ГАЙДЗИН: Траектория срыва

Санкт-Петербург не прощает ошибок. Он прощает только скорость.

В три часа ночи Невский проспект превращается в взлетную полосу. Туристы разбредаются по барам, патрульные машины ДПС дремлют в переулках, и город достается нам. Тем, у кого вместо крови — высокооктановый бензин, а вместо сердца — турбина Garrett.

Я сидел в глубоком «ковше» Bride, чувствуя спиной вибрацию холостого хода. Мой Toyota Mark II в сотом кузове — «Самурай», как его называли в народе, — недовольно урчал. Рядна «шестерка» 1JZ-GTE под капотом жадно глотала холодный питерский воздух через "нулевик". В салоне пахло "елочкой", старым пластиком и, едва уловимо, жженым сцеплением. Этот запах был для меня дороже любых французских духов.

— Тёма, ну что, дернем их? — Костян на пассажирском сиденье ерзал, настраивая камеру на телефоне. — Вон те мажоры на M4 уже два раза мигнули.

Я посмотрел в боковое зеркало. Немецкая «беха», хищная, новая, с идеально чистым кузовом, стояла в соседнем ряду на светофоре у площади Восстания. За рулем сидел какой-то папик, рядом — длинноногая блондинка. Мой «Марк» выглядел на их фоне как бомж, ворвавшийся на светский раут. Разноцветный капот, передний бампер на стяжках, царапины на правом борту — шрамы от контакта с отбойниками. Но я знал то, чего не знали они: под этим обшарпанным кузовом скрывалось 450 лошадиных сил чистой ярости.

— Дернем, — усмехнулся я, втыкая первую передачу. Сцепление было жестким, керамическим. Левая нога давно привыкла к этому напряжению.

Светофор начал отсчет.
Три. Я поднял обороты до четырех тысяч. Мотор взвыл, простреливая в выхлоп.
Два. Папик в BMW напрягся, вцепившись в руль.
Один.
Зеленый.

Я бросил сцепление. Задние колеса сорвались в пробуксовку, превращая дорогую резину в белый дым. «Марк» вильнул кормой, но я коротким движением руля поймал его и вдавил газ в пол.
Турбина вышла на буст, и меня вдавило в сиденье. Мир за окнами смазался в разноцветные полосы. Первая, вторая — отсечка, третья! Пшик перепускного клапана прозвучал как выстрел. BMW осталась позади, глотая пыль и дым.

— Красава! — заорал Костян. — Смотри, как он отстал!

Мы летели по Лиговскому. Мокрый после дождя асфальт блестел, отражая желтый свет фонарей. Это была идеальная погода. Скользко, опасно, красиво.
Впереди замаячил затяжной поворот.
— Давай боком! — подначил Костян.

Мне не нужно было повторять дважды. Я разогнался, дернул ручник, блокируя задние колеса, и одновременно выкрутил руль влево. Машину швырнуло в глубокий занос. Это было чувство абсолютного контроля над хаосом. Я балансировал на грани, работая газом, удерживая тяжелую баржу под углом в сорок градусов к дороге. Мы скользили, занимая две полосы сразу.

Я чувствовал себя богом. Королем этого города. Артем, сын русского бизнесмена и японской переводчицы, уличный хулиган, которого не могли поймать менты. Мне было двадцать два, и я был бессмертен.

Впереди замигал зеленый светофор пешеходного перехода. До него было метров сто.
«Успеваю», — мелькнула мысль. Тормозить в заносе — значит потерять инерцию и красиво выйти из дуги. Я добавил газу.

Светофор переключился на желтый. Затем на красный.
Для пешеходов загорелся зеленый. Но ночь была пуста. Никого.
«Проскочу».

Я не учел одного. Автобус, припаркованный у обочины, закрывал обзор.
Тень метнулась из-за автобуса внезапно. Девушка. В наушниках, капюшон натянут на голову. Она даже не посмотрела по сторонам, шагнув на «зебру» с уверенностью человека, который верит в правила дорожного движения больше, чем в законы физики.

