Герасим и Нуну

- Герасим, предприниматель и бизнесмен, - так я представлялся, когда хотел произвести впечатление. Я натренировано невнятно произносил своё имя, а то, что я бизнесмен и предприниматель, доносил громко и четко. На рынке, где у меня была палатка со шмотьем из Лужников, меня звали Гера. Жена называла меня Зина из-за фамилии Зиновьев.

На улице девяностые, все катится черт знает куда. Работу найти невозможно. Закрывают целые фабрики и заводы. Вчерашние инженеры и научные сотрудники челночат и таксуют. Пенсионеры – настоящие кормильцы родственников, на их пенсию, пусть очень скромно, но живут целые семьи по нескольку человек.

Чтобы прокормить свою маленькую семью, я пошел на рынок торговать. Вроде хватает на жизнь, даже купили «Поляроид» и игровую приставку к телевизору, правда вкалываю с утра до ночи, а иногда и ночью.

Ночью ремонтирую свою ласточку. ВАЗ – пятерка – старенькая, но еще послужит. По ночам, когда нет начальства, загоняю ее в автобусный парк по соседству, и знакомые мастера шаманят ее за бутылку.

В пять утра снова в арендованный гараж, грузиться товаром, потом на рынок, ставить торговую палатку, развешивать и раскладывать товар, потом на «Лужу» или «Черкизон» за новым товаром. Потом в обратном порядке: собрать товар, сложить палатку, перетаскать всё это в машину, рассчитаться с продавцами, взять список товаров, которые кончились (надо купить и привезти), разгрузиться в гараже, поставить машину на стоянку, потому что гараж занят товаром, а во дворе обязательно вскроют, и дойти по ночному городу до дома.

Домой надо идти не кратчайшей дорогой, а той, которая освещена редкими фонарями, избегая встречи с гопниками и ментами. И те и другие могут принести неприятности, но менты опаснее, проблемы с ними решаются затратнее. Пару раз приходилось убегать и от тех и от других, но, слава богу, район знакомый, я здесь знаю каждый закуток, так что до дома всё же добирался одним куском и без потерь для кошелька.

Дома ждет моя Нунуша. Нунуша – это жена. У нее привычка скрестить руки, подперев большую грудь, предмет зависти подружек и масленых взглядов мужчин, и скептично прищурившись повторять: «Ну-ну». Имя и фамилия у нее начинается на «Ну», вернее фамилия на «Ну», а имя на «Ню», ну не совсем на «Ню», вернее на «Ню», но не совсем имя. Запутался. Короче, зовут мою любовь Нюра Нурсина, поэтому Нунушей ее зовут с детства.

О том, как её звали в детстве, я точно знаю, потому что вместе мы, сколько я себя помню. В садике мы с Нунушей сидели на соседних горшках. Она помогала мне завязывать шнурки, а я заботливо подтягивал ей вечно сползающие колготки.

В школе мы, конечно, сидели за одной партой. Нас никогда не рассаживали, и учителя не вызывали моих родителей, а делали замечания Нурсиной, если я плохо себя вел.

Мне кажется, она ни за что не согласилась бы, что бы ее называли Нунуша, если бы не мое имя. Герасим!

Герасим?

Называть мальчиков нелепыми именами в нашей семье начали с дедушки. Его звали Адольф. Нормальное имя для немецкого мальчика в тридцатые годы (кстати, я немец по отцу). В России во все времена было много немцев. Имена Фридрих, Герман, Альберт и даже Адольф не были редкостью.

Но быть в Советском Союзе Адольфом во время Великой Отечественной Войны – суровое испытание. Дедушке не раз предлагали сменить имя, как делали другие Адольфы в СССР, но он не соглашался.

Напомню, что главного злодея того времени – Гитлера, звали Адольф. Видимо тогда и возникла традиция нашей семьи, что имя должно приносить дополнительные проблемы.

Моего отца звали Карл, и он всю жизнь вздрагивал, когда слышал про Клару или кораллы. А еще тогда везде висели портреты Карла Маркса, где он был с большой бородой. И ежедневной, опостылевшей шуткой в отношении отца было: «Карл, ты куда бороду дел?»

Фамилия у дедушки, и, соответственно, у отца была Ааб. Единственным условием моей мамы, когда она выходила замуж за отца, было, что она оставляет свою фамилию, и у детей тоже будет фамилия Зиновьевы. Какая она умница! Герасим Ааб? Кошмар! Доведение до самоубийства с особой жестокостью в извращенной форме.

Родители часто вспоминали, как в студенческие годы друзья отца кандидата на любую неприятную работу предлагали выбирать в алфавитном порядке. Кто будет чистить картошку? Давайте по алфавиту. В любом языке порядок букв «Ааб» будет самым первым.

