истощение. Им

предстояло обезвреживать одну «бомбу» за другой, защищая не мир от апокалипсиса, а обычных

людей от отравления их собственных чувств.

— Рон, Гермиона, — сказал Гарри, когда Лео закончил. — Вы с Лео отправляйтесь к его сестре и

организуйте защиту. Я проверю ту фабрику. Один. Мне будет легче скрыться.

— Гарри, это ловушка, — сразу сказала Гермиона.

— Конечно, ловушка, — согласился он. — Но если они ожидают нас всех, то один человек, который

может видеть связи и чувствовать их искажения… может пройти там, где не пройдёт отряд. Мне

нужно увидеть источник. Узнать масштабы. А потом… потом мы нанесём удар по самому Вектису.

Не по его солдатам. По нему.

В его голосе прозвучала та самая стальная воля, которую он принял в Зеркале. Не холодная и

безжалостная, а решительная и непреклонная. Он больше не был мальчиком, который реагировал

на угрозы. Он был взрослым, который видел поле боя и выбирал свою тактику.

Рон хмуро кивнул. Он ненавидел такие планы, но понимал их необходимость.

— Ладно. Но если через два часа от тебя не будет весточки, мы врываемся всем отделом, и

плевать на Вектиса и его секретность.

Гарри улыбнулся.

— Договорились.

Он вышел из квартиры, оставив друзей приводить в чувства Лео. На улице туман сгущался. Гарри

поднял воротник плаща и посмотрел на осколок Узла. Одна красная точка погасла. Но на её месте

уже замигали две новых. Гонка началась. И на кону была не судьба мира, а души обычных людей.

Может быть, это и было важнее.

Глава 13. Фабрика искаженных чувств

Промышленная зона на севере Лондона давно перестала быть сердцем магического

производства. Теперь это было царство ржавых труб, разбитых окон и тишины, нарушаемой лишь

шорохом крыс и эхом давно забытых заклинаний, застрявших в кирпичной кладке. Фабрика

«Сияющий Оттенок» выделялась даже на этом фоне. Её фасад, некогда украшенный фресками с

танцующими красками, теперь был покрыт граффити и слоями грязи. Но Гарри чувствовал не

только запустение.

Воздух вокруг фабрики был густым, липким, с привкусом меди и горечи. Осколок Узла в его

кармане не светился, а вибрировал, словно предупреждая об опасности. Когда Гарри закрыл глаза, его внутреннее зрение открыло кошмарную картину. От здания, как от гниющего сердца, расходились десятки тонких, ядовито-зелёных нитей. Они тянулись в разные концы города, к тем

самым красным точкам на его карте. А к самому зданию сходились другие нити — тусклые, серые, почти мёртвые. Нити отчаяния и безнадёжности, которые, казалось, высасывались из города и

вплетались в фабрику.

Это была не просто лаборатория. Это была помойка для эмоций.

Гарри наложил на себя маскировочные чары высшего порядка и бесшумно проскользнул внутрь

через разбитое окно цеха. Внутри царил полумрак, нарушаемый лишь тусклым, болезненным

светом, исходящим от больших стеклянных колб, расставленных по периметру. В колбах

клубились и переливались густые, маслянистые субстанции разных цветов: грязно-жёлтый (страх), ядовито-зелёный (зависть), ржаво-красный (гнев), чёрный как смоль (отчаяние). Воздух звенел

подавленными стонами, обрывками ссор, тихими рыданиями.

Гарри затаился за грузом старых бочек, наблюдая. В центре цеха, за рабочим столом, склонилась

фигура в защитных одеждах. Не Вектис. Женщина. Её движения были резкими, точными, а взгляд

— фанатично сосредоточенным. Она переливала жидкость из одной колбы в другую, добавляя

щепотки порошков, и шептала заклинания, которые не усиливали, а изолировали и концентрировали эмоциональную составляющую.

«Мелисандра Гроув», — прочитал Гарри на бейдже, брошенном на соседнем столе. Старший

исследователь Отдела Тайн. Специализация: экстракция и манипуляция нематериальными

магическими субстанциями. Так вот чьими руками Вектис действовал.

Гарри сосредоточился на нитях, связывающих её с миром. Они были… обрезаны. Почти все. Лишь

одна, толстая и перекрученная, уходила в потолок — связь с Вектисом, построенная на фанатичной

преданности идее. И несколько тонких, болезненных ниточек, едва теплящихся, вели к

фотографии на столе: улыбающийся мальчик лет десяти. Сын? Но нить к нему была не яркой и

тёплой, а тусклой, прерывистой, словно окрашенной в чувство вины.

Внезапно Мелисандра вздрогнула и обернулась. Её взгляд пронзил темноту, но скользнул мимо

Гарри. Она почуяла незваное присутствие, но не увидела его.

— Кто здесь? — её голос был резким, металлическим. — Выходи. Иначе будет хуже.

Она щёлкнула пальцами, и несколько колб засветились ярче. Из них выползли струйки цветного

тумана, которые начали змеиться по полу, вынюхивая, подобно гончим. Это были не призраки, а

сгустки чистых, агрессивных эмоций, запрограммированные на поиск чужого присутствия, на

обнаружение страха или волнения.

Гарри затаил дыхание. Он не мог позволить им себя обнаружить. Он сосредоточился на своей

связи с Джинни, с домом, на ощущении безопасного пристанища. Он мысленно обернул себя этим

чувством, как плащом. Туман-гончая прополз в сантиметре от его ног, заколебался, но двинулся

дальше. Он искал страх, а Гарри излучал защищённость.

Но долго так продолжаться не могло. Нужно было действовать. Гарри заметил в дальнем углу

массивный аппарат, похожий на дистиллятор. К нему сходились все серые нити отчаяния, а от него

расходились яркие, ядовитые зелёные нити к колбам. Эмоциональный ректификатор. Он очищал

«сырую» боль, собранную с города, от примесей, оставляя лишь концентрированное зло — страх, ненависть, зависть.

Вывести его из строя было первым шагом. Но Гарри понимал, что простое разрушение вызовет

взрыв концентрированных эмоций, который может свести с ума всех в радиусе мили.

Его взгляд упал на фотографию мальчика. Идея, рискованная и безжалостная, мелькнула в голове.

Когда Мелисандра отвернулась, чтобы проверить показания какого-то прибора, Гарри бесшумно

переместился к её столу. Он не стал трогать фотографию. Вместо этого он прикоснулся пальцем к

той самой тусклой, виноватой нити, ведущей от неё к изображению сына. И через неё, как через

антенну, послал не образ, не слово, а чистое чувство, выуженное из собственной памяти: чувство,

когда он впервые взял на руки Джеймса. Ошеломляющую, всепоглощающую, неистовую любовь

и гордость. Чувство, перед которым меркли все теории, все амбиции, все «великие дела».

Мелисандра Гроув замерла. Её спина напряглась. Рука, держащая пипетку, задрожала. Она

медленно обернулась, и её глаза, такие ясные и холодные секунду назад, наполнились смятением

и внезапной, острой болью. Она уставилась на фотографию, словно видя её впервые.

— Элайджа… — прошептала она, и в её голосе прозвучала трещина.

В этот миг защитное заклятье на её разуме, наложенное, без сомнения, Вектисом, дрогнуло. Нить

к сыну вспыхнула слабым, но чистым золотым светом. И этого было достаточно, чтобы Гарри

действовал.

Он выхватил Каменный Камертон и, не целясь в аппарат, ударил по связи между Мелисандрой и

её творениями — по той фанатичной нити, что питала её работу.

Звук Камертона был негромким, но пронзительным, как крик совести. Стеклянные колбы вокруг

задрожали и дали трещины. Ядовитые туманы внутри них заволновались, потеряв направление.

Сам ректификатор издал скрежещущий звук и остановился.

Мелисандра вскрикнула, схватившись за голову, будто из неё выдернули стержень. Она смотрела

на свои руки, на колбы с эмоциональным ядом, и её лицо исказилось отвращением и ужасом.

— Что… что я наделала?

— То, что тебе приказали, — тихо сказал Гарри, снимая маскировочные чары. — Ты превращала

чужую боль в оружие. Ради «чистого» будущего.

Она посмотрела на него, и в её глазах не было ненависти. Был шок. Прозрение.

— Он… он сказал, что это необходимо. Чтобы спасти магию от вырождения. Чтобы наши дети

жили в мире… без этой грязи, этой боли…

— А твой сын, — мягко спросил Гарри, — он живёт в мире без боли? Или он живёт в мире без

матери, которая одержима работой?

Её губы задрожали. Золотая нить к фотографии пульсировала, становясь ярче.

— Он… он уехал к отцу. Говорит, что я стала чужой. Холодной.

— Это и есть цена «чистоты», которую предлагает Вектис, — сказал Гарри. — Он вырезает из

жизни не только боль. Он вырезает и любовь. Потому что они неразделимы. Ты можешь помочь

это остановить.

Она медленно покачала головой.

— Он слишком могуществен. Его аппараты… он может видеть паттерны, предсказывать поступки…

Он знает, что ты здесь. Это была ловушка и для тебя. Он хотел изучить, как ты взаимодействуешь с

его творениями.

