Жатва

Холодный камень Цитадели Пяти Ран впитывал не столько свет редких факелов, сколько отчаяние и страх, поднимавшийся из траншей, что кольцом сжимали крепость. В кабинете Викария Себастьяна, пахло ладаном, воском и старой пылью свитков, смешанной с едва уловимым металлическим запахом крови – вечным спутником войны с Адом.

Отец Бернард стоял по стойке смирно перед массивным дубовым столом, заваленным картами, донесениями и реликвиями. Он был мужчиной в годах, чье лицо, изборожденное глубокими морщинами, словно повторяло карту траншей вокруг цитадели. Густая борода, седая и колючая, как щетина кабана, скрывала часть сурового рта, но не могла смягчить его тяжелого взгляда. Глаза Бернарда, цвета закатного свинца, смотрели из-под нависающих седых бровей с усталой, но неукротимой твердостью. Они видели слишком много. Слишком много кошмаров, слишком много предательств, слишком много очищающего пламени. На его мощных плечах покоилась тяжелая кольчуга, поверх которой был накинут плащ пилигрима – некогда белый, а ныне выцветший до грязно-серого и покрытый бурыми пятнами, не отстирывавшимися даже в святой воде. На груди, поверх кольчуги и плаща, висел большой железный крест, грубой работы, с зазубренными краями. Он был не украшением, а орудием – им можно было сокрушать кости еретиков или прижигать плоть тварей. На широком поясе, среди ножен для меча и фляги с освященным маслом, покоился в тяжелой кобуре пистолет .Его приклад был обтянут потертой кожей, а дуло украшал крошечный барельеф лика святого мученика.

Викарий Себастьян, напротив, казался воплощением холодной, аскетичной власти. Худой, с восковым лицом аскета, он писал что-то тонким пером, не поднимая головы. Его безупречно белые одежды оттеняли мрачную фигуру командира пилигримов.

—Отец Бернард, – голос Викария был сухим, как шелест пергамента, и таким же безличным. – Ваши люди отдохнули? Насытились праведным гневом после последней чистки?

—Достаточно, Ваше Преосвященство, – ответил Бернард, его голос низкий и хриплый, будто просеянный через песок Траншей. – Души жаждут служения. Тела – готовы.

Себастьян наконец поднял глаза. Его взгляд, острый и пронзительный, скользнул по лицу Бернарда, по его кресту, задержался на кобуре пистолета на мгновение дольше, чем следовало, и вернулся к бумаге.

—Хорошо. Ибо служба потребуется незамедлительная и... деликатная -Он отложил перо. —Деревня Малый Урожай. Знакома?

—Знакома. Поставщик зерна и вяленой баранины для гарнизона. Ничем не примечательна, кроме вечной нищеты.

—Верно. Но теперь она примечательна кое-чем иным.

Викарий протянул Бернарду листок – донесение лекаря крепости.

—Шестеро стражей на стене Западного Бастиона. Сильные боли в животе, черная рвота, судороги. Трое уже мертвы. Все они ели хлеб из последней поставки с Малого Урожая. Проверка зерна... выявила нечто. - Себастьян произнес последнее слово с отвращением. —Не яд в обычном смысле. Следы... осквернения. Скверны.

Бернард сжал кулак под плащом. Суставы хрустнули. Оскверненный хлеб. Пища, несущая смерть и, возможно, нечто худшее – семена Скверны. Предательство самого базового доверия.

—Подозрения? – спросил Бернард, его тяжелый взгляд стал еще мрачнее.

—На кого-то в деревне. Кто-то сознательно, или став орудием Тьмы, отравил поставки. Может, подкуплен врагами Крепости. Может, пал жертвой собственной глупости и впустил Скверну. —Викарий сложил руки. —Ваша задача, Отец Бернард: отправиться в Малый Урожай. Проверить. Найти источник заразы. И очистить его!

Он сделал паузу, и в кабинете повисло лишь потрескивание электрической лампы и легкий шум псалмов из приемника на стене.