У меня имя не немецкое, но родители взяли свое. Меня с самого детства предлагали заранее поставить на учет в Гринпис. И то, что рядом была любимая девушка, которая согласилась, что она Нуну, эту неприятность поделило на двоих, то есть уменьшило в два раза.

Дразнить меня, означало задеть Нунушу, а это уже проявление суицидальных наклонностей. Желающих обидеть Нунушу было мало, и они быстро заканчивались.

Нунушка относилась ко мне с легкой иронией и иногда подшучивала, но только наедине. Она часто общалась со мной цитатами из песни Высоцкого про Зину. «Где деньги, Зин?» или «Меня прям тянет в магазин, что делать, Зин?» При любых посторонних людях, даже при своих родителях, она по любому вопросу всегда была безоговорочно на моей стороне и называла меня полным именем.

Что уж говорить про школу, где со мной даже не дрался никто, потому что Нунуша никогда не стояла в стороне, а сразу бросалась кусать и царапать моих недругов. Однажды на мои слова, что это было «один на один», она ответила, что я не один. Я надеюсь, что не показал вида, а может и не обратил внимания сразу, но это были главные слова во всей моей жизни. Девиз моей жизни. Если бы я был рыцарь, именно это было написано на моем знамени и гербе.

Нунуша была из обеспеченной семьи. Ее отец был инженером по строительству электростанций и часто ездил в командировки за рубеж. Получал за работу большие деньги в валюте и, конечно, привозил оттуда дефицитные вещи. Нунуша была самая прикинутая в классе, с самым большим набором фломастеров в ранце с красивым рисунком, и часто угощала меня всякими забугорными вкусностями.

Я никогда не видел этого, но думаю, что к ней клеились многие ребята. С ее внешностью, не яркой, но очень притягательной, не хочу произносить это, но - сексуальной, не могло быть по-другому, но видимо Нунуша жалела мою психику и осаживала особо прытких воздыхателей тогда, когда я не видел этого.

Близких друзей и подруг, из тех которым доверяешь все тайны, у нас не было. Зачем они, если мы с детства есть друг у друга? С кем еще можно посекретничать, как не с человеком, который знает тебя лучше любого другого, даже родителей, и для которого твои проблемы всегда важнее своих.

У нас вообще не было отдельных знакомых, то есть тех, кого знал бы я, а она нет, или наоборот. Любого человека знали мы оба. И любой посторонний знал нас вместе.

Я не помню, в какой момент наша любовь стала принимать эротический окрас. Целовались мы с Нунушей давно - с начальных классов. Целовались редко, неуклюже и я сначала не понимал, зачем это делать вообще, но Нунуша говорила, что так положено и я ей верил. Но вдруг, в какой-то момент, целоваться стало приятно до головокружения.

Я не помню когда, но, конечно, помню как это случилось. Я помню до мельчайших подробностей как мы стали близки. Была зима. Мы делали уроки у Нунуши дома. Я о чем-то замечтался и получил подзатыльник от Нунуши. Я в шутку обиделся и обняв, повалил её. Она со смехом боролась со мной, вырывалась, а потом мы начали целоваться. Очутились на родительской кровати. Грудки Нунуши, тогда еще маленькие и остренькие, я иногда гладил и раньше, а тут как-то всё пошло еще дальше. Я обнимал, гладил и целовал всю Нунушу, приспустив ее тряпочные колготки. Нунуша уперла мне руки в грудь, я уже в душе уже согласился снова делать уроки, но она, как-то растеряно глядя мне в глаза, шепотом спросила:

- Сделаем это?

Мы сделали это! Физически было приятно, но не более, мы и раньше очень близко подходили к этому. А вот в душе был праздник, фейерверк и водопад из восторга – мы стали еще ближе, мы стали одним целым, я и моя любимая женщина.

К школьным экзаменам мы готовились у Нунуши. Ее отец был в очередной командировке, а мать уехала на дачу. Мы достаточно усердно занимались, но еще часто и подолгу любили друг друга, осваивая вдвоем науку секса.

Нунуша экзамены сдала на отлично, а я... Я тоже сдал. Я бы понял, если бы она решила продолжить учебу, выбрала интересную профессию, поступила в институт, но Нунуша устроила все по-своему.

После выпускного в школе Нунуша спросила:

- А скажи-ка, Зина, это я должна делать тебе предложение, или сам додумаешься?

Свадьба сюрпризом ни для кого не была. Родители давно называли нас сыночек и доченька, и в последнее время без вопросов оставляли ночевать друг у друга, а больше никого наше семейное положение и не интересовало. Все окружающие и так нас воспринимали как молодую семейную пару.