Время, которое только что летело со скоростью двести километров в час, вдруг остановилось.
Я увидел её глаза. Расширенные от ужаса.
Я увидел белый провод наушников, болтающийся в воздухе.
Я ударил по тормозам. Но в глубоком заносе тормоза бесполезны. Машину просто выпрямило, и она, как полуторатонный снаряд, полетела боком вперед. Прямо на неё.

— Б***ь! — заорал Костян.

Удар был глухим. Страшным. Не таким, как в фильмах. Не было звона стекла, только тупой звук ломающегося тела о металл.
Девушку отбросило метров на десять, как тряпичную куклу. Мой «Марк» развернуло, он ударился задним колесом о поребрик и заглох.

Тишина.
Абсолютная, звенящая тишина на Лиговском проспекте. Только пар поднимался от горячего капота.
Костян сидел белый как мел, телефон выпал из его рук.

Я открыл дверь. Ноги были ватными, словно не мои. Я вышел на асфальт. В нос ударил запах паленой резины и сладковатый запах антифриза.
Она лежала на мокрой дороге. Неестественно вывернутая нога. Кроссовок валялся отдельно. Темная лужа быстро расползалась под её головой, смешиваясь с дождевой водой.

— Не умирай, — прошептал я, делая шаг. — Пожалуйста, не умирай.
Где-то вдалеке завыла сирена. Моё бессмертие закончилось.

Следователь курил одну сигарету за другой. Кабинет был серым, душным и провонявшим дешевым табаком. Я сидел на стуле, привинченном к полу, и смотрел в одну точку. В точку на стене, где отвалилась штукатурка.
Прошло двое суток. Я не спал.
Перед глазами стоял тот кроссовок на асфальте.

— Повезло тебе, гонщик, — хрипло сказал следователь, стряхивая пепел в банку из-под кофе. — Девчонка жива. В коме, переломана вся, селезенку удалили, но жива. Врачи говорят — выкарабкается.

Я выдохнул. Воздух со свистом вышел из легких, будто я не дышал все эти два дня. Жива. Я не убийца. Пока что.

— Но это тебя не спасет, — продолжил мент. — Превышение скорости, опасное вождение, нанесение тяжких телесных. У неё папаша не простой, шум поднял. Журналисты уже под окнами дежурят. «Мажор-дрифтер покалечил студентку». Светит тебе, Артем Сергеевич, колония. Года на три-четыре.

Дверь открылась. Вошел отец.
Сергей Викторович Волков выглядел как всегда безупречно. Дорогой костюм, седина в аккуратной стрижке, жесткий взгляд. Он не посмотрел на меня. Он подошел к столу следователя, положил папку и тихо, но властно заговорил.
Я не слышал слов. Я видел только спину отца. Спину человека, который привык решать проблемы. Но сейчас от этой спины веяло холодом.

Через десять минут следователь вышел. Мы остались одни.
Отец повернулся. Я ожидал крика, удара, чего угодно. Но он был спокоен. Пугающе спокоен.

— Ты подписал признание?
— Да.
— Молодец. Адвокат уже работает. Видео с регистратора автобуса показало, что она вышла на красный. Это смягчающее. Мы оплатим лечение. Лучшую клинику в Германии, реабилитацию, всё. Семье выплатим компенсацию такую, что они заявление заберут завтра же. Дело переквалифицируют, получишь условку.

Я опустил голову.
— Спасибо, пап. Я...
— Заткнись, — тихо сказал он.

Я замер.

— Ты думаешь, я это делаю для тебя? Я делаю это для матери. У неё сердце больное, она не переживет, если тебя посадят. И для своей репутации. Мне не нужен сын-зек.

Отец подошел к окну, за которым моросил питерский дождь.
— Но здесь ты жить не будешь. В Питере тебе жизни не дадут. Активисты, пресса, друзья той девочки... Тебя сожрут. И я устал откупать тебя от ментов. Твоя машина... этот твой «Марк»...
— Что с ним? — встрепенулся я.
— Я приказал отправить его под пресс. Сегодня утром.