—Очистить без остатка, если потребуется. Мы не можем рисковать снабжением цитадели. Никаких свидетелей, способных распространить панику или... саму заразу. Вы понимаете?!

Бернард кивнул, один раз, резко. Большой крест на его груди слегка качнулся, отбрасывая на плащ короткую, рваную тень. Он понимал. Понимал слишком хорошо. "Очистить без остатка" – это не просто слова в устах Викария. Это приказ на тотальное уничтожение, если деревня окажется заражена до мозга костей.

– Действуйте быстро, тихо и решительно. Возвращайтесь с отчетом... или с головой предателя. Или с тем, что от нее останется после вашего пистолета. — Его взгляд снова скользнул по кобуре.

—Да пребудет с вами Свет Господа, Отец Бернард!!!!

—Да будет так, Ваше Преосвященство, – глухо ответил Бернард. Он повернулся, его плащ тяжело волочился по каменному полу. Вес креста на груди и холодное прикосновение кобуры с освященным пистолетом у бедра напоминали о тяжести долга. Он вышел из кабинета, оставив за собой запах ладана и невысказанной угрозы, направляясь вниз, к воротам, за которыми лежали грязь, туман и подозрительная тишина Малого Урожая. Задание было получено. Охота на скверну начиналась.

Туман цеплялся за одежду и снаряжение отряда , как гнилая паутина. Он стоял на краю деревни Малый Урожай, той самой, что должна была кормить Новую Антиохию. Воздух был тяжел не сыростью, а тишиной – неестественной, подавляющей. Лишь хриплый кашель одного из его пилигримов, брата Илария, нарушал гнетущее безмолвие. Деревня поставляла зерно и вяленое мясо в крепость. А теперь – яд. Скрытый, коварный, выкашивающий воинов Христа не от меча, а от собственного хлеба.

Бернард поднес к лицу руку в кожаной перчатке, потер пальцами. Прах. Все здесь было покрыто тонким слоем серой пыли, смешанной с вечной грязью траншей. Но этот прах… он пах не землей. Он пах тлением, приправленным сладковатой нотой гниющего зерна.

—Брат Иларий, брат Готфрид – со мной. Остальные –замкните периметр. Живых не выпускать. Мертвых – не впускать», – голос Бернарда был низким, как скрип ржавых ворот. Его пилигримы, закутанные в плащи цвета запекшейся крови, с крестами, выжженными на нагрудниках, разошлись беззвучно, словно тени. Их лица скрывали шлемы с прорезями для глаз в виде крестов, превращавшие людей в безличные орудия Веры.

Деревня казалась карликом, прижавшимся к подножию крепостных стен, несмотря на то что от деревни до крепости было несколько часов пешего хода. Хижины из грязного камня и глины, крыши, провалившиеся под тяжестью времени и праха. Ни детей, играющих в улочках, ни кур, скребущих землю. Лишь редкие, испуганные лица мелькали в узких окнах, прячась при виде кровавых плащей. Бернард шел по центральной, вернее, единственной улице. Его сапоги чавкали в грязи, смешанной с той самой серой пылью. Он чувствовал взгляды – не враждебные, а… обреченные.

Старейшина, дрожащий старик по имени Миклош, встретил их у обветшалого здания, что служило и амбаром, и ратушей. Его глаза, мутные и запавшие, бегали от шлема Бернарда к его пистолету в кобуре, украшенной свитками с молитвами от скверны.

—Святой отец… мы… мы невиновны! – прохрипел Миклош, падая на колени.

—Урожай был скуден… земли больны… но мы отдавали лучшее! Все лучшее – Крепости!

Бернард не стал его поднимать. Он смотрел поверх головы старика, в открытые двери амбара. Внутри царил полумрак, и воздух был густым, сладковато-тошнотворным.

—Где хранилось зерно для последней поставки?