Как будто в подтверждение её слов, пространство в центре цеха исказилось. Появилась не

проекция, а настоящая, стабильная голограмма Августа Вектиса. Он был одет в белый

лабораторный халат и смотрел на Гарри с холодным любопытством, как учёный на интересный

образец.

— Прекрасная демонстрация, Поттер, — сказал он. — Использовать её материнские чувства как

точку входа. Грубо, но эффективно. Я запишу это в протокол. Мелисандра, к сожалению, более не

надёжна. Её эмоциональная стабильность оказалась ниже расчётной.

— Вектис… — начала она, но он её перебил.

— Молчи. Ты выполнила свою роль. Данные собраны. Теперь наблюдай. — Он повернулся к Гарри.

— Ты думаешь, что спас одну связь? Ты только что подтвердил мою гипотезу. Твоя сила работает

через эмпатию, через отклик на чистые, сильные чувства. Что, если я создам помеху? Что, если я

направлю в город не просто яд разобщённости, а противоречивые сигналы? Одновременно

любовь и ненависть, доверие и страх. Твой Камертон захлебнётся в этом хаосе. Ты будешь видеть

лишь белый шум из разорванных нитей. И тогда… тогда я смогу провести свою операцию чисто, без помех.

Голограмма исчезла. А через мгновение со всех колб, даже треснувших, повалил густой, радужный, невероятно ядовитый дым. Он не стремился к Гарри. Он стал просачиваться сквозь

стены, уноситься в вентиляцию, растекаться по магическим каналам Лондона. Это был не просто

катализатор одного чувства. Это был коктейль. Коктейль, который должен был взорвать психику

города, создав всеобщую, неконтролируемую эмоциональную бурю.

— Реверсивный заклинательный круг! — закричала Мелисандра, внезапно приходя в себя. — В

подвале! Он питает эмиссию! Его нужно разрушить!

Гарри уже бежал к люку в полу, который она указала. Он сдернул его и прыгнул вниз, в кромешную

тьму, освещаемую лишь пульсирующим багровым светом сложной магической схемы, выложенной на полу кристаллами и ртутью.

Он поднял Каменный Камертон, но тут же опустил его. Вектис был прав. Чистый звук Камертона

потонул бы в этом хаосе. Нужно было не настраивать, а глушить. Нужна была абсолютная тишина.

И тогда Гарри вспомнил. Вспомнил то самое чёрное ядро внутри себя, свою стальную волю, принятую в Зеркале. Волю, которая могла отгородиться от всего мира. Она была его щитом. Но

сейчас её можно было использовать иначе — не как стену, а как колокол, накрывающий собой

источник шума.

Он вонзил Камертон в центр круга, но направил всю свою волю не вовне, а внутрь инструмента.

Он приказал ему замолчать. Замолчать и поглотить весь звук, всю вибрацию, весь

эмоциональный шум в радиусе своего воздействия.

Каменный Камертон почернел, как в тот раз в комнате Отражения. Но на этот раз чернота была не

внутренней, а внешней. Она расползлась от него по магическому кругу, гася багровый свет. Воздух

затрепетал, и наступила абсолютная, оглушительная тишина. Не физическая тишина — где-то

сверху ещё падало стекло. Это была тишина эмоциональная. Полное отсутствие резонанса.

Круг погас. Дым из колб наверху прекратил свой ядовитый поток и стал оседать беспомощной

цветной пылью.

Гарри выдернул Камертон из пола. Инструмент был холодным и мёртвым на ощупь. Он исчерпал

себя, поглотив слишком много. Осколок Узла в кармане тоже померк.

Он поднялся наверх. Мелисандра Гроув стояла на коленях посреди цеха, плача. Ядовитые туманы

рассеивались, не находя питания.

— Он… он уйдёт в подполье, — сказала она, не поднимая головы. — У него есть другие

лаборатории. Другие исследователи. Он не остановится.

— Тогда мы найдём их, — сказал Гарри, чувствуя, как усталость валит его с ног. Он выиграл этот

раунд. Но Вектис получил ценнейшие данные. Он узнал, как работает защита Гарри. И следующая

его атака будет тоньше, изощрённее и, возможно, направлена не на город, а на что-то одно, дорогое, что Гарри не сможет заглушить, не сломав себя.

Ему нужно было вернуться к своим. Предупредить их. И готовиться к худшему. Война за

повседневность только что перешла на новый, куда более личный и опасный уровень.

Глава 14. Калейдоскоп кошмаров

Три дня тишины были хуже любого нападения. Ни новых красных точек на осколке Узла, ни следов

активности Вектиса, ни даже намёков на его присутствие в коридорах Министерства. Он

растворился, как дым. Эта пауза давила сильнее, чем открытая угроза. Гарри знал — Вектис

готовит что-то. Что-то, против чего не сработает ни стальная воля, ни очищенный Камертон.

Осколок Узла медленно восстанавливал свой свет, но в нём теперь была странная рябь, будто

отражение в воде, в которую бросили камень. Гарри ловил себя на том, что вглядывается в рябь, пытаясь разглядеть образы. Иногда ему мерещились знакомые лица, искажённые страхом или

гневом. Иногда — совершенно чужие места. Было ощущение, что Узел, эта гигантская сеть связей, испытывает помехи. Лёгкий, но настойчивый гул разобщённости.

Именно в такое утро тишину разбил крик. Детский. Пронзительный. Откуда-то сверху.

Гарри сорвался с места и взлетел по лестнице, влетев в детскую. Джеймс и Альбус спали в своих

кроватях, укрытые одеялами, их лица спокойны. Но Лили… Лили сидела на своей кровати, зарывшись лицом в колени, и её маленькие плечики сотрясались от рыданий. Джинни уже была

рядом, обнимая её, но дочь не успокаивалась.

— Приснился кошмар, — тихо сказала Джинни, и в её глазах была тревога. — Говорит, что видела, как мы с тобой ссоримся. Ужасно ссоримся. И ты… ты уходишь и не возвращаешься.

Гарри присел перед дочерью, осторожно касаясь её рыжих волос.

— Ли, это всего лишь сон. Мама и я не будем так ссориться. Я всегда вернусь.

Лили подняла заплаканное лицо. Её зелёные, так похожие на его собственные, глаза были полны

неподдельного ужаса.

— Но ты кричал… И мама кричала… А за окном был странный, колючий свет… и все вокруг стали

чужими…

Холодная игла пронзила сердце Гарри. «Колючий свет». Он слышал это описание раньше, в отчётах

о жертвах первых экспериментов Вектиса с эмоциональными катализаторами. Свет, искажающий

восприятие, делающий близких чужаками.

Он встретился взглядом с Джинни. Она уже всё поняла. Это был не просто детский кошмар.

Внезапно осколок Узла в кармане Гарри вспыхнул ослепительно и разорвался на десятки мелких, мигающих картинок, проецируемых прямо в воздух:

Рон и Гермиона в своей гостиной. Рон что-то говорит, жестикулируя, лицо красное от гнева.

Гермиона отворачивается, её плечи напряжены. Между ними — невидимая стена.

Невилл в оранжерее Хогвартса, смотрящий с недоумением и обидой на Ханну Эббот, которая

отстраняется от его прикосновения.

Кингсли на совещании, его обычно спокойное лицо искажено раздражением, он резко обрывает

кого-то из подчинённых.

Даже пушистый кот Когтевранц в углу, шипящий на собственную тень.

И десятки других. Мелькающие, как в калейдоскопе, сцены мелких, но острых конфликтов, недопонимания, внезапной холодности между теми, кто всегда был близок. Это была не массовая

истерия, как планировалось на фабрике. Это была точечная, хирургическая атака. Вектис не стал

заливать город ядом. Он точечно заражал самые важные, самые сильные связи, делая их

источником боли.

Камертон лежал на тумбочке, всё ещё холодный и безжизненный. Он не мог помочь. Он был

перенасыщен. Но осколок Узла, даже в таком искажённом виде, показывал правду — атака уже

шла. И её эпицентром были не чужие люди, а их собственный круг.

— Он играет на нашем поле, — прошептал Гарри, глядя на мелькающие образы. — Он использует

нашу же силу — важность связей — против нас. Он не разрушает их. Он отравляет их изнутри, превращая в оружие.

— Что мы можем сделать? — спросила Джинни, прижимая к себе Лили, которая уже перестала

плакать, но смотрела на проекции широко раскрытыми глазами.

— Мы должны предупредить всех. Лично. Без волшебных средств связи — их он наверняка

отслеживает или даже искажает. — Гарри встал. — И нам нужна Мелисандра Гроув. Она понимает, как работает эта технология. Может, знает антидот.

Джинни кивнула, её лицо стало решительным, каким бывало перед матчем по квиддичу.

— Я беру детей и еду к маме. В Нору. Там сильнейшие семейные чары, они могут дать защиту. А

ты… будь осторожен. Если он может добраться до наших снов… он может добраться до чего

угодно.

Нора, час спустя.

Атмосфера в доме Уизли была, как ни парадоксально, напряжённой. Не та напряжённость, что

бывает перед боем, а тихая, липкая, как прокисший соус. Артур и Молли говорили друг с другом

вежливо, но без обычной тёплой болтовни. Джордж сидел в углу, уставившись в пустоту, не

отвечая на шутки, которых сам же не произносил. Только Джинни, прижавшая к себе детей, казалась островком ясности — её материнский инстинкт, усиленный древней магией дома, сопротивлялся заразе.