Да и не было свадьбы как таковой. Нунуша с мамой сшили белое платье по выкройкам из Бурды. Платье не было похоже на подвенечное. Обычное белое платье, из какой-то плотной дрогой ткани с металлическим отливом, которую откуда-то привез папа Нунуши. Я надел костюм с выпускного. Отец Нунуши выпросил на пару часов у своего начальника служебную черную «Волгу». Купили бутылку коньяка и бутылку шампанского.

Собрались дома у Нунуши. Пришли мои родители. Все вместе нарезали салатов, накрутили голубцов. Как сказала Нунуша – новогоднее меню. Съездили в назначенное время в ЗАГС, расписались и вернулись домой, на застолье с родителями.

Мои родители подарили Нунуше джинсы, а ее родители подарили нам заграничный телевизор, большой холодильник, а потом отец Нунуши, как-то смущаясь, подарил мне отличную куртку с логотипом Мерседеса. Нунуша, заметив необычное поведение отца, рассказала, что в контору, в которой работал отец, поступил грузовик Мерседес. Когда он пришел, все с удивлением заметили, что в комплект входит крутка, спецовка, кепка, очки и даже блокнот с ручкой. Вещи были очень качественные, со знаменитым логотипом.

Так как по документам числился Мерседес – одна штука, то все остальное решили прибрать, чтобы не нарушать отчетности. Приватизировали даже домкрат и набор ключей с крутым клеймом. Отцу Нунуши досталась куртка, которую ему было совестно дарить, вроде как полученную нечестным путем.

Ситуацию разрешила моя мама, сказав тост за немецкого автопроизводителя, который, как она уверена, тоже желает счастья молодым. Я пообещал, что ребенка, когда он родится, назову Мерс, но, судя по испуганным взглядам родителей Нунуши, шутка не удалась.

Сидели мы долго, шутили, смеялись. Коньяк кончился, достали бутылку водки. Пели хором «Мороз, мороз», песни Пугачевой и «Плот» Лозы. Единственным отличием от обычных праздников было то, что мои родители остались ночевать у Нунуши, а мы пошли ночевать ко мне. Не знаю, что там думали родители, но мы рухнули спать, едва раздевшись.

Утром мы проснулись и началась семейная жизнь.

Нунуша с воодушевлением училась быть домашней хозяйкой и подумывала поступить в ВУЗ заочно, а я пошел работать. Сначала устроился грузчиком в ближайший магазин, а потом огляделся немного по сторонам, занял денег у родителей молодой жены и открыл, как тогда говорили, точку на рынке.

Первое время было тяжело и стыдно. Потом я научился не обращать внимания на сочувствующие взгляды одноклассников и других знакомых, когда они видели меня торгующим на рынке. Познакомился с бандитской крышей и администрацией рынка, с трудом поняв, чем они отличаются друг от друга. Ходили слухи, что и администрация, и крыша подчиняются одному человеку, и мне кажется, это было правдой. Через некоторое время я нашел продавцов, которым до определенной меры доверял, и теперь мог гордо смотреть на окружающих, потому что я не сам стою за прилавком, а значит я - предприниматель и бизнесмен.

Рынок – это целый мир, со своим правительством и законами. Законы внешнего мира здесь не то чтобы не действуют, а просто бесполезны. Когда я со всем этим разобрался, стало полегче.

Крыша не наглела, воровали не часто (примерно раз в неделю), продавцы расхваливали неходовой товар и клеветали на такие же вещи в соседней палатке. Ассортимент в палатке менялся согласно моде и погоде. В общем, как иногда, с небольшим упреком в голосе говорила моя мама, я возмужал, но стал настоящим спекулянтом.

А еще моей маме не нравилось, что продавцами у меня работают одинокие, разведенные и, как это раньше говорилось, «разбитные» молодые женщины. Мои сотрудницы могли и послать далеко-далеко, и обсудить мужские достоинства своих знакомых, не стесняясь моего присутствия. Мама несколько раз якобы случайно начинала разговор на эту тему при Нунуше, но в итоге только вздыхала, так как моя жена не реагировала на подобные разговоры. Видимо, моя мама верила в меня меньше, чем моя любимая.

Я не был слепым, монахом я тоже не был и видел, что вокруг есть привлекательные женщины. Хозяйка соседней палатки, например, была красивая татарочка, похожая на главную героиню популярного тогда фильма «Маленькая Вера». Девушка была абсолютно без комплексов: про нее говорили – ей дать, как поздороваться, быстро и без проблем. Коллеги и бандиты с удовольствием с ней общались в разных закутках, а она еще и покупателям успевала строить глазки. Привозил и забирал ее с рынка муж, который как-то сутулился от насмешливого взгляда торговок, но был молчалив.