Внутри что-то оборвалось. Мой «Марк». Три года труда, каждая зарплата, вложенная в тюнинг, ночи в гараже...
— За что?
— Это орудие преступления, Артем. Забудь про руль. Прав тебя лишили на пять лет, но я бы лишил пожизненно.

Отец повернулся ко мне и бросил на стол конверт.
— Завтра в 8:00 у тебя рейс. В один конец.
— Куда?
— На родину матери. В Японию.
— В Токио? — я глупо моргнул. Япония... Родина дрифта. Может, всё не так плохо?
— Нет, не в Токио. В префектуру Тиба. Там живет брат твоей матери, Кеничи. У него авторазборка. Будешь работать там. Руками. Грязь месить. Жить будешь у него, денег я тебе давать не буду. Заработаешь — поешь.

Он подошел к двери.
— И еще, Артем. Если я узнаю, что ты сел за руль... любой машины... я перестану платить за лечение той девочки. И её родители снова дадут ход делу. И тогда ты сядешь. По-настоящему. Ты меня понял?

— Понял, — прошептал я.

Отец вышел, не прощаясь. Я остался один в пустом кабинете, сжимая в руках билет до аэропорта Нарита.

Самолет коснулся полосы аэропорта Нарита через девять часов.
Когда автоматические двери терминала разъехались в стороны, меня ударило в лицо мокрым горячим полотенцем. Это был не воздух. Это был густой, липкий суп, пахнущий керосином, морем и нагретым асфальтом. Япония.

Я стоял на тротуаре с одной спортивной сумкой, в которой лежала пара джинсов, толстовки и конверт с документами. Вокруг суетились люди. Они кланялись, быстро говорили на языке, который я, вроде бы, знал благодаря матери, но который сейчас казался мне птичьим щебетом. Мама учила меня литературному японскому. Здесь же таксисты и грузчики говорили на грубом, глотающем окончания сленге.

— Артем?

Я обернулся. Я ожидал увидеть кого угодно: родственника в деловом костюме, скромного старичка-пенсионера. Но передо мной стоял кусок скалы, обтянутый промасленным комбинезоном.

Кеничи. Брат моей матери. Ему было около пятидесяти, но выглядел он старше. Глубокие морщины прорезали загорелое лицо, волосы с сильной проседью были коротко острижены. Он опирался на простую металлическую трость, и даже стоя на месте, он казался тяжелым, неподъемным.

— Дядя Кеничи? — я поклонился, как учила мама. Не слишком низко, но уважительно.
Он не поклонился в ответ. Его темные глаза сканировали меня, как сканер штрих-кода в супермаркете. Он смотрел на мои дорогие кроссовки, на часы, на модную стрижку. В его взгляде читалось презрение.

— Ты опоздал, — буркнул он по-японски. Голос у него был скрипучий, как несмазанная дверная петля. — Рейс сел сорок минут назад.
— Очередь на контроле, — попытался оправдаться я.
— Плевать. Садись.

Он кивнул в сторону парковки. Я искал глазами машину. Может быть, старый «Краун»? Или семейный минивэн?
Кеничи подошел к крошечному, убогому белому грузовичку. Honda Acty. Кей-трак с колесиками от тележки из супермаркета. Ржавчина проела его борта, а в кузове валялись какие-то железки и пустые канистры.

— Вещи назад, сам в кабину, — скомандовал дядя.

Мы выехали на хайвей. Грузовичок тарахтел так, что закладывало уши, кондиционер не работал, и мне пришлось открыть окно, впустив внутрь липкую жару.
Мы ехали молча. Я смотрел на дорогу.
Вот оно. Токио.
Мимо нас проносились потоки машин. Я жадно провожал их взглядом. Белая Toyota Supra A80, вся в обвесе, пролетела в левом ряду. Заниженный Nissan Laurel, сверкая хромом, вальяжно катился в соседнем. Даже простые рабочие «Тойоты» здесь выглядели иначе — чистые, ухоженные, правильные.
У меня чесались руки. Я привык чувствовать руль, привык контролировать поток. А сейчас я сидел на пассажирском сиденье трясущейся табуретки и чувствовал себя инвалидом.