Гарри быстро объяснил ситуацию. Молли, побледнев, тут же начала накладывать дополнительные

защитные чары на стены и окна. Артур мрачно слушал, кивая.

— Значит, он бьёт по дому. Буквально. Подло, но умно.

— Нам нужно найти Гроув, — сказал Гарри. — Она в безопасности?

— Под защитой Отдела магических правопорядков, в безопасном доме, — ответил Артур. — Но

если Вектис следит за нами, он знает, где она.

Гарри уже повернулся, чтобы уходить, как вдруг осколок Узла, который он держал в руке, снова

дрогнул. На этот раз проекция была одна, но чёткая и пугающая. Комната в безопасном доме.

Мелисандра Гроув сидит за столом, её лицо искажено ужасом. Перед ней на столе лежит простой

лист бумаги. На нём детским почерком написано: «Мама, мне страшно. Они здесь. Элайджа».

И тут же изображение сменилось. Тот же почерк, но на другом листе, уже в доме Уизли, на

кухонном столе: «Дедушка, они говорят, ты нас больше не любишь. Альбус».

Это был не просто шантаж. Это была демонстрация могущества. Вектис показывал, что может

проникнуть куда угодно и оставить свои ядовитые послания, используя почерк и самые больные

темы своих жертв. Он не атаковал физически. Он сеял паранойю, разъедая доверие изнутри.

— Он хочет, чтобы мы сами себя съели, — хрипло сказал Джордж, поднимаясь с места. Его глаза, обычно полные озорства, сейчас были пусты. — Чтобы мы перестали доверять даже друг другу.

Чтобы мы заперлись каждый в своей скорлупе страха.

— А мы не сделаем этого, — твёрдо сказала Молли, и в её голосе зазвучали стальные нотки, знакомые всем её детям. — Этот… этот негодяй думает, что может расколоть семью Уизли? Он ещё

не знает, с чем связался.

Её слова, казалось, ненадолго рассеяли мрак. Артур выпрямился, Джордж хмыкнул. Но Гарри знал, что этого недостаточно. Нужно было найти источник этих «посланий». Они не могли быть

физическими — охрана на безопасном доме была непроницаемой. Значит, это были проекции.

Эмоциональные вирусы, переданные по тем самым нитям, которые видел только он.

И тут его осенило. Вектис использовал его же способность! Он нашёл способ внедрять искажённые

сигналы прямо в сеть связей, которую теперь видел Гарри. Он атаковал не людей, а саму карту. И

чтобы остановить это, Гарри нужно было не бегать, выискивая жертв. Ему нужно было войти в

саму сеть и сразиться с инфекцией там, на её уровне.

Это было безумием. Его предыдущее погружение в Шрам Разлома едва не стоило ему рассудка.

Но сейчас речь шла не об абстрактной боли мира. Речь шла о лицах его друзей, его семьи. О

Джинни. О детях.

— Мне нужна комната, — сказал он. — И чтобы меня не трогали. Ни при каких обстоятельствах.

Комната наверху. Старая комната Перси.

Гарри сел на кровать, зажав в одной руке осколок Узла, а в другой — всё ещё молчащий Каменный

Камертон. Он закрыл глаза и отпустил контроль. Не стал искать отдельную нить. Он позволил

своему сознанию раствориться в том самом новом чувстве — видении связей.

Сначала это был хаос. Мириады нитей, сияющих, тусклых, здоровых и больных, переплетённых в

невообразимо сложную трёхмерную паутину, растянувшуюся на весь Лондон и дальше. Он видел

Нору — яркий, тёплый клубок золотых и алых нитей. Видел свой дом на Тисовой — ещё один узел

света. Видел Министерство — сложную, переливающуюся сеть профессиональных связей, дружбы, вражды.

И видел инфекцию. Тонкие, ядовито-зелёные червоточины, которые вползали в здоровые нити и

заставляли их вспыхивать болезненными, конфликтными цветами. Эти червоточины сходились, как лучи, к одному точке. Не к физическому месту. К узлу молчания. К области в сети, которая

была начисто лишена связей. Абсолютной пустоте. Там, в центре этой пустоты, сидел Вектис. Не

физически. Его сознание, его воля, отгороженная от всего мира, чтобы ничто не могло повлиять на

него, и чтобы он мог безнаказанно влиять на всех.

Гарри двинулся к этой пустоте по сети связей. Он не шёл — он скользил по нитям, как паук. Каждая

заражённая нить жгла его сознание вспышками чужого гнева, обиды, страха. Он видел, как

зелёная червоточина впивается в толстый золотой канат между Роном и Гермионой, и на миг ему

показалось, что он слышит обрывки их ссоры — о работе, о детях, о чём-то бесконечно малом, что

раздулось до небес.

«Не слушай, — прошептал он себе. — Это не они. Это болезнь».

Он добрался до края пустоты. Она была похожа на чёрную дыру в сияющей паутине. Из неё

исходило абсолютное, леденящее безразличие. И голос, который был не звуком, а отсутствием

его.

«Ты пришёл. Я ждал. Тебе нравится моя работа? Я назвал её «Катарсис через изоляцию».

Сначала обнажить нерв, сделать его сверхчувствительным… а потом дать ему то, чего он

боится больше всего — непонимание самого близкого. Система самоуничтожается. Без

взрывов, без шума. Элегантно».

— Это не элегантность. Это трусость, — послал Гарри в ответ импульс. — Ты прячешься в дыре, потому что боишься настоящей связи. Боишься, что тебя тоже могут ранить.

«Связь — это слабость. Передача уязвимости. Я создаю силу. Силу полного

самодостаточного контроля. Посмотри на себя. Ты ползёшь по этим ниткам, как паразит,

питаясь чужими эмоциями. Ты называешь это исцелением? Это вампиризм».

Пустота колебалась, и из неё вытянулись щупальца той же ядовитой зелени. Но теперь они были

направлены не на случайные нити, а прямо на Гарри. На те нити, что связывали его с Джинни, с

детьми, с Роном и Гермионой. Вектис атаковал его якоря. Попытается отравить самые главные

связи, чтобы оставить Гарри одного в этой сети, где он тут же потеряет себя.

Паника сжала его. Он не мог позволить этому случиться. Но Камертон был мёртв. Осколок Узла

лишь показывал карту, но не давал силы.

И тогда Гарри сделал единственное, что оставалось. Он не стал защищать свои нити.

Он отпустил их. Разорвал внутренний контроль и позволил потоку чувств, идущему по этим

нитям, хлынуть через себя. Не фильтруя, не пытаясь их исцелить. Просто позволив им быть.

Любовь, страх, раздражение, нежность, усталость, гордость, злость — всё, что составляло его

отношения с самыми близкими. Весь этот живой, шумный, противоречивый, прекрасный хаос.

И этот хаос, проходя через него, встретился с холодными, стерильными щупальцами Вектиса.

Пустота не ожидала такого. Она была создана для борьбы с чистыми, изолированными эмоциями.

Страхом. Гневом. Ненавистью. Но не с этим многоголосым хором жизни, где любовь и злость

могли существовать в одном сердце одновременно. Щупальца замешкались, дрогнули. Ядовитая

зелень начала блекнуть, сталкиваясь с не поддающейся категоризации сложностью настоящих

чувств.

«Что… что это? Это… неправильно. Это противоречит всем моделям…» — в «голосе»

Вектиса впервые прозвучало не холодное любопытство, а замешательство, граничащее с

отвращением.

— Это жизнь, — послал Гарри, и теперь его «голос» звучал не одиноко. В нём звучали отголоски

Джинни, её упрямство и нежность, решимость Рона, аналитический ум Гермионы, безумная

храбрость Невилла, мудрая грусть Альбана. — Ты хотел чистоты? Вот она. Чистота не в отсутствии

боли, а в принятии всей её полноты. Ты проиграл, Вектис. Не потому, что я сильнее. А потому, что

ты один. А я — нет. Я — это они. Все они.

Он собрал весь этот многоголосый поток и направил его не как удар, а как… приглашение. Как

окно в тот самый шумный, неидеальный, но живой мир, от которого Вектис так тщательно

отгородился.

Пустота содрогнулась. Края её задрожали, и на миг в ней мелькнули образы — не связанные ни с

кем, одинокие, запертые в стерильных комнатах детства, холодные расчёты, заменявшие объятия.

На лице Вектиса, проступившего в центре пустоты, на мгновение отразилась невыразимая, детская

тоска. Тоска по чему-то, чего у него никогда не было и во что он перестал верить.

А потом пустота с громким, беззвучным хлопком схлопнулась. Ядовитые зелёные червоточины, лишившись источника, начали растворяться. Заражённые нити очищались, их болезненные

вспышки стихали, возвращаясь к своим нормальным, живым цветам.

Сознание Гарри с силой вытолкнуло обратно в тело. Он очнулся на кровати в комнате Перси, весь в

холодном поту, дрожащий. Осколок Узла в его руке сиял ровным, тёплым светом. А Каменный

Камертон… на его матовой поверхности появилась тонкая, извилистая трещина, похожая на

молнию. Но сквозь трещину проглядывало не тьма, а мягкое золотое сияние.