Миклош указал дрожащим пальцем вглубь. Бернард шагнул внутрь, брат Иларий с факелом – следом. Свет пламени выхватил из мрака груды мешков. Но не это привлекло внимание. У дальней стены, в углу, пол был усыпан не зерном, а… наростами. Темно-бурыми, влажными, пульсирующими слабо в такт мерцающему свету факела. Они напоминали огромные струпы или грибы-трутовики, но плоть их явно была органической. И от них исходил тот самый сладковато-гнилостный запах, что висел над деревней.

—Скверна! – прошипел брат Иларий, рука его крепче сжала винтовку.

Бернард подошел ближе. Он наклонился, не прикасаясь. Среди наростов валялись пустые мешки с вышитым знаком Новой Антиохии. И тут он увидел другое. Крошечные, едва заметные отпечатки босых ног. Детских ног. Ведущие к наростам и от них – к узкой щели в стене амбара.

—Не зерно отравлено, старик! – Бернард повернулся к старосте, который стоял на пороге, бледный как смерть.

—Отравлена земля! Или то, что ты в нее вложил! Кто здесь ходил?! Чье дитя?!

Миклош сжался и задрожал сильнее:

—Она… она просто дитя… сирота… Эвритмия. Живет у мельника, старика Хьюго. Он… он говорил, что она молится за урожай… особыми молитвами…»

Особые молитвы. Бернард знал цену таким словам. В траншеях на ничейной земле за каждое такое благословение можно было заплатить проклятием.

Хижина мельника стояла на отшибе, у самого края деревни, где туман сгущался до молочной стены. Мельница, старая, с поломанными лопастями, походила на скелет гигантской птицы, увязшей в трясине. Дверь была приоткрыта. Бернард толкнул ее плечом. Внутри пахло плесенью, пылью и… медной монетой. Кровью. Старик Хьюго лежал на полу у камина. Его горло было вскрыто одним точным, жестоким ударом. Кровь запеклась бурыми пятнами на земляном полу. Но не это было самым ужасным. На груди старика, прямо поверх смертельной раны, лежал… хлеб. Свежий, казалось бы. Но испеченный не из пшеницы. Он был темно-бордовым, почти черным, и на его корке проступали странные, пульсирующие прожилки. Он парил над раной, словно впитывая последние капли жизни.

В углу сидела девочка. Лет восьми. Грязное платьице, спутанные волосы цвета грязной соломы. Она качала на коленях тряпичную куклу, безликую и столь же грязную. На ее босых ногах – следы серой пыли.

—Эвритмия? – голос Бернарда был тише шелеста пергамента.

Девочка подняла голову. Глаза… Бернард видел глаза безумцев, одержимых, фанатиков. Но эти глаза были пусты. Как два высохших колодца в выжженной пустыне. В них не было ни страха, ни осознания, лишь глубокая, бездонная тишина.

—Он хотел остановить Песнь, – прошептала она голосом, лишенным всяких интонаций. Голосом, который казался эхом из какой-то немыслимой глубины.

—Но Песнь должна быть услышана. Зерно должно принести плод. Плод Плоти и Духа. Она указала тонким, грязным пальчиком на мертвого старика.

—Он был… незрелый. Но Крепость… Крепость сильна. Ее плод будет сладок для Господина Теней.

Брат Иларий вздрогнул.

—Отец… это…

Бернард понял. Не предательство. Не жадность. Невидимая гниль проросла здесь, в этой забытой деревне, найдя лазейку в пустоте детской души. Старик Хьюго, вероятно, верил, что использует девочку, ее связь с чем-то для улучшения урожая. Но он стал первым плодом. А его «особые молитвы» – ритуалами, отравившими саму землю. Скверна пустила корни через невинное дитя. Продукты из Малого Урожая были не просто отравлены – они были осквернены, несущими в себе семена тьмы, медленно убивающими изнутри.

—Господин Теней… – пробормотал Бернард. Имя незнакомое, но зловещее. Новая тень на и без того мрачной карте мира.