Особенно он терялся, когда соседка начинала устраивать сцены ревности, кричать, что он засмотрелся на покупательницу и утверждать, что он кобель. Кричала она очень громко, пронзительным голосом, с каждым словом все больше накручивая себя. Глаза выкатывались, она брызгала слюной и кричала на мужа, не обращая внимания на окружающих. Бедный парень, мычал в ответ, что это не так, ему никто не нужен кроме нее, и через некоторое время соседка успокаивалась. Муж нежно брал ее под руку и уводил к машине, под смешки продавщиц, которые утверждали, что, по словам соседки, тот сейчас будет «отрабатывать» прощение.

Несмотря на эти мерзкие сцены, соседка-татарочка в адекватном состоянии была довольно привлекательна и не раз заигрывала со мной и заводила многозначительные разговоры.

Я слушал ее, ловил на себе ее взгляды, и был уверен, что стоит мне только подмигнуть, и я буду в числе осчастливленных, с ее точки зрения. Но зачем? Каждая близость с женой для меня праздник, а вот так, по-собачьи, мне не нужно. Я знал, что секс с кем-либо другим, с любой женщиной, будь она хоть королевой красоты и мастером обольщения, не принесет мне радости. Никто не заменит мою Нунушу, и пусть я там знаю каждую клеточку тела, я готов ее целовать снова и снова.

Долг отцу Нунуши мы вернули через несколько месяцев. Как говорится, копейка капала, и мы даже начали откладывать по чуть-чуть.

Мы с Нунушей мечтали о доме, даже рисовали проект и спорили о планировке и цвете стен в спальне. Наверно бы построили со временем. Но времени у нас, как выяснилось, не было.

Однажды осенью, по первому гололеду, я ехал привычным маршрутом и стоящий на левой полосе КАМАЗ, груженный асфальтом, заметил только когда капот моей ласточки уже начал медленно сминаться в гармошку. В таких случаях, оказывается, время замедляется. Все происходит как в очень замедленной съемке. Вот медленно сминается капот. Вот очень медленно начинают разлетаться осколки лобового стекла. Машина начинает медленно сжиматься, оставляя мне все меньше места.

Я успел привстать, насколько мог, и это спасло мне жизнь. Между частями машины меня зажало в районе таза, а если бы не успел встать, сдавило бы грудную клетку. Несмотря на то, что машину сильно смяло, люди из остановившихся попутных машин, орудуя не понятно откуда взявшимися ломами, меня достаточно быстро достали и положили на асфальт рядом с моей сбитой ласточкой.

Было очень больно. Я со страшной силой хотел потерять сознание, но мозг отказывался отключаться и продолжал воспринимать окружающее. Проезжавшие мимо машины Скорой помощи не останавливались. Какие-то люди ругались: «Где наша «Скорая»?», а я пытался понять, почему мои ноги под таким углом к туловищу. Так и не понял.

Люди начали кричать, что подо мной уже натекла огромная лужа крови, и я синею. Кто-то предлагал аккуратно положить меня на заднее сиденье в легковушке и везти в больницу, кто-то отвечал, что так нельзя делать.

В итоге остановили какой-то грузовичок, сняли с него железный борт, перетащили меня на него и как на носилках положили в кузов. Кто-то сел со мной в кузов, и мы поехали. На первом же перекрестке такую машину, без борта и с людьми в грузовом кузове, конечно же, остановили гаишники, но быстро поняли в чем дело и, включив сирену, поехали впереди, показывая короткую дорогу до ближайшей больницы и проезжая перекрестки на красный.

В тот день я встретил много хороших людей. Теперь я знаю, что хороших людей больше, чем мы думаем, просто в обыденной жизни они не проявляют себя. Подлецам чтобы показать свою суть, достаточно обычного течения жизни, им для этого подходит любой момент. А вот чтобы хороший человек проявил себя, как правило, нужна экстремальная ситуация.

В больнице сразу стали кричать, что «мы теряем его», что надо срочно готовить к операции. Готовить меня стала пожилая медсестра и первым делом принялась аккуратно снимать с меня мою прелесть – куртку Мерседес. Я матерился от боли, и кричал, что не надо меня ворочать, просто срежьте одежду, на что сестра сказала:

- Ты что сынок? Видно, что куртка хорошая, дорогая. Зачем резать? Семья продаст и на похороны хватит.

Обнадежила меня в общем, что в ближайшей перспективе, несмотря на непредвиденные расходы, нужда моей семье не угрожает. В принципе добрая женщина, но профессиональная деформация сделала ее доброжелательность специфичной.

В это время из внутренних карманов куртки посыпались деньги. Много денег, пачки денег, пересчитанных Нунушей и аккуратно перемотанных ленточками. Я же за товаром ехал и именно сегодня должен был закупить товара больше чем обычно, потому что люди начали спрашивать зимние вещи. Сестра немного опешила, но сказала, чтобы я не переживал, деньги она положит в сейф главврача, но сначала надо, чтобы я сам их пересчитал и подписал опись.