Он не уничтожил Вектиса. Он лишь отбросил его, показав ему его собственную пустоту. И теперь

Вектис знал, что его метод не абсолютен. Что есть сила, против которой его стерильный контроль

бессилен. Сила принятой, непричёсанной, живой сложности.

Это была не победа. Это была передышка. Но впервые Гарри почувствовал не тяжёлое бремя

ответственности, а странную уверенность. Они могли победить. Не силой, а просто оставаясь

собой. Всем вместе.

Стук в дверь. Вошла Джинни, её лицо было бледным, но спокойным.

— Кошмары… прекратились. Дети уснули. Мама говорит, что напряжение в доме спало. Что… что

ты сделал?

Гарри слабо улыбнулся.

— Просто напомнил одному очень одинокому человеку, каково это — быть частью чего-то

большего. Даже если это что-то иногда сводит с ума.

Он посмотрел на треснувший, но сияющий Камертон. Инструмент изменился. Как и он сам.

Следующая встреча с Вектисом будет другой. И они будут готовы.

Глава 15. Собирая осколки

Тишина после бури была звенящей. В домах, где всего несколько часов назад кипели ничем не

обоснованные ссоры и леденящий душу страх, теперь царило смущённое, усталое затишье. Люди

просыпались с чувством, будто пережили тяжёлый грипп — всё тело ломило, в памяти всплывали

обрывки кошмаров и собственных нелепых, жестоких слов. Извинения висели в воздухе, густые и

невысказанные.

Гарри, Рон и Гермиона сидели в гостиной Норы, пили крепкий чай Молли и молча собирались с

мыслями. Каменный Камертон с золотой трещиной лежал на столе между ними, тихо пульсируя, словно живое сердце. Осколок Узла рядом с ним сиял ровно, но в его глубине по-прежнему

плавали тёмные пятна — заражённые связи, которые не до конца очистились.

— Он отступил, но не исчез, — сказала Гермиона, её голос был хриплым от усталости. Она всю

ночь анализировала данные с приборов, которые расставила по дому. — Эмоциональный

резонанс вернулся к фоновому уровню, но паттерн искажений… он сохранился в памяти сети. Как

шрам на коже после инфекции. Узел заживает, но он уязвим.

Рон мрачно ковырял ложкой в каше.

— Значит, он может вернуться и сделать то же самое? Только в следующий раз мы не сможем его

так легко отшить?

— Не «легко», Рон, — поправил Гарри, потирая виски. Головная боль, начавшаяся после

погружения в сеть, не проходила. — Он изучал нас. Теперь он знает наши защиты. Следующая

атака будет другой.

Дверь в гостиную открылась, и на пороге появилась Мелисандра Гроув. Её сопровождал Кингсли.

Она выглядела на десять лет старше, чем в тот день на фабрике. Но в её глазах, вместо

фанатичного блеска, была трезвая, горькая ясность.

— Он не станет повторять одну и ту же тактику, — сказала она без предисловий. — Для Вектиса

неудача — это просто данные для корректировки модели. Он уже анализирует, почему его

вмешательство потерпело крах. И он придёт к выводу, что проблема не в методе, а в цели. Он

атаковал множество связей одновременно, и вы смогли использовать их совокупную силу против

него. Значит, в следующий раз он выберет одну. Одну, но жизненно важную связь. И разорвёт её

так, что обратной волной разрушит всё вокруг.

— Как мы можем это предотвратить? — спросил Кингсли. Его лицо было суровым. Атака на

эмоциональную связность нации, даже точечная, была актом беспрецедентного магического

терроризма.

— Мы должны найти его раньше, — сказала Мелисандра. — Но его физическое местоположение…

это обман. Он не в обычном пространстве. После инцидента с проектом «Хронос-Клей» он ушёл

в Лимб.

— Лимб? — переспросила Гермиона, насторожившись. — Промежуточное состояние между

реальностью и небытием? Теоретическая конструкция!

— Для него — практическая, — мрачно улыбнулась Мелисандра. — Он создал там свой «Кабинет».

Место, где время течёт иначе, где можно наблюдать за паттернами реальности, не будучи частью

их. Это объясняет, почему его так трудно отследить. Он буквально висит в складках пространства-времени.

Гарри вспомнил ту абсолютную пустоту в сети связей, тот узел молчания. Лимб. Это имело смысл.

— Как туда попасть?

— Через шрам, — сказала Мелисандра. — Но не любой. Через шрам, связанный с потерей самого

понятия связи. Через место, где разрыв был настолько полным, что оставил после себя… дыру.

Такую, какую он сам в себе выковал.

Все взгляды обратились к Гарри. Он чувствовал тяжесть их ожиданий. И чувствовал что-то ещё —

тихий, настойчивый зов, исходящий от треснувшего Камертона. Инструмент тянулся куда-то. Не к

месту. К состоянию.

— Азкабан, — прошептал Гарри. — Но не та его часть, где томятся заключённые. Его сердце.

Место, где дементоры появились впервые. Где сама идея надежды была вычеркнута из

реальности. Это должен быть… разлом.

Кингсли помрачнел.

— Доступ в Ядро Азкабана запрещён даже министру. Это не место в физическом смысле. Это

аномалия. Те, кто пытался его исследовать… сходили с ума или исчезали.

— Именно поэтому Вектис мог использовать его как портал, — сказала Гермиона, и в её глазах

загорелся знакомый огонёк анализа. — Он нашёл способ стабилизировать разлом и использовать

его как дверь в свой Лимб. Это гениально и безумно.

— Значит, нам туда и надо, — подытожил Рон. Он отложил ложку и взглянул на Гарри. — Опять в

самое пекло. Скучно не будет.

Но Мелисандра покачала головой.

— Даже если вы найдёте портал, вы не сможете противостоять ему в его собственном царстве.

Там его воля — закон. Он сможет искажать ваше восприятие, подпитываться вашими страхами.

Вам нужен… противовес. Что-то, что стабилизирует ваше собственное эмоциональное поле, сделает вас невосприимчивыми к его манипуляциям.

— Типа эмоционального бронежилета? — съязвил Рон.

— Типа Сердцевины Чувств, — серьёзно ответила Мелисандра. — Легендарный артефакт.

Считается, что это кристаллизовавшееся первое неподдельное чувство, возникшее в магическом

мире. Не любовь и не ненависть. Признание другого. Осознание того, что ты не один. Оно

существует на стыке всех связей. Теория Вектиса гласила, что, овладев Сердцевиной, можно

переписать все эмоциональные паттерны мира. Он искал её, но не смог найти. Потому что для

этого нужно не сила, а… готовность разделить своё «я» с другим без остатка.

Гермиона замерла.

— Я читала об этом. В «Апокрифических скрижалях Мерлина». Там говорилось, что Сердцевина

хранится в «Зеркальном зале, где каждый видит не себя, а того, кто стоит напротив». Все считали

это метафорой!

— А где этот Зеркальный зал? — спросил Гарри.

— Нигде и везде, — сказала Мелисандра. — Он проявляется только тогда, когда двое существ, чья

связь абсолютно чиста и бескорыстна, одновременно испытывают потребность в понимании, преодолевающем все барьеры. Он возникает между ними как мост. И чтобы войти, им нужно…

отпустить себя. Позволить другому увидеть себя без единой защиты.

В комнате повисло тяжёлое молчание. Гарри посмотрел на Рона и Гермиону. Они смотрели друг на

друга. Между ними всё ещё висела тень недавней искусственной ссоры, но сквозь неё

пробивалось что-то более старое и прочное.

— У нас нет времени ждать мистического откровения, — сухо заметил Кингсли.

— Оно уже здесь, — тихо сказал Гарри. Он смотрел на Каменный Камертон. Золотая трещина на

нём пульсировала в такт его сердцу. Он поднял инструмент и протянул его Рону и Гермионе. —

Возьмите.

Они удивлённо посмотрели на него.

— Что?

— Вам двоим нужно войти в этот Зеркальный зал. Ваша связь… она прошла через всё. Через

зависть, через ревность, через войну, через потери, через эту дурацкую ссору, которую нам всем

устроили. И она всё ещё здесь. Она — самая прочная нить в моей сети. Если у кого и есть шанс

вызвать Сердцевину, так это у вас.

Рон и Гермиона переглянулись. Страх мелькнул в их глазах — не страх опасности, а страх обнажить

душу. Показать те самые шрамы, которые даже друг от друга они иногда прятали.

— А ты? — спросила Гермиона.

— Я пойду готовить почву, — сказал Гарри. — В Азкабан. Разведка. Мне нужно понять, как

работает портал. А вы… найдите эту Сердцевину. Потому что без неё у нас нет шансов против него

в Лимбе.

Он встал, чувствуем тяжесть решения. Он отправлял своих лучших друзей в неизвестность, возможно, в большую опасность, чем собственную. Но иного выбора не было. Они должны были

разделиться, чтобы победить.

Рон тяжело вздохнул и взял Камертон. Инструмент в его руке засиял чуть ярче.

— Ладно. Только… если этот Зеркальный зал покажет мне, что я толстый и лысый старик, я

обижусь.