Девочка снова уставилась на куклу.

—Они придут слушать Песнь. Скоро. Когда созреет урожай Крепости.

Бернард выхватил пистолет. Он знал, что делать. По долгу. По вере. По страшной необходимости. Очистить скверну. Огонь. Только огонь может выжечь эту заразу.

—Брат Иларий, – его голос был ледяным, как сталь клинка. – Собери братию. Деревню предать Чистилищу. От края до края. Ничего не должно остаться. Ни камня, ни… семени.

Он посмотрел на девочку, качающую свою куклу в углу, рядом с мертвецом и кощунственным хлебом. В ее пустых глазах отразилось пламя факела.

—Эвритмию – взять. Живьем. Викарий Себастьян захочет… побеседовать. Узнать о ее Господине.

Девочка не сопротивлялась, когда брат Готфрид грубо поднял ее. Она лишь прижала к груди свою безликую куклу. Бернард вышел из хижины мельника. Первые языки пламени уже лизали соломенные крыши ближайших хижин. Крики – немногие, приглушенные ужасом – начали рвать тишину. Серый прах смешивался с черным дымом.

Он стоял посреди дороги в Ад, сотворенный его приказом, и смотрел, как Малый Урожай пожирает пламя. Задача выполнена. Источник отравления найден и сейчас уничтожался. Но победа была горькой, как пепел на губах. Он спас Цитадели Пяти Ран от яда, но ценой стала деревня и душа ребенка, давно потерянная во тьме. И где-то в траншеях ничейной земли, завесу которых не мог пробить даже этот огонь, «Господин Теней» ждал своего урожая. Бернард перекрестился.

—Такова воля Господа! – прошептал он, но слова повисли в дыму, пустые и тяжелые. Он повернулся и пошел прочь от костра, ведя своих пилигримов и их немую, страшную пленницу обратно к стенам Новой Антиохии, унося с собой холодное предчувствие, что эта маленькая жертва была лишь первым глотком грядущей тьмы.

Дым Цитадели Пяти Ран был другим. Не туманным и гнилостным, как над Малым Урожаем, а едким, пропитанным гарью пороха, химикатов и горящей плоти. Грохот артиллерии, далекий и близкий одновременно, сотрясал массивные стены цитадели, напоминая о вечной войне в траншеях. Отец Бернард стоял на бастионе «Святой Крепости», опираясь латной рукой на бетонный парапет, изъеденный осколками и следами пуль. Его седая борода, слипшаяся от грязи и пота, колыхалась на ветру, несущем с передовой запах разложения и хлора. Тяжелый взгляд, словно вытесанный из того же камня, что и стены цитадели, был устремлен не на линию фронта, где мерцали вспышки разрывов и полыхали пожары, а вглубь крепости – к зловещему шпилю Узилища Света.

Прошло три месяца с тех пор, как Малый Урожай стал пеплом. Три месяца, как Эвритмия, та безглазая кукла во плоти, томилась в подземельях Узилища. И месяц, как цитадель была в осаде еретиков Черного Грааля.

Отчет Бернарда о «зачистке» был принят Викарием Себастьяном с ледяным одобрением. «Скверна выжжена. Угроза снабжению устранена. Ребенок-носитель изолирован для… изучения». «Изучения». Это слово висело в воздухе кабинета Патрона, тяжелое и многослойное, как запах формалина. Бернард знал, что творилось в недрах Узилища. Знал о «беседах» с применением священных инструментов, освященных кислот, молитв, выжигающих разум. Знал, и тяжелый большой железный крест на его груди казался ему тяжелее прежнего.

И вот – вызов. Не от Себастьяна. От самого Каллидора, Главного Следователя Узилища, человека, чье имя шептали с большим страхом, чем имена демонов из Траншей.