Мои угрозы, что «помру щас на хрен» и мольбы о наркозе не произвели впечатления на суровую медсестру. Мол, так положено и все, иначе никак нельзя. И я начал считать, но почти сразу просто делать вид, что считаю деньги. Какие-то уколы мне перед этим все-таки сделали, и жгуты наложили, но было понятно, что я уже умираю. Руки кое-как шевелили купюры, ноги просто лежали рядом, а в голове была мысль, что интересно скажет Нунуша, когда узнает, что я умер, пересчитывая деньги? Она поймет, что все это было ради нее? Или скажет что-нибудь типа: Зина, тебя точно возьмут в еврейский рай!

Этот цирк прервал хирург. Он зашел, пинком открыв дверь, не потому что был так крут, а потому что держал поднятыми, готовые к операции руки. Хирург был уже в маске и в перчатках, собственно, поэтому я и понял, что он хирург. Он сначала немного завис, увидев, как медсестра аккуратно складывает куртку, а я – считаю деньги.

Потом коротко, но неприлично и поэтому емко, описал ситуацию, которую увидел. Он сказал мне, в переводе на обычный русский, что вряд ли, я успею досчитать пачку денег в этой жизни, и что он приглашает меня на операцию, которую без меня пока не начинают. Такими же словами он пояснил медсестре, что она очень умная женщина и может продолжать заниматься моим гардеробом, потому что брить мне грудь и живот уже поздно, он и так уже хлеб у патологоанатома отбирает. Еще, он вежливо поинтересовался, где эти несомненно трудолюбивые санитары, которые уже давно поехали за мной с каталкой.

В это время, ввалились запыхавшиеся санитары с каталкой, которые оказывается перепутали, где именно меня забирать. Тяжелых скорая подвозила к специальному крыльцу, а меня занесли через общий вход. Санитары нашли комнату, где я лежал и пересчитывал деньги, исключительно ориентируясь на добрые, но громкие речи хирурга. Меня переложили на каталку, снова чем-то обкололи и с уже привычными криками «мы его теряем» шумно, как на кавказской свадьбе, поехали большой компанией в операционную.

В операционной мне наконец-то дали наркоз, я смотрел на дальнейшую работу хирургов откуда-то свысока. Не в смысле высоко задрав нос и презрительно скривив губы, а откуда-то сверху, словно с потолка.

Хирург сначала меня вскрыл. Не так, как в кино, где доктор легким движением руки проводит скальпелем и сразу начинает что-то делать во внутренностях, а долго и с заметным усилием, перерезал мышцы живота, потом обычной дрелью с фрезой пилил грудную клетку. Я был возмущен таким обращением со своим организмом, но почему-то не мог высказать это врачам-садистам.

Во время операции несколько раз останавливалось сердце, и мне что-то кололи. Один раз доктор делал прямой массаж сердца – это когда сердце сжимают в кулаке и отпускают, как губку, которой Нунуша моет посуду.

В эти моменты, когда сердце останавливалось, мне становилось очень хорошо, я вдруг понимал, как плохо жить в этом суетном мире и как будет хорошо в том мире, к которому я приближаюсь. Но приходила Нунуша и устраивала скандал. Кричала, куда это я собрался, захотел отдохнуть от нее? Испугался трудностей и решил сбежать? Или просто, положив грудь на скрещенные руки, укоризненно спрашивала: «Ну-ну, ты будешь балдеть, а я должна плакать?» Иногда умоляла: «Зина, даже не вздумай, как же я буду без тебя?»

И я возвращался в мир, где есть палатка на рынке, старая машина, которую надо постоянно чинить, двор, в который страшно выходить, когда стемнеет. Возвращался к Нунуше, с тоской вспоминая, как мне было хорошо несколько мгновений где-то там, в другом мире.

В реанимации я лежал под наркотиками. Если у всех людей от наркотиков такие же ощущения, какие были у меня, то я не понимаю наркоманов. Да, это другой мир, где нет физиологических потребностей, и тебе всегда комфортно. Все очень ярко, и чувства обострены до предела. Но радости-то там нет.

Наверно все наркоманы попадают в свой мир. Я попал в мультик. Был такой диснеевский мультфильм «Чип и Дейл», и он стал моим миром. Не знаю, почему мое сознание ушло именно туда, - я поклонник советских мультиков. Я бы ещё понял, если бы это было «Простоквашино» или про домовёнка Кузю, но диснеевский «Чип и Дейл»?

Я, Чип и Дейл втроем, каждый день спасали кого-нибудь, как и положено по сюжету. Я очень переживал за нас, старался не подвести мышей, или кто они там? Бурундуки? Тем радостнее была победа, когда мы, поборов, например, крокодилов, спасали Гаечку.

Прерывался я от спасения мультперсонажей только в восемь часов. Я видел большие больничные часы и знал, что когда наступит восемь часов вечера, ко мне придет Нуну.