Гермиона слабо улыбнулась и положила свою руку поверх его.

— Тогда мы будем толстыми и лысыми стариками вместе. Как и договаривались.

Мелисандра смотрела на них с немым изумлением и… завистью. Таким простым, таким

безусловным доверием она не обладала никогда.

— Я помогу, как смогу, — сказала она. — Знаниями. Я расскажу вам всё, что знаю о теории

эмоциональных резонансов. Возможно, это поможет вам… настроиться.

Кингсли подошёл к Гарри.

— Я не могу санкционировать официальный рейд в Ядро Азкабана. Но я могу обеспечить тебе

беспрепятственный доступ к периметру и отвлечь охрану. Остальное… на твоей совести, Гарри.

— Спасибо, Кингсли, — кивнул Гарри. Он посмотрел на друзей, которые уже тихо спорили о том, где и как им следует начать медитацию для «вызова зала». Его семья. Его якоря.

Он вышел на улицу, где уже сгущались вечерние тени. Путь в Азкабан лежал через холодное море

и ледяной ветер. Путь в неизвестность. Но впервые за долгое время он не чувствовал одиночества.

Где-то там Рон и Гермиона искали кристалл самой первой связи. А он шёл к месту, где все связи

кончались. Два полюса одной битвы.

И где-то между ними, в складках реальности, ждал Август Вектис, готовый завершить свою работу.

Работу по превращению шумного, живого, болезненного и прекрасного мира в тихую, стерильную, вечную пустыню.

Глава 16. Ядро забвения

Азкабан, даже его внешние стены, был местом, вычеркивающим надежду. Но то, что лежало за

потертыми камнями тюремного блока, в так называемом «Ядре», было чем-то иным. Это не было

место в пространстве. Это был симптом. Рана на теле магии, где понятие связи умерло первым и

самым страшным образом.

Кингсли обеспечил «тихий» вход через старый, аварийный портал для доставки припасов, дав

Гарри ровно два часа до автоматического отзыва. Охране было сказано, что проводится инспекция

новых магических сенсоров на предмет «утечки эмоциональной энергии». Ложь была настолько

нелепой, что на неё даже не обратили внимания — в Азкабане давно привыкли к безумным

директивам из Министерства.

Портал выбросил Гарри в узкий, сырой туннель, вырубленный в скале под основным зданием

тюрьмы. Воздух здесь не просто пах тленом — он был тяжелым и безвкусным, как будто из него

выкачали все запахи и эмоции, оставив лишь пустоту. Свет его палочки глох, не желая освещать

стены, покрытые не плесенью, а чем-то вроде чёрного, бархатистого мха, который поглощал звук и

свет.

Осколок Узла в его кармане не светился. Он тяжелел, как свинцовая гиря. Гарри вытащил его.

Камень был холодным и тусклым, а внутри, вместо мягкого золотого сияния, клубился мутный, серый туман. Здесь, в эпицентре разрыва, Узел молчал.

Гарри шёл вперёд, ориентируясь не на зрение, а на внутреннее чувство — на ту самую пустоту, которую он ощущал в сети. Она была здесь, впереди, густая и притягательная, как пропасть для

того, кто устал от боли. Он шёл к месту, где не было нитей. Где карта связей заканчивалась.

Туннель вывел в пещеру. Но не природную. Стены здесь были гладкими, словно отполированными

огромным теплом, а затем мгновенно застывшими. В центре пещеры висело это.

Выглядело оно как разрыв в самой реальности. Вертикальная щель высотой в три человеческих

роста, по краям которой мерцал болезненный, лиловый свет. Внутри щели не было тьмы. Там

был… хаос статичных образов. Обрывки лиц с пустыми глазами, застывшие в крике рты, руки, тянущиеся и не находящие друг друга. Это была не картина, а срез. Срез момента, когда здесь, столетия назад, произошло нечто, навсегда отменившее саму возможность понимания. Рождение

первого дементора? Нет, что-то древнее. Первое осознанное, магически усиленное

предательство? Акт такой тотальной жестокости, что он выжег дыру в ткани мира.

Это и был Разлом. Не шрам, а открытая рана, которая так и не затянулась.

И перед этой щелью, спиной к нему, стоял человек. Не Вектис. Охранник? Жертва? Фигура была

неподвижна, одета в лохмотья старой тюремной робы. Гарри осторожно приблизился.

Когда он оказался в шаге, фигура медленно повернулась. И Гарри увидел лицо. Вернее, то, что от

него осталось. Черты были размыты, как на стёртой монете. Глаз не было — лишь гладкая кожа.

Рот был закрыт. Но хуже всего было ощущение — от этого существа не исходило ничего. Ни страха, ни злобы, ни даже пустоты Вектиса. Абсолютный ноль. Это был не человек, а оболочка. То, что

осталось от того, кто слишком долго смотрел в Разлом и позволил ему вычеркнуть из себя всё, что

делало его личностью.

«Смотритель», — понял Гарри. Не страж портала, а его побочный продукт. Живое

предупреждение.

Оболочка подняла руку и указала пальцем на щель. Не приглашая. Констатируя факт. Туда.

Гарри подошёл к самому краю. Лиловый свет резал глаза. Из щели дул ледяной ветер, но он не

колыхал одежду — он словно продувал насквозь, пытаясь выморозить душу. Гарри зажмурился и

попытался увидеть сеть связей здесь, на краю.

Он увидел кошмар.

Нити не просто обрывались у щели. Они втягивались в неё, как в водоворот, и на выходе из

другого «конца» (который он чувствовал, но не видел) становились тонкими, болезненными, ядовитыми. Здесь был инструмент заражения. Разлом брал здоровые связи мира, пропускал их

через свою абсолютную пустоту и возвращал отравленными. Это была не лаборатория Вектиса.

Это была его фабрика номер один. Источник сырья для всех его эмоциональных ядов.

И Гарри понял план Вектиса до конца. Тот не просто хотел контролировать Узел. Он

хотел перезагрузить его. Использовать энергию Разлома, чтобы стереть все существующие связи и

на их месте выстроить новые, чистые, логичные, подконтрольные ему одному. Лимб был не

укрытием. Лимб был инструментом перезаписи.

Нужно было войти. Но войти в Разлом напрямую значило рисковать стать ещё одной оболочкой, пустым сосудом. У него не было Сердцевины, которую искали Рон и Гермиона. У него было только

одно — его собственное, принятое «я», со всеми шрамами и противоречиями. Его стальная воля, обросшая живой плотью чувств.

Он вспомнил, как отбил атаку Вектиса в сети, позволив хору своих связей прозвучать через себя.

Здесь, где связей не было, этот метод не сработает. Здесь нужно было быть не проводником, а маяком. Источником собственного, незыблемого смысла вопреки окружающему ничто.

Гарри достал Каменный Камертон. Инструмент с золотой трещиной в этом месте казался хрупким, как стекло. Он прижал его к груди, к тому месту, где сходились все его главные нити — к Джинни,

детям, друзьям. Он не пытался их вызвать. Он вспоминал их суть. Их значение. Не образы, а

чувства. Что для него значила любовь Джинни? Это был выбор. Что значила дружба Рона? Это

была верность. Что значили его дети? Это было будущее. Что значил долг? Это была память. Что

значило даже его тёмное ядро воли? Это была защита всего этого.

Он собрал эти чувства-значения не в хор, а в один сгусток. В один простой, ясный принцип: «Я есть

то, что люблю и что защищаю».

И с этим принципом, как со щитом, он шагнул в Разлом.

Мир перевернулся. Вернее, он перестал быть миром. Не было ни верха, ни низа. Не было звука, но был гул абсолютной тишины. Не было света, но было ощущение слепящей пустоты. Это был

Лимб. Не место. Состояние. Состояние между бытием и небытием.

И здесь, в центре этого ничто, висел Кабинет.

Выглядел он как идеальная геометрическая фигура — прозрачный куб, парящий в пустоте. Внутри

куба всё было строго, стерильно, симметрично. Письменный стол, стул, полки с кристаллическими

записями вместо книг. И за столом — Август Вектис. Он не был проекцией. Он был здесь, полностью. Его физическое тело, но оно казалось таким же чистым и безродным, как и его

окружение. Он что-то писал на листе света, который служил ему бумагой.

Он поднял голову и посмотрел на Гарри. Не удивился. Принял как данность.

— Ты вошёл. Без Сердцевины. Интересно. Ты использовал собственную психическую целостность

как временный барьер. Это неэффективно. Целостность эродирует. — Его голос звучал прямо в

сознании Гарри, плоский, лишённый тембра.

— Где ты, Вектис? — спросил Гарри. Его собственный голос прозвучал хрипло и чуждо в этой

тишине.

— В точке ноль. В центре паутины. Отсюда видно всё. Все связи, все разрывы. И видно, как они

несовершенны. Как они причиняют боль. — Вектис встал и сделал легкий жест рукой.

Пространство вокруг куба ожило, показав проекцию той самой сети связей, которую видел Гарри.

Но здесь она была представлена как холодная, математическая схема. Яркие точки, линии, узлы. И

на ней, как раковая опухоль, пульсировали красные зоны — заражённые, конфликтные связи. —

Видишь? Шум. Помехи. Неэффективное использование энергии. Моя система будет чистой.