Подземелья Узилища пахли антисептиком, кровью и озоном от странных машин, жужжащих за толстыми дверями. Стены, выложенные черным камнем, поглощали свет редких электрических лампочек, мигающих в колпаках. Конвоиры в клепаных кирасах и шлемах с респираторами, больше похожими на морды зверей, провели Бернарда через лабиринт коридоров. На его поясе, рядом с рукоятью меча, лежала холодная тяжесть освященного пистолета – «Миротворца», как его называли пилигримы. В этих стенах он казался единственной реальной защитой.

Каллидор встретил его в лаборатории. Комнате, больше похожей на склеп, усыпанный костями, но костями нечеловеческими – искривленными, покрытыми хитином или странными наростами. Сам следователь был худ, как жердь, в безупречно белом халате. Его лицо скрывал кожаный противогаз с выпуклыми стеклами окуляров, делающими глаза огромными и бездушными. Рядом гудела машина с ламповыми трубками и вращающимися барабанами, испускающая тихое потрескивание.

—Отец Бернард. Своевременно, – голос Каллидора из фильтра противогаза был металлическим, лишенным интонаций. – Ваш «улов» из Малого Урожая. Объект «Эвритмия». Представляет уникальный… и нарастающий интерес.

Он жестом указал на массивную стеклянную колбу, вделанную в стену. За толстым, испещренным рунами стеклом сидела девочка. Она была чисто вымыта, одета в простой серый балахон. Но чистота лишь подчеркивала ужас. Лицо Эвритмии было по-прежнему пустым, маской. Но ее глаза… Глаза. Те самые «высохшие колодцы» теперь казались бездонными черными озерами, в которых отражались не огни лаборатории, а какие-то иные, движущиеся тени. На полу рядом с ней лежала та самая безликая тряпичная кукла.

—Мы применяли все санкционированные методики извлечения информации, – продолжил Каллидор, подходя к колбе. – Боль. Свет. Звук. Химические индукторы. Ответ – ноль. Ее физиология… в норме, если не считать полного отсутствия реакции на стимулы, которые должны вызывать хотя бы вегетативный отклик. Но есть изменения.

Он ткнул длинным, заостренным щупом в сторону куклы: —Обратите внимание на объект.

Бернард присмотрелся. Тряпичная кукла, когда-то просто грязная и бесформенная, теперь… изменилась. Из грубой ткани словно проступили контуры лица – неясные, искаженные, но напоминающие страдальческую гримасу. А ткань вокруг «лица» была пропитана темно-бурым пятном, похожим на запекшуюся кровь.

—Это началось неделю назад, – пояснил Каллидор. – Одновременно с усилением фоновой Скверны в секторе. И с этим.

Он нажал кнопку на пульте. В колбе замигал тусклый ультрафиолетовый свет. На стенах стеклянной камеры, на полу – проступили слабые, но четкие отпечатки босых детских ног. Они вели от места, где сидела Эвритмия, к стенкам камеры… и сквозь них, упираясь в стекло снаружи. Как будто она ходила, не вставая с места. Или что-то ходило сквозь нее.

—Она не просто носитель, Отец Бернард, – голос Каллидора звучал почти… восхищенно. – Она – дверь. Тонкая, зыбкая граница. «Господин Теней», упомянутый ею – не просто демон или культовый лидер. Это нечто… большее. Древнее. И оно использует ее как точку входа. Семя, посеянное в Малом Урожае, не погибло в вашем пламени. Оно переместилось. Созревает здесь.

Бернард почувствовал, как холодная волна пробежала по спине. Он вспомнил слова девочки: "Плод Плоти и Духа". "Крепость сильна. Ее плод будет сладок". Не Малый Урожай был целью. Цитадель Пяти Ран была полем. Эвритмия – семенем, занесенным в самое сердце цитадели.

—Что вы предлагаете? – спросил Бернард, его рука непроизвольно легла на рукоять «Миротворца». Освященная сталь кобуры казалась ледяной.