Нунуша садилась рядом с моей кроватью, и гладила меня по кусочку не забинтованного или не загипсованного тела, а таких пробелов было очень мало, и говорила очень странные, непривычные вещи:

- Любимый не бросай меня. Вернись ко мне. Все будет нормально. Даже если ты не сможешь ходить, мы будем счастливы. Мы вдвоем все осилим, пройдем через все, только не уходи. Пожалуйста, собери все силы, ты же сильный, ты самый сильный человек на свете. Не уходи.

Я уже не собирался никуда уходить. Я остался. Просто не могу еще сказать ей об этом. Я иногда чувствую, что нахожусь в палате, но не понимаю где именно в ней мое тело и как оно вообще сюда вместилось, я же гораздо больше этой комнаты. Иногда я медленно парю, как облако. Но я здесь, в этом реанимационном боксе, и уверен, что буду рядом с моей любимой.

Потом Нунуша уходила, вместе с ней меня покидала привязка к реальному миру, и я снова отправлялся со своими мохнатыми друзьями спасть нарисованный мир. Снова очень расстраивался из-за наших неудач и был счастлив, когда мы побеждали очередного врага.

И вот я очнулся. Радостно пересчитал ноги. Их было по-прежнему две, и судя по тому, что гипс внизу был в форме ступней, ноги в дальнейшем предусматривали траты на обувь. На полную пару, а не на одну пару с кем-нибудь пополам.

Говорить я не мог, все тело, начиная от подмышек, была загипсовано, голова и руки были перебинтованы, пальцы почему-то не работали, немного шевелились только кисти. Я был весь в разноцветных проводах и трубочках разных размеров. Внизу живота, видимо кто-то положил мячик, или черный шарик, а может это какая-то медицинская штука.

Видимо сработал какой-то прибор, и ко мне заглянула медсестра. Увидела, что я открыл глаза, улыбнулась, показала кулак с большим пальцем вверх и исчезла. Сразу набежало много врачей, которые, не особо обращая на меня внимания, стали громко разговаривать между собой нерусскими словами, смотреть показания всяких приборов, которые попискивали, помигивали и другими способами выражали свое мнение обо мне.

Потом, видимо самый главный врач – пожилая сухощавая женщина невысокого роста, как я потом узнал, заведующая отделением, подошла и тоже «лайкнула» меня, то есть показала кулак с поднятым большим пальцем. Видимо у хирургов это распространенный жест. Еще я заметил, что когда лежишь, все вокруг очень высокие, даже странно, как я понял, что завотделением небольшого роста?

Меня напоили целыми двумя ложками воды, что-то ввели в одну из систем, к которым я был подключен, и я снова уснул. В этот раз спал я уже без бурундуков, но до сих пор иногда думаю, как они там без меня справляются. Когда вижу отрывки из этого мультфильма, мелодию или даже просто нарисованных героев, охватывает непонятное чувство. Ужас, смешанный с ностальгией. Это было страшное время, но рядом были нарисованные друзья. Надеюсь, это не симптомы съехавшей крыши, но на всякий случай, никому не говорю об этом.

Было еще несколько дней в реанимации, потом палата интенсивной терапии, потом еще несколько раз реанимация. У меня то резко и очень высоко поднималась температура, то организм вдруг отказывался принимать лекарства, на которые раньше нормально реагировал. И все время в меня вливали кровь, много крови, которая вытекала через внешние и внутренние повреждения, как из дырявого ведра.

Потом, позже, не помню когда именно, из станции переливания крови пришла открытка, с огромным списком доноров, которые отдали мне часть себя. Большинство имен были женские, что служило поводом для шуточек Нуну.

- Зина, ты же сам во многом женщина, должен нас понимать как никто другой, – смеялась она.

Когда я в деталях рассказал врачам, как шла операция, они особо не удивились. Единственной, на кого это произвело впечатление, была операционная сестра, которая на операции была в маске, защитных очках и глубоко одетой шапочке. Она восхищенно слушала, что я ее узнал, и когда я рассказывал, как она подавала инструменты. Если учесть, что она зашла в операционную после того, как меня ввели в наркоз, и ушла раньше, чем закончилась операция, то действительно – звучит странно. Странно для других, а не для меня. Я теперь точно знаю, что Там - еще не конец.

Странности со мной на этом не заканчивались. Часы, глядя на которые я ждал, когда наступит восемь часов, висели не у меня в палате, а в коридоре реанимации, примерно в десяти метрах, от двери в мой бокс. Как я по ним смотрел время, я не знаю, но когда увидел их в коридоре, сразу узнал, и сначала думал, что их перевесили.

Дежурная сестра, не обратив особого внимания на мой вопрос о часах, просто отмахнулась: тебе показалось, они всегда здесь висели. Других таких же часов не могло быть, потому что это были огромные немецкие часы, которые шли бонусом, к какому-то медицинскому оборудованию.