Логичной. Безболезненной.

— Безжизненной, — выдохнул Гарри. Ему было тяжело дышать. Пустота Лимба давила на его

«принцип», пытаясь растворить его. — Ты хочешь заменить жизнь её схемой.

— Схема надёжнее. Схему можно улучшать. Оптимизировать. — Вектис вышел за пределы куба, ступив в пустоту. Его фигура оставалась чёткой, не растворяющейся. Он был хозяином здесь. — Ты

пришёл остановить меня. Но ты не можешь. Потому что для этого тебе пришлось бы уничтожить

саму идею порядка, логики, предсказуемости. А ты не можешь этого хотеть. Ты, Гарри Поттер, всю

жизнь искал порядок. Семью. Правила. Справедливость. Ты просто хочешь другого, более мягкого

порядка. Но порядок — он один. Тот, что работает.

— Порядок, построенный на страхе и контроле — это тюрьма, — сказал Гарри, чувствуя, как его

щит из «принципа» даёт трещину. Холод проникал внутрь.

— Вселенная — и есть тюрьма законов физики, — парировал Вектис. — Я лишь предлагаю

расширить эти законы на сферу чувств. Сделать их разумными. Ты же видел, что я могу. Я могу

остановить ссору, убрав её причину — противоречивые чувства. Я могу предотвратить

предательство, удалив саму возможность недоверия. Я могу избавить мать от боли потери, стерев

память о ребёнке, если тот обречён. Это не зло, Поттер. Это милосердие высшего порядка.

Он приблизился. Его пустые глаза смотрели на Гарри без ненависти. С любопытством учёного, рассматривающего интересный, но ошибочный эксперимент.

— Ты сам воспользовался этим. Ты изменил шрам своей матери. Смягчил боль. Чем твоё

вмешательство лучше моего?

— Я не стирал боль! Я дал ей смысл! — крикнул Гарри, и его голос потерялся в пустоте, не

достигнув даже его собственных ушей должным образом.

— Смысл — это эмоциональная надстройка. Ненадёжная. Я предлагаю убрать саму

необходимость в смысле. Убрать проблему. — Вектис был уже в двух шагах. — Твои друзья ищут

Сердцевину. Они её не найдут. Потому что я уже вычислил её местоположение. Она находится не

«между» людьми. Она — в точке максимальной уязвимости. В моменте, когда существо

полностью открывается другому, зная, что может быть уничтожено. Твой друг Уизли… он никогда

по-настоящему не открывался. Он всегда прятал свою неуверенность за шутками. Грейнджер

прячет страх за интеллектом. Они не смогут. А без Сердцевины… ты здесь умрёшь. Твоё «я»

растворится в Лимбе, как соль в воде. И я получу в распоряжение твой Камертон, уже заряженный

твоей привязанностью к миру. Идеальный ключ для перезаписи Узла.

Гарри понял, что Вектис прав. Он проигрывает. Его человеческая, хрупкая сложность не могла

противостоять этой ледяной, абсолютной логике в её же царстве. Ему нужен был не принцип. Ему

нужен был прорыв. Нарушение логики. Чудо.

И он понял, как его совершить. Ценой, которой он боялся больше всего.

Он опустил Каменный Камертон. Перестал цепляться за свой «принцип». И вместо этого…

он пригласил пустоту Лимба внутрь. Не чтобы раствориться. Чтобы показать ей.

Он открыл Вектису и Лимбу не свои сильные стороны. Не любовь, не волю, не дружбу. Он открыл

свои слабости. Самые потаённые, самые стыдные страхи.

Страх, что он — всего лишь дурачок, которому повезло.

Страх, что он не оправдает надежд тех, кто погиб за него.

Стыд за моменты жестокости, за вспышки гнева.

Боль от того, что он иногда, в самые тёмные ночи, чувствовал себя чужим в своей собственной

семье.

Ужас от мысли, что однажды он может совершить ошибку, которая всё разрушит.

И самое главное — глубинное, детское убеждение, что он не заслуживает всего этого счастья, что

оно вот-вот закончится.

Он вывалил этот поток уязвимости, этого эмоционального «мусора», прямо в стерильную пустоту

Лимба. Не как оружие. Как дар. Как правду.

Лимб дрогнул. Стерильная логика Вектиса, его безупречные уравнения, столкнулись с чем-то

абсолютно иррациональным — с добровольным, осознанным саморазрушением во имя… чего?

Во имя чего Гарри это делал?

И тогда, из этой выплеснутой наружу тьмы, из самого центра его уязвимости, родился не свет, а звук. Не голос Камертона. Тихий, надтреснутый, человеческий звук. Его собственный голос, говорящий самому себе: «И всё же… я выбираю верить. Я выбираю любить. Я выбираю пытаться».

Это была не сила. Это была надежда. Та самая, которую Азкабан был создан вычеркнуть.

И этого оказалось достаточно.

В стерильном кубе «Кабинета» что-то треснуло. Не физически. Концептуально. Геометрическая

конструкция дала сбой. По прозрачной стене побежала трещина, и сквозь неё хлынул… не свет.

Что-то теплое, живое, не укладывающееся в определение. Это была не Сердцевина. Это был

её отголосок, рождённый в момент предельной, неприкрытой уязвимости одного человека.

Вектис впервые отпрянул. На его бесстрастном лице появилось выражение, которое можно было

принять за ужас.

— Что ты делаешь? Это… это противоречит всем параметрам! Это хаос!

— Да, — прошептал Гарри, и его голос наконец звучал ясно. — Жизнь. Она и есть хаос. Красивый, болезненный, непредсказуемый хаос. И твой порядок… он мёртв.

Трещина в кубе расширялась. Из неё вырывались теперь не просто отголоски, а обрывки чего-то

большего — смех ребёнка, вздох примирения, тихий шёпот «я понимаю». Звуки связи. Настоящей, неотредактированной.

Вектис поднял руки, пытаясь перестроить уравнения, залатать брешь в своей реальности. Но

трещина была не в стекле. Она была в самой его идее. В убеждении, что всё можно

проконтролировать. А столкнувшись с чем-то, что контролю не поддаётся — с добровольным

принятием собственной неуправляемости, — его система дала сбой.

— Нет… стой… — его голос потерял безразличную ровность. В нём зазвучала паника. — Я так

близко… Я всё рассчитал…

Куб «Кабинета» начал рассыпаться на геометрические фрагменты, которые таяли в пустоте. Сам

Лимб вокруг них заколебался, потеряв свою стабильную пустоту. Он начинал заполняться… чем-то.

Отголосками, тенями, обрывками чувств из мира за его пределами.

Вектис, лишившийся своей крепости, стоял теперь лицом к лицу с Гарри в клокочущем хаосе.

— Ты всё разрушил, — прошипел он, и в его глазах наконец-то вспыхнула человеческая, неприкрытая ненависть. — Годы работы… идеальный порядок…

— Иди и построй его в своём сердце сначала, — сказал Гарри, поднимая Каменный Камертон.

Инструмент теперь светился изнутри трещины тем самым тёплым светом, что шёл из

разваливающегося куба. — Если сможешь.

Пространство Лимба рванулось и схлопнулось, выталкивая их прочь. Гарри ощутил стремительное

падение, удар, холод камня под спиной.

Он лежал на полу пещеры перед Разломом в Азкабане. Щель ещё была там, но лиловый свет в ней

плясал беспокойно, непредсказуемо. Порядок Вектиса был нарушен. Разлом был ранен, но не

закрыт.

Рядом, на камнях, лежал Август Вектис. Его глаза были открыты, но смотрели в пустоту. Он дышал, но в его дыхании не было жизни, лишь механическая работа лёгких. Его разум, его «я», осталось

там, в разрушающемся Лимбе, пытаясь собрать воедино осколки своей совершенной системы.

Тело было пустой оболочкой, такой же, как у Смотрителя.

Гарри с трудом поднялся. Он выиграл битву. Но война за Узел не закончена. Разлом всё ещё был

открыт. И теперь, без своего хозяина, он мог вести себя непредсказуемо. Его нужно было закрыть.

Но для этого нужна была не сила воли, а нечто, способное залатать дыру в самой реальности.

Нужна была Сердцевина. И надежда теперь была только на Рона и Гермиону.

С синяками, с ледяной пустотой внутри, с треснувшим, но живым Камертоном в руке, Гарри

побрёл к выходу, оставив за спиной два пустых тела у щели в ничто.

Глава 17. Зеркальный зал

Тишина в старой гостиной Норы после отъезда Гарри была громче любого шума. Рон и Гермиона

сидели на диване, между ними лежал Каменный Камертон с его зияющей золотой трещиной.

Инструмент пульсировал слабым, неровным светом, будто тяжело дышал.

— «Зеркальный зал, где каждый видит не себя, а того, кто стоит напротив», — повторила

Гермиона, глядя на Камертон. — Это не физическое место. Это состояние сознания. Нам нужно

создать его между нами.

Рон скептически хмыкнул, но в его глазах читалась не шутка, а напряжение.

— Отлично. Значит, надо просто сесть, посмотреть друг другу в глаза и… что?

Разоткровенничаться? У нас, между прочим, получасовая ссора из-за немытой кружки в прошлом

месяце до сих пор не разрешена.