—Контролируемое созревание, – ответил Каллидор, поворачиваясь к машине. – Мы усиливаем давление. Подаем резонансные частоты, зафиксированные при ее «Песне». Мы заставим дверь открыться контролируемо. Узнаем, кто стоит за ней. И тогда…» Он сделал паузу. «…тогда решим, как использовать этот канал. Или как его перерезать. Нам нужен человек веры. С сильной аурой. Вы, Отец Бернард, принесли ее сюда. Ваша связь с объектом… уникальна. Вы будете присутствовать при эксперименте. Ваше присутствие, ваша вера могут стать стабилизатором… или катализатором.

Это была не просьба. Приказ. От имени сил, стоящих выше даже Викария Себастьяна. Бернард посмотрел на Эвритмию за стеклом. Ее черные глаза, казалось, смотрели прямо на него. Нет, сквозь него. В них не было ненависти. Не было ничего. Лишь бесконечная, тягучая тьма, и обещание урожая, который Цитадель Пяти Ран не переживет.

Грохот близкого разрыва тяжелого снаряда потряс стены Узилища. Сыпалась пыль с потолка. Где-то на поверхности люди умирали в грязи траншей от пуль, штыков и ядовитого газа. А здесь, в подземелье, готовились к битве с чем-то гораздо более древним и страшным.

Большой крест на груди Бернарда отозвался тупой болью под кольчугой. Он кивнул Каллидору.

— Когда?

—Сейчас, – прозвучал металлический голос. Машина загудела громче. Лампы в колбе с Эвритмией замигали быстрее, окрашивая ее бледное лицо в пульсирующие лиловые тона. Воздух наполнился низким, навязчивым гудением, от которого вибрировали зубы.

Бернард вытащил освященный пистолет из кобуры. Тяжелый, надежный. Серебряные пули с выгравированными молитвами лежали в барабане. Он не знал, против чего ему предстоит стрелять. Против девочки? Против тени за ее глазами? Против самого Каллидора и его безумного эксперимента?

Эвритмия медленно подняла голову. Ее губы шевельнулись. Без звука, но стекло колбы запотело, и на нем проступили слова, написанные невидимой рукой, конденсатом и чем-то темным, как старая кровь:

«ОТЕЦ... ПРИШЕЛ …ЖАТВА...»

Тряпичная кукла на полу дернулась. Искаженное тряпичное лицо повернулось в сторону Бернарда. Пустые глазницы казались бездонными.

Отец Бернард взвел курок «Миротворца». Гул машины сливался с грохотом войны наверху, создавая симфонию грядущего апокалипсиса. Он стоял на пороге нового Чистилища, порожденного его собственным решением привезти девочку сюда. И на этот раз пламени могло не хватить. В его тяжелом взгляде отражались мигающие огни машины и бездонная тьма в глазах ребенка, которая вот-вот должна была поглотить их всех. Плод созрел. И жатва начиналась прямо здесь, в сердце последней крепости человечества.

Гул машины Каллидора превратился в рев обезумевшего зверя. Лампы в колбе с Эвритмией мигали с бешеной частотой, заливая лабораторию стробоскопическим кошмаром лилового и кроваво-красного. Воздух вибрировал, заставляя зубы ныть, а кости гудеть. Надпись на стекле – «ОТЕЦ... ПРИШЕЛ ЖАТВА...» – казалось, пульсировала, как открытая рана.

—Стабилизация на пределе! – металлический голос Каллидора из динамика противогаза был перекрыт нарастающим воем. – Подача резонанса на максимум! Готовьтесь к манифестации!

Отец Бернард сжимал «Миротворец», костяшки пальцев побелели. Его тяжелый взгляд был прикован к Эвритмии. Девочка не просто сидела. Она вибрировала, сливаясь с пульсацией света. Ее черные глаза превратились в воронки чистой тьмы, из которых, казалось, вот-вот хлынет океан теней. Тряпичная кукла на полу дергалась, как рыба на берегу, ее искаженное «лицо» обращенное к Бернарду, словно кричало в беззвучной агонии.

Треск!