— Не пялься, — голос Кеничи прорвался сквозь шум ветра.
— Что?
— Не смотри на машины так, будто хочешь их трахнуть. Твой отец сказал мне всё. Ты здесь не для развлечений.

Он свернул с широкого шоссе на съезд, ведущий в промзону префектуры Тиба. Небоскребы остались позади. Пейзаж изменился: склады, линии электропередач, бесконечные заборы и рисовые поля, зажатые между бетонными дорогами.

— Отец сказал, что ты был гонщиком, — вдруг произнес я. Мне нужно было хоть как-то наладить контакт.
Кеничи резко нажал на тормоз перед светофором. Грузовик клюнул носом.
— Я не был гонщиком, — отрезал он. — Я был идиотом. Таким же, как ты. Но я свое отплатил. А ты только начинаешь.

Больше мы не говорили.

«Авторазборка Кеничи» находилась на краю географии, у подножия невысоких зеленых холмов. Высокий забор из профлиста скрывал территорию, но запах выдавал её назначение за километр. Пахло старым маслом, ржавчиной и смертью механизмов.

Ворота со скрипом отъехали в сторону. Кеничи загнал грузовик во двор и заглушил мотор.
Я вышел и остолбенел.

Это был не просто разбор. Это было кладбище легенд.
Справа высилась гора из Nissan Skyline в 34-м и 33-м кузовах. Распиленные пополам, без дверей, со снятыми двигателями, они смотрели на меня пустыми глазницами фар. Слева — ряд Toyota Chaser и Mark II. Точно таких же, как мой разбитый в Питере. Один из них, темно-синий, висел на подъемнике крана-манипулятора, раскачиваясь на ветру, как повешенный.
Здесь были Silvia S15, Mazda RX-8, Subaru Impreza... Машины, за которые в России люди продавали души, здесь гнили под открытым небом, ожидая пресса.

— Нравится? — спросил Кеничи, выгружая из кузова какие-то коробки.
— Это... больно, — честно сказал я.
— Это просто металл, — дядя сплюнул на землю. — Когда они едут — это машины. Когда они здесь — это запчасти. Привыкай. Твоя комната наверху.

Он указал тростью на железную лестницу, ведущую на второй этаж ангара.
Комната оказалась конурой два на три метра. Матрас на полу, низкий столик, вентилятор и окно, выходящее на гору металлолома. Душно, как в танке.

— Обед в час. Ужин в восемь. Рабочий день начинается на рассвете, — Кеничи стоял в дверях. — Сегодня отдыхай. Завтра я покажу тебе, что такое настоящая работа. И, Артем...
Я посмотрел на него.
— Мои работники не знают про твою аварию. Для них ты просто племянник-неудачник, которого выслали из России. Пусть так и остается. Не позорь меня.

Он захлопнул дверь.
Я остался один. Бросил сумку на матрас и подошел к окну.
Солнце садилось, заливая разборку кроваво-красным светом. Горы искореженного металла отбрасывали длинные тени. Где-то вдали, за холмами, я услышал звук. Тихий, далекий, но отчетливый.
Визг шин.
Кто-то наваливал по серпантину. Звук мотора то нарастал, то затихал, эхом отражаясь от гор.

Я прижался лбом к горячему стеклу.
Меня лишили прав. Меня сослали в другую страну. У меня отобрали всё.
Но они поселили наркомана на складе с героином.
Я смотрел на горы металла внизу. Где-то там, в этих кучах, наверняка есть что-то живое. Что-то, что можно спасти.
Отец думал, что отправил меня в тюрьму. Но он отправил меня в школу.

Я улыбнулся впервые за три дня.
Завтра начнется ад. Но я пройду его. Потому что я слышу звук мотора в горах, и этот звук зовет меня.