— Это не про бытовые разборки, Рон, — мягко сказала Гермиона. Она взяла Камертон. Трещина

под её пальцами слегка потеплела. — Речь идёт о том, чтобы позволить другому увидеть тебя без

всех этих… слоёв. Без шуток, без сарказма, без этого твоего вечного «всё нормально». И мне… без

моих планов, моих аргументов, моего вечного стремления всё контролировать.

Рон замолчал. Он смотрел на трещину в Камертоне, на это золотое сияние, проступающее из

глубины.

— А если то, что он увидит… не понравится? — тихо спросил он. — Если за всем этим окажется

просто… пустота? Или что-то настолько уродливое, что…

— Тогда мы увидим это вместе, — перебила его Гермиона. Она протянула ему руку. — Мы всегда

так делали. Даже когда было страшно. Особенно когда было страшно.

Рон взял её руку. Его ладонь была потной и тёплой. Они оба смотрели на Камертон, лежащий на

их соединённых ладонях. И понемногу начали отпускать контроль.

Сначала ничего не происходило. Потом воздух в комнате начал медленно густеть. Свет от камина и

ламп стал странно преломляться, создавая вокруг них мерцающий ореол. Звуки дома — голоса

Молли на кухне, скрип половиц — отдалились, стали приглушёнными, будто доносящимися из-за

толстого стекла.

Перед ними, в центре комнаты, пространство задрожало, как воздух над раскалённым асфальтом.

И стало проявляться отражение. Не чёткое, а размытое, словно они смотрели в воду, в которую

только что упал камень.

В этом дрожащем отражении Рон увидел не себя. Он увидел Гермиону. Но не ту, что сидела

напротив. Увидел её в момент предельного, беззащитного страха. Она была на несколько лет

моложе, стояла в тёмном переулке, прижавшись к стене, а перед ней нависали двое Пожирателей

Смерти. В её глазах не было слёз — лишь ледяной, чистый ужас и яростная решимость не

показывать его. Это был страх не за себя. Это был страх того, что её схватят, и она не сможет

помочь Гарри. Не сможет выполнить свой долг. Это был страх беспомощности, который она носила

в себе всегда, с самого первого класса в Хогвартсе, когда поняла, что её знания — её

единственный щит в чужом, непонятном мире.

Рон ахнул. Он чувствовал этот страх. Он проникал в него холодными иглами, заставляя вспомнить

собственные моменты бессилия. Перед лицом шахматных фигур-великанов. Перед пауками в

лесу. Перед мыслью, что Гермиона может умереть в Малфой-мэноре.

А Гермиона в отражении увидела Рона. Не того, что дурачился или злился. Она увидела его

стоящим на краю пустоты. Метафорической, но от этого не менее реальной. Он смотрел вниз, в

темноту, где не было ни знакомых лиц, ни понимания, что делать. И этот Рон был не в ярости и не

в страхе. Он был в глубокой, всепоглощающей усталости. Усталости от того, чтобы вечно быть

«другим Уизли», «другом Гарри Поттера», «тем, кто всегда шутит». Усталости от борьбы с

призраком своих братьев, с ожиданиями, с собственной неуверенностью, которую он годами

прятал за бравадой. Она увидела мальчика, который просто хотел, чтобы его видели и принимали

таким, какой он есть, без необходимости что-то доказывать.

И этот образ проник в неё, смешавшись с её собственным, вечным стремлением всё

контролировать, потому что если ты всё контролируешь, тебя невозможно разочаровать или

причинить тебе боль.

Дрожащее отражение между ними начало стабилизироваться. Оно превращалось в ровную, зеркальную поверхность, висящую в воздухе. Но это было не одно зеркало. Их было два. И в

каждом отражался не тот, кто смотрел, а тот, кто был напротив, застывший в моменте своей самой

глубокой, неприкрытой уязвимости.

Это и был Зеркальный зал. Не комната. Пространство между ними, созданное взаимным, пугающим и абсолютным пониманием.

Они не говорили. Они просто смотрели. Смотрели на самые тёмные, самые незащищённые уголки

души друг друга. И не отворачивались.

Каменный Камертон на их соединённых ладонях вдруг стал невыносимо горячим. Золотая

трещина в нём расширилась, и из неё хлынул поток чистого, немерцающего света. Свет ударил в

центр двух зеркал.

Зеркала не разбились. Они… растворились. И на их месте, в центре пространства, зависла капля.

Совершенно круглая, размером с голубиное яйцо. Она была прозрачной, но внутри неё

переливались, смешиваясь и разделяясь, все цвета радуги и оттенки, которым не было названия.

От неё исходила тихая, умиротворяющая вибрация. Вибрация простого факта: «Я вижу тебя. И я

здесь».

Сердцевина Чувств. Не любовь, не дружба. Первое признание другого. Кристаллизованное

понимание, что ты не один во Вселенной.

Она медленно опустилась и легла в ладони Рона и Гермионы, прямо поверх Камертона.

Прикосновение было не физическим. Оно было прямым контактом с душой. Волна абсолютного, безусловного принятия прокатилась через них, смывая остатки страха, стыда, усталости. Они не

стали «лучше». Они стали… целыми. Со всеми своими трещинами, но без страха, что эти трещины

их определяют.

В этот момент Каменный Камертон с громким, чистым, как колокол, звуком — распался.

Не рассыпался на куски. Он трансформировался. Камень и золотая трещина слились со светом

Сердцевины, и из этого сияния возник новый предмет. Уже не камертон. Симфония.

Он выглядел как небольшой, изящный кристалл в форме двух сплетённых спиралей, одна — из

матового лунного камня, другая — из тёплого солнечного янтаря. Внутри кристалла тихо

пульсировал свет Сердцевины. Это был инструмент нового порядка. Не для настройки, не для

исцеления. Для создания гармонии. Для сплетения разорванных нитей в нечто новое, более

прочное.

Зеркальный зал вокруг них начал меркнуть. Звуки дома вернулись. Они сидели на диване, держа в

соединённых ладонях тёплый, живой кристалл-симфонию. Слеза катилась по щеке Рона. Гермиона

молча сжала его руку.

— Мы сделали это, — прошептал Рон, и его голос был грубым от сдержанных эмоций.

— Только половину, — сказала Гермиона, но в её голосе не было тревоги. Была твёрдая

уверенность. — Теперь Гарри нужен этот кристалл. Ему нужно закрыть Разлом.

Она встала, всё ещё держа кристалл. Он светился ровнее, ярче, и его свет вытягивался тонким

лучом, указывая куда-то на северо-восток. К Азкабану.

— Он в беде, — сказала Гермиона, уже чувствуя по лёгкому дрожанию луча. — Или скоро будет.

Нам нужно двигаться. Сейчас.

Они вышли из гостиной, кристалл-симфония в руках Гермионы освещал путь. Молли, увидев их

лица и светящийся артефакт, лишь кивнула, всё понимая без слов.

— Идите. Берегите друг друга. И приведите его домой.

Рон и Гермиона вышли в холодную ночь. Луч от кристалла был видимым только им — тонкая, серебристо-золотая нить, тянущаяся через спящий город к морю, к острову отчаяния.

У них не было времени на долгие приготовления. У них был только что обретённый союз, хрупкая

Сердцевина в их руках и страх за друга, который был сильнее любого другого страха. Они

направлялись в самое сердце тьмы, неся с собой единственное, что могло её одолеть —

немыслимую, хрупкую, бесконечно сильную сложность двух душ, которые видели друг друга

насквозь и выбрали идти дальше. Вместе.

Эпилог. Нить в ладонях

Кристалл-Симфония в руках Гермионы пылал, как маяк в шторм, когда они с Роном вынырнули из

портала прямо в ледяную пещеру Ядра Азкабана. Воздух выл от противоречивых вибраций: леденящая пустота Разлома сталкивалась с тёплым, живым сиянием, которое источал кристалл.

Гарри стоял на коленях в нескольких шагах от зияющей щели, прислонившись к холодной стене.

Он был бледен, его тело тряслось от переохлаждения и истощения, но глаза, встретившие их, были

ясными. У его ног лежало безжизненное тело Августа Вектиса, а чуть поодаль — неподвижная

фигура Смотрителя.

— Вы… нашли её, — хрипло прошептал Гарри, и в его голосе прозвучало облегчение, смешанное с

изнеможением.

— Не без твоего толчка, — сказал Рон, спеша к нему и накидывая на плечи запасной плащ. — Ты

там, в этой пустоте… ты послал что-то. Отголосок. Это помогло.

Гермиона подошла к самому краю Разлома. Лиловый свет щели яростно забился, словно

почувствовав угрозу. Она подняла кристалл-Симфонию. Две спирали — лунная и солнечная —

закружились внутри него, и из вершины кристалла полилась музыка. Не звук, а сама суть

гармонии, чистая математика доверия, переплетённая с нелогичным чудом прощения.

— Он не закроется силой, — сказала Гермиона, не отрывая взгляда от щели. — Его нужно не

запечатать, а… переплести. Дать ему то, чего он лишён — связь. Не идеальную, а живую.

— Как? — спросил Гарри, с трудом поднимаясь с помощью Рона.