Нунуша все время проводила рядом со мной. Врачи не возражали, так как она выполняла роль санитарки в нашей палате, где лежали еще двое тяжелых, за которыми Нунуша тоже присматривала. Нунуша прибиралась в палате, ухаживала за нами, мерила температуру и контролировала, чтобы мы не забывали пить таблетки. На обходе она звонко докладывала заведующей отделением о нашем состоянии.

Со временем, одного из моих соседей перевели в обычную палату, а его кровать, как-то сама собой, досталась Нунуше. До этого она спала на креслах в коридоре или на каталках для перевозки больных, но с них могли согнать, если ночью вдруг привозили больных, и начиналась срочная операция.

Через несколько месяцев я начал садиться, и почти сразу - вставать. Потом стал ходить на костылях. Мой врач, который стал почти родным человеком, говорил, что встать после долгой болезни тяжело, и я видел, что другие больные, даже с небольшими, по сравнению со мной, травмами, вставали на минуту, говорили, что больно и кружится голова, и ложились обратно с видом человека покорившего Эверест.

Мне нужно было домой, к моей Нунуше. Я видел, как она похудела и побледнела, какие уставшие у нее глаза. И я вставал и ходил на костылях. Вставал через каждый час и ходил, пока не выбивался из сил. Сначала до дверей палаты, потом до окна в больничном коридоре, потом еще чуть-чуть…

Отделение, в котором я лежал, было в старинном здании царских времен и выходило окнами на тихий городской сквер. Иногда я, обессиленный после очередного марш-броска в двадцать метров, стоял у окна и смотрел на пушистые снежинки, падающие в свете стилизованных под старину фонарей, на горожан, торопливо бегущих по делам или неспешно прогуливающихся по скверу, и думал – про себя, про Нунушу, про жизнь. Думал, что все плохое, что могло случиться, уже случилось, и дальше все будет только лучше, что с рынком надо завязывать, что надо нам с Нунушей учиться и строить жизнь так, чтобы не закиснуть в быте и в погоне за деньгами.

Как было написано на перстне царя Соломона – прошло и это. Моими костями никто особо не занимался, главное на тот момент были внутренние органы, и меня в гипсовом коконе отпустили на месяц домой – на побывку, как пошутила завотделением.

Дома было хорошо. Не чем-то конкретно хорошо, а тем, что я не в больнице. К нам постоянно приходили родители с домашними вкусностями. Была даже делегация с рынка. Попили чай и оставили довольно значительную сумму – скинулись, кто сколько смог. Было приятно, Нунуша даже прослезилась.

Приезжал водитель грузовика, в который я врезался. Следствие уже закончилось и установило, что его вины в аварии нет, но он всё равно переживал. Водила подарил нам не новый, но очень большой телевизор и на все наши отказы принять такой подарок отвечал, что давайте, ребята, не скучайте и выздоравливайте быстрее.

Приезжали и пара реальных пацанов из тех, что крышевали рынок. Подарков они не привезли, но сказали, что если че, то маякни. Что именно они имели ввиду, мы не поняли и с облегчением вздохнули, когда братки уехали.

В общем, месяц прошел быстро.

Потом были другие больницы, много больниц разных специализаций. В травматологии меня собирали заново, правда, перед этим частично разобрали. Снова ломали кости, резали недавно зажившие рубцы, сшивали жилы и мышцы.

На кучу пластинок, штырей, шурупов и аппаратов Илизарова прикрепили мои фрагменты к положенным местам. Я так понимаю, что для врачей это было что-то типа пазлов. Вроде ничего не перепутали, все собрали в соответствии с инструкцией, по образу и подобию, но даже сейчас, когда я прохожу досмотр в аэропорту, рамка металлоискателя надрывно звенит, словно через нее не человек проходит, а ведро с гайками протаскивают.

В нейрохирургии сшивали разорванные нервы. Для меня было открытием, что оказывается, нервы нужны не только, чтобы волноваться. К сожалению, пословица, что нервные клетки не восстанавливаются, оказалась правдивой.

В урологии тоже что-то лечили. Кстати, тот черный шарик, который лежал на мне чуть ниже пояса, когда я очнулся в реанимации, оказался моей мошонкой. Шарик постепенно сдулся, стал телесного цвета и занял положенное место. В интимной сфере всё восстановилось полностью, что нас с Нунушей очень порадовало, так как прогнозы были не безоблачные.

Наконец, меня почти окончательно выписали. Местами в гипсе, местами все еще перевязанного, на костылях, с несколькими аппаратами Илизарова. Франкенштейн вернулся в логово! Мумия снова в своей пирамиде!