Это был не звук – это был разрыв самой реальности. Толстое, рунированное стекло колбы не лопнуло, а… растворилось. Не в осколки, а в клубящийся черный туман. И из этого тумана, из пространства за спиной Эвритмии, хлынуло нечто.

Не монстр в привычном смысле. Это был поток сгустившейся тьмы, живой и голодной. Она принимала формы: извивающиеся тени-щупальца, летающие рои острых, как бритва, мотыльков из чистой черноты, капли жидкого мрака, падавшие на камень и разъедавшие его с шипением. И запах… Запах могильной сырости, смешанный с медью крови и горелым сахаром – тот самый, из Малого Урожая, но в тысячу раз сильнее. Скверна в чистом виде, материализованная воля «Господина Теней».

—Эксперимент провален! Активируйте протокол «Чистилище»!» – завопил Каллидор, отскакивая к пульту управления, его обычно бесстрастный голос дрожал. Но было уже поздно. Щупальце тени метнулось, как черная молния, и обвило его руку в белом халате. Раздался ужасный звук – шипение и хруст костей. Противогаз с выпуклыми стеклами треснул, и Бернард на миг увидел то, что под ним – лицо, искаженное нечеловеческим ужасом, прежде чем тень втянула Каллидора в клубящийся мрак у ног Эвритмии. Его крик оборвался, словно перерезанный.

Бернард не раздумывал. Он вскинул освященный пистолет и выстрелил в центр потока тьмы, туда, где сидела Эвритмия. Грохот выстрела оглушительно грянул в замкнутом пространстве. Серебряная пуля с выгравированной молитвой вспыхнула священным пламенем, пронзив тень. На миг поток дрогнул, раздался неземной вопль ярости – звук ломающегося льда и рвущегося металла. Но этого было мало. Капля жидкой тьмы от рикошетила от пули и шипя впилась в броню Бернарда. Боль, острая и ледяная, пронзила плечо, словно яд…….Капля жидкой тьмы, впившаяся в броню Бернарда, разъедала доспех, как кислота. Он стиснул зубы, чувствуя, как ледяной яд растекается по венам. "Нужно продержаться... еще немного..." Но Эвритмия уже поднималась, ее силуэт колыхался, как дым, а вокруг сгущались новые тени.

Он выстрелил.

Свет вспыхнул, ослепительный и чистый, разрывая тьму. На мгновение Бернард увидел ее лицо – не искаженное ненавистью, а почти... человеческое. Потом – взрыв, отбросивший его назад.

Когда сознание вернулось, вокруг было тихо. Только треск огня да далекий гул канонады напоминали, что за стенами идет сражение. Бернард поднялся, шатаясь. Его рана пылала, но Скверна уже проникала в организм отступила.

Путь к кабинету Викария Себастьяна пролегал через предместья ада. Не буквального – пока еще. Но предвестия его витали в воздухе, густом от дыма, пыли и нового, едкого запаха. Запаха гниющей плоти, смешанного с озоном и химической горечью. Грохот артиллерии не стихал, но теперь к нему добавились другие звуки: истошные крики боли, нечеловеческие вопли, треск пулеметных очередей внутри стен, глухие взрывы где-то в нижних уровнях. Цитадель Пяти Ран истекала кровью и Скверной.

Отец Бернард шел, опираясь на плечо брата Илария. Каждый шаг отдавался ледяной болью в раненом плече. Яд Скверны, впущенный каплей тьмы, полз по венам, словно ледяные щупальца. Большой железный крест на его груди был раскален докрасна, прижигая кожу под кольчугой и плащом, но это жжение было ничтожно перед внутренним холодом. Его тяжелый взгляд, обычно непроницаемый, был затуманен болью и… чем-то еще. Тенью той бездны, что глядела на него глазами Эвритмии. Он чувствовал ее. Чувствовал Песню, доносившуюся сквозь камень, тихую, навязчивую, как шум в ушах перед потерей сознания.

