Гербоняшки

– Окаянные, весь луг испоганили! – с нескрываемой ненавистью в голосе процедила сквозь оставшиеся зубы старуха.

– Тебе-то что, луг-то не наш, – ответила ей такая же старуха, сидящая на лавочке рядом.

И обе наблюдали будто бесконечный поток автомобилей, прибывавших к соседскому дому, и убывавших с покупками. Автомобили, как и их пассажиры, а в большинстве своём пассажир_ки, сильно отличались от образа покупателя, которого может привлечь ставшая торговой точкой деревенская усадьба. В крайнем случае от деревенского дельца можно ожидать торговли наркотиками, скорее овощами или иными продуктами своего хозяйства, а между этими вариантами: забористым самогоном, отчего-то пришедшемся по вкусу кому-то вне местных не очень могучих, но зато более невероятных алков. Однако Николаевич – обитатель и владелец дома, к которому с утра и до ночи выстраивается очередь из подтянутых молодых женщин, выжимающих из местных мужчин слюни и не только видом своих утянутых леггинсами, тайтсами, лосинами, в общем «трениками» ног и прочих околоспинных окрестностей, торговал спортивным «экологически-френдли» питанием. Его приятель, тоже Николаевич, остановился на варианте названия «эхофедя» в попытках запомнить что-то настолько новое на своём восьмом десятке, половина которых прошла в алкогольном тумане, а половина в непосильном труде в именуемых «не столь отдалёнными» местах, но де факто располагавшихся очень далеко, а главное: разительно отличающихся климатом. Оба лёгких Николаевича были простужены, прокурены, а одно и вовсе прострелено, отчего составлявший большую их часть фиброз обеспечивал весьма ограниченную выносливость носителя. И как не причёсывал, не рядил своего приятеля Николаевич, тот даже без свистов и одышки являлся человекообразной антирекламой ассортиментной группы основных товаров их малого предприятия. Из-за чего Николаевич отвечал за пополнение склада лавки и фасовку в случае особенного ажиотажа, располагаясь преимущественно в подвале или в погребе, к которому из первого вёл выкопанный Николаевичем на случай ядрёной войны ещё десятилетия назад тоннель.

– А я говорил! – с гордостью заявил он как-то над могилой своей жены, памятуя их споры о тоннеле, в которых Нина аргументировала ненужность последнего, разве что только мышам, шастающим по нему стадами на харчевание; а муж не соглашался, дескать угроза ядрёной войны спорадическая, но всегда за углом. – Эх, – вздохнул старик и всплакнул, предварительно оглядевшись на предмет свидетелей; он оказался прав, но лишь отчасти.

Мыши, действительно восприняли тоннель как свой метрополитен, выгодно отличавшийся от, например, Петербургского тем, что первый обладал туалетом, по крайней мере по мнению мышей. Именно из огромных залежей мышиного говна Николаевичи и готовили оригинальное спортивное питание, изначально, разумеется, ради немного шутки, в остальном же много ради вреда, ненавидя, как и полагается двум старым пердунам всё новое и причастное к молодёжному, к тому же городскому. Но по какой-то неведомой ни мужчинам, ни наблюдающему теперь за ними ГосНаркоКонтролю причине смузи из порошка на основе мышиного помёта пришлось этой самой молодёжи по вкусу и поток покупателей вырос из тех двух потерявшихся фитоняшек в полнолюдское, если не реку, то маловодье.

– Ну как? – поинтересовался Николаевич у приятеля.

– Фу, блядь, дерьмо! – едва пригубив, признался старик, плюясь и едва сдерживая рвоту. – Как есть гумно!

– Да-а-а, – протянул Николаевич, – Поколение точно пропащее раз им такое нравится.

– Может это, того?!

– Чего того?

– Мышьяку добавить?!

– Тебя, может, в тюрьму и тянет ностальгически, это я понимаю, но уволь, без меня, так что придерживаемся рецепта!

– Скажешь кому, что я говна поел…

– Уже бегу на всё село, лови! – стал подначивать приятеля Николаевич.

Так и стали они жить по-стариковски: привычно откладывая ожидание смерти на потом, и это потом в тот год отодвигалось на пору, когда в тоннеле закончится мышиный помёт…