Мне дали инвалидность, пенсии с которой как раз хватало на блок сигарет в месяц, но я не считал себя больным. Мы с Нунушей выходили на лавочку к подъезду, выезжали с родителями на дачу и на природу. Нунуша предлагала взять у соседей винтажную инвалидную коляску, которая осталась у них после смерти дедушки, и весело гонять по парку, но я не был настолько креативным.

Постепенно количество гипсов, повязок и разных конструкций уменьшалось.

Молодость брала своё и я выздоравливал, с каждым днем все с большим оптимизмом смотря в будущее. Я был уверен, что после такого испытания, которое мы прошли, все будет хорошо, и строил грандиозные планы.

Бог смеется, когда мы планируем.

Нунуша с каждым днем становилась задумчивей. Все реже шутила и иногда выглядела даже растерянной. Уходила одна далеко гулять, подолгу сидела на балконе, смотря в одну точку на улице. Я понимал, что она устала, что эти долгие месяцы в больницах измотали ее. Она выглядела так, будто она тоже перенесла тяжелую болезнь и даже на вид повзрослела.

Я был уверен, что Нунуша отдохнет, и мы снова, молодые, здоровые, любящие друг друга, заживем привычной жизнью, а может даже лучше, ведь я многое передумал, взгляд на многие вещи пересмотрел, но моя жизнь разделилась на до и после. Авария не разделила жизнь на две половины, а слова Нунуши, что она уходит, разделили. Там[ПНФ1] я остался счастливым юношей, а продолжил жизнь опытным мужчиной.

Нунуша сказала что уходит. Сказала что любит, что никого нет ближе меня, что всегда будет думать обо мне.

Но.

Но больше так не может. Она не может говорить со мной, потому что у нас одинаковые мысли. Не может заниматься сексом со мной, потому что знает каждую клеточку моего тела, даже изнутри уже знает во многих местах. Секс со мной слишком напоминает онанизм, потому что мы уже практически одно целое. Она ощущает, что прожила жизнь, жизнь счастливую, но уже прожила. А она хочет жить, учиться, узнавать других людей, влюбляться, разочаровываться, плакать, радоваться. Сейчас она знает, что будет через час, через день и даже через год, знает, что все будет хорошо, но из-за этого чувствует себя обреченной. Обреченной на счастье, но без вариантов.

Нунуша во второй раз в жизни говорила со мной серьезно. Первый раз был в реанимации, когда она думала, что я не слышу ее. Оба раза она плакала.

Нунуша собрала вещи. Этих вещей было-то: чемодан и сумка. Подошла ко мне, уткнулась мокрым лицом мне в плечо, снова сказала, что любит и всегда будет любить, что мне тоже так будет лучше и со временем я пойму это, и ушла. Я не отличаюсь быстрой сообразительностью, но даже я понял, что это навсегда. Нет смысла разбираться, искать причину, скандалить, уговаривать. Ушла.

Следующий год я не помню. Слава богу, я не натворил глупостей, но и хорошего ничего было. В основном алкоголь. Классика жанра. Я не хотел видеть людей, которые знали ее, которые сопереживали мне, то есть всех людей, с которыми был знаком.

Через несколько лет она вышла замуж, родила девочку, развелась, снова вышла замуж и уехала в другую страну. Я никогда не интересовался специально, но иногда Нунуша звонила и даже пару раз заезжала к моим родителям.

Я видел ее еще один раз – на похоронах ее матери. Бывшая теща была хороший человек, и я не мог не прийти проститься. Подойти к Нунуше я не решился, она была окружена какими-то людьми. Что можно говорить при встрече в таких обстоятельствах, я не знал, а говорить дежурные фразы соболезнования было как-то глупо и неуместно.

Мы издалека кивнули друг другу. Она сильно изменилась и внешне и по манере держать себя. Это был другой человек, с другим телом, другой душой, другим голосом и другим именем. Моя любимая Нунуша осталась только в моем сознании.

Мы любили. И не разлюбили. Тогда что? Я что-то не так сделал? Она где-то совершила ошибку? Или все гораздо проще, и у любви есть срок годности? Если есть, то сколько? Это очень важно, и надо узнать и сообщить всем. Громко кричать: «Граждане, имейте ввиду, любовь длится три года, а потом портится!»

Но нет. Нет у любви срока годности. Она остается с нами, но мы ею больше не пользуемся.

Иногда мне кажется, что наша любовь, где-то живет сама по себе. Как вазочка в старом серванте на даче. Никто не знает, откуда эта вазочка взялась, кто ее сюда поставил. Может кто-то подарил на значимое событие. Может соседка заносила в этой вазе букет и забыла забрать после того, как увядший букет выбросили. Так и наша любовь: я чувствую, что она не с нами, но она есть. Кто-то смотрит на нее и думает, как она попала сюда? А это просто любовь юноши и девушки. Любовь Герасима и Нуну.