— Мы дадим ему нашу, — просто сказала Гермиона. Она обернулась к ним. — Всех нас. Ту самую

сеть, которую Вектис хотел уничтожить. Мы используем кристалл как проводник и вплетём нашу

общую историю — со всеми её разрывами и починками — прямо в ткань этого Разлома.

Превратим дыру в… в узел. Самый крепкий из всех.

Это было безумием. Они собирались использовать самую древнюю рану мира как основу для

новой, нерушимой связи. Риск был чудовищным: если их собственная связь окажется

недостаточно прочной, Разлом поглотит их, а его разрушительная сила лишь усилится.

Но иного выбора не было. И они втроем это знали.

Они встали в треугольник вокруг щели, держась за руки. Гермиона — с кристаллом-Симфонией в

свободной руке, Гарри — с осколком Узла, который теперь отзывался на сияние кристалла мягким

теплом, Рон — просто крепко сжимая их руки, его верность, не требующая артефактов, была его

инструментом.

— Вспоминайте, — тихо сказала Гермиона. — Не только хорошее. Всё. Страх в палатке. Гнев в

Хогвартсе. Отчаяние в лесу. Но и то, что было после. Прощение. Доверие, которое стало только

крепче. Смех сквозь слёзы.

Они закрыли глаза. И позволили памяти течь. Не упорядоченно, а хаотично, как это и бывает в

жизни.

Первый взгляд в купе Хогвартс-экспресса.

Ревность за колдовскую шахматную доску.

Ужас перед троллем и решимость, рождённая в тот миг.

Слёзы на могиле феникса.

Холод палатки в бесконечных скитаниях.

Жгучая обида и ледяное молчание.

И затем — рука, протянутая над ледяным озером.

Признание в разрушенной комнате.

Слово «всегда», сказанное у постели в госпитале.

Смех за общим столом, когда война уже стала памятью.

Тихие вечера, ссоры из-за пустяков, взаимное раздражение и мгновения такой ясной любви, что

перехватывало дыхание.

Вся их история — грязная, запутанная, болезненная и прекрасная — хлынула через их

соединённые руки в кристалл-Симфонию. Тот запел громче, и его свет превратился в живой каскад

переплетающихся нитей: серебристых, золотых, алых, тёмно-синих — всех цветов их совместного

опыта.

Гермиона направила этот поток света прямо в сердцевину Разлома.

Лиловое сияние щели встретило его яростным сопротивлением. Оно пыталось разорвать, поглотить, исказить эти тёплые, сложные воспоминания. Но чем больше воспоминаний вливалось, тем труднее было пустоте с ними бороться. Нельзя стереть то, что не является простым и

однозначным. Нельзя отрицать боль, которая уже признана и прощена. Нельзя отменить любовь, которая прошла через ненависть и выжила.

Щель начала меняться. Её рваные, болезненные края стали сглаживаться. Лиловый свет

смешивался с золотым и серебристым, рождая новые, нежные оттенки — цвет утра после долгой

ночи, цвет шрама, который больше не болит. Внутри разрыва образы хаотичного страха начали

таять, заменяясь смутными, но мирными силуэтами — не конкретных людей, а самой

идеи встречи, понимания, рук, находящих друг друга в темноте.

Это занимало вечность и мгновение одновременно. Когда они наконец открыли глаза, щели

больше не было.

На её месте висел новый Узел. Не такой, как прежний, общий для всего мира. Это было личное, их

собственное творение. Он выглядел как сфера из переплетённого света, где каждый цветок, каждая нить напоминала о конкретном моменте их совместной истории. Он был маленьким, не

больше футбольного мяча, и висел в воздухе, тихо пульсируя тёплым, живым светом. От него во

все стороны расходились не лучи боли, а тончайшие, почти невидимые нити — не для заражения, а для тончайшего, едва уловимого резонанса. Нить понимания к Мелисандре Гроув, пытающейся

наладить отношения с сыном. Нить защиты к Лео Финчу и его сестре. Нить предостережения к

следующему поколению Хранителей в Министерстве.

Разлом был закрыт. Вернее, он был преображён. Из источника яда он стал источником памяти —

памяти о том, что даже самая глубокая рана может стать местом встречи, если есть те, кто готов

принести в неё свет своей сложной, неидеальной, но настоящей жизни.

Кристалл-Симфония в руке Гермионы потускнел, выполнив свою работу. Теперь это был просто

красивый кристалл, тёплый на ощупь. Осколок Узла у Гарри тоже перестал светиться, превратившись в гладкий камешек.

Они стояли втроём в внезапно наступившей тишине. Давление пустоты исчезло. Воздух пещеры

по-прежнему был холодным и сырым, но в нём больше не было того леденящего душу отчаяния.

— Что… что с ним? — Рон кивнул на тело Вектиса.

Гарри взглянул на пустые глаза бывшего учёного.

— Он остался там. В своих уравнениях. Искать совершенный порядок в хаосе, который мы здесь

создали. Его тело… оно пусто. Как этот Разлом до нас.

— Мы должны сообщить Кингсли, — сказала Гермиона, но без прежней тревоги в голосе. Теперь

это была простая констатация обязанности. — И Мелисандре. Она заслуживает знать.

Они покинули пещеру, оставив позади лишь новорожденный Узел, висящий в темноте, да два

безжизненных тела — одно как предупреждение, другое как памятник.

Несколько недель спустя. Тисовая улица, 12.

Вечер был тихим. Джеймс и Альбус что-то мастерили в гостиной, Лили читала книгу, прижавшись к

спящему на диване коту. Гарри и Джинни сидели на кухне, пили чай и смотрели в окно на закат.

Рана мира затянулась. Не идеально, не без шрамов, но прочно. Министерство под руководством

Кингсли и при «консультативном участии» Гарри, Гермионы и Рона начало долгую, кропотливую

работу по выявлению и мягкой нейтрализации остаточных эффектов экспериментов Вектиса.

Мелисандра Гроув, получив условный срок и проходя реабилитацию, стала их главным экспертом

— её знания, наконец, были обращены на исцеление, а не на разрыв.

Официально Гарри Поттер оставался главой Отдела магического правопорядка. Но его работа

изменилась. Он больше не гонялся за тёмными волшебниками. Он стал чем-то вроде консультанта

по «сложным магико-эмоциональным случаям». К нему приходили не только волшебники.

Иногда, через специальные, тщательно охраняемые каналы, приходили и маги-самоучки из

магловского мира, и сквибы, и даже просто потерянные люди, чувствовавшие разлад в своей

жизни, который имел странную, необъяснимую природу. Он не всегда мог помочь магией. Но он

умел слушать. И видеть. Те нити, что связывали людей, он видел всё яснее. И иногда, всего парой

слов, мог указать на ту самую ниточку, потянув за которую, можно было распутать целый клубок

боли.

Рон и Гермиона тоже нашли своё новое место. Они не вернулись на старые должности. Вместе с

несколькими другими «ветеранами» тех событий — Невиллом, Люной, даже бывшим стажёром

Лео — они основали неформальную «Гильдию Хранителей Связей». Их офисом стала задняя

комната в «Кабаньей голове», а инструментом — их собственный опыт и глубокое, выстраданное

понимание того, что самая могущественная магия в мире рождается не в палочке, а в

пространстве между двумя сердцами.

Гарри взял со стола маленький, ничем не примечательный камешек — бывший осколок Узла. Он

был тёплым.

— Иногда я всё ещё их вижу, — тихо сказал он Джинни. — Нити. Особенно наши. Она такая…

яркая. Переливающаяся. Иногда в ней бывают узлы, потёртые места. Но она не рвётся.

Джинни улыбнулась и положила свою руку поверх его.

— Потому что мы их вовремя распутываем. Или завязываем покрепче.

Он обернулся и посмотрел на детей, на свет в гостиной, на тёплую, немного беспорядочную

жизнь, которая била ключом в его доме. Он думал о пустоте Лимба, о стерильном ужасе Вектиса, о бесконечном, одиноком порядке, который тот хотел навязать миру.

И Гарри Поттер, мальчик, который выжил, мужчина, который видел самые тёмные и светлые

уголки человеческой души, почувствовал не гордость и не триумф. Он

почувствовал благодарность. Благодарность за этот шум, за этот беспорядок, за эти вечно

рвущиеся и чинящиеся связи. За возможность каждое утро просыпаться и видеть не идеальную

схему, а живую, дышащую, непредсказуемую жизнь.

Он поднял камешек и посмотрел сквозь него на заходящее солнце. В его глубине, казалось, на

мгновение мелькнул отблеск того самого, крошечного Узла, что они создали в сердце тьмы. Не

огромного, всеобъемлющего. Личного. Их.

Битва была выиграна. Не окончательно — такие битвы не выигрываются навсегда. Но был заложен

прочный фундамент. И пока где-то в мире смеялся ребёнок, прощались друзья, спорили

влюблённые и мирились родственники — пока жива была эта сложная, неудобная, прекрасная

ткань связей — у таких, как Вектис, не было шансов.

Гарри опустил камешек и обнял Джинни. За окном окончательно стемнело, и в небе зажглись

первые звёзды. Осколки одного мира, светящие в другом, но вместе составляющие одно небо. Как

и они все.

Конец.