Их было мало, уцелело лишь пятеро способных держать оружие. Двоих раненых (одного – с обожженной спиной, другого – с теневым шрамом на лице) несли на импровизированных носилках. За спиной, в глубине Узилища Света, бушевал очаг заразы, лишь на время сдержанный взрывами и святыми рунами. Эвритмия исчезла. Растворилась. Или прошла сквозь стены. Бернард не сомневался – она была здесь, в крепости. Сеяла свой урожай.

Караулы у резиденции Викария были усилены. Не просто стражи в клепаных кирасах, а пилигримы Штурмового Хора – элита Ордена. Их плащи были не выцветшими, как у Бернарда, а алыми, как свежая кровь. Шлемы – закрытые, с гребнями в виде стилизованных языков пламени. На вооружении – не только винтовки Лебеля, но и тяжелые дробовики с широкими дулами и ранцевые огнеметы, шланги которых были обвиты молитвенными лентами. Их взгляды, скользнувшие по изможденному отряду Бернарда, были полны не сочувствия, а холодной настороженности.

Кабинет Викария Себастьяна был похож на оперативный штаб в осажденной крепости. Что, по сути, и было правдой. Карты на столе были испещрены не только позициями врага в траншеях вокруг крепости, но и новыми, тревожными отметками внутри периметра стен – красными крестами, обозначавшими очаги заражения, вспышки безумия, места боев с теневыми проявлениями. Сам Викарий стоял у окна, зарешеченного стальными ставнями, сквозь щели которых пробивался багровый отблеск пожаров. Он обернулся, когда Бернард, отстранив Илария, встал по стойке смирно, превозмогая дрожь и боль.

—Отец Бернард. Голос Себастьяна был тише обычного, но от этого лишь страшнее. В нем не было крика – только леденящая тишина перед ударом. —Ваш… отчет.

Он не спрашивал. Он требовал. Его безупречно белые одежды казались кощунственно чистыми на фоне всеобщей грязи и крови.

Бернард говорил коротко, без прикрас. Провал эксперимента Каллидора. Манифестация «Господина Теней» через Эвритмию. Тени-щупальца, жидкая тьма, тени павших. Бой в лаборатории. Потери. Отступление. Запечатывание двери. Исчезновение Эвритмии. Он не оправдывался. Он констатировал факт катастрофы, которую принес в крепость, выполняя приказ.

Когда он закончил, в кабинете повисла тягостная тишина, нарушаемая лишь далеким гулом боя и… навязчивым шумом в ушах Бернарда – отголоском Песни.

—Каллидор мертв. Его Узилище – рассадник Скверны. Эпицентр заразы – здесь! И это благодаря вашей «находке» из Малого Урожая.» Себастьян медленно подошел к столу, его пальцы сжали край столешницы до побеления костяшек. «Вы принесли нам не предателя, Отец Бернард. Вы принесли семя апокалипсиса. И оно уже проросло.

Он ударил кулаком по карте.

—Очаги! По всей крепости! В казармах, на складах, в лазаретах! Люди сходят с ума, их плоть… течет, превращаясь в нечто! Тени нападают на патрули! И это – лишь начало! Ваша «Эвритмия» сеет урожай смерти!

—Мы сражались, Ваше Преосвященство, – глухо прозвучал голос брата Илария, стоявшего позади Бернарда. «Потеряли братьев. Очистили…

—ОЧИСТИЛИ?! – на этот раз голос Викария взревел, как разорвавшийся снаряд. Он резко обернулся, его глаза, обычно ледяные, пылали безумным гневом.

—Вы НАПУТАЛИ! Вы впустили Скверну в святая святых Ордена! Ваше «очищение» Малого Урожая было иллюзией! Оно лишь пересадило заразу сюда!» Он ткнул пальцем в Бернарда. «И ты, Отец Командир, несешь за это прямую ответственность!

Бернард молчал. Отрицать было бессмысленно. Большой крест жгло грудь. Холод Скверны сковывал тело. Его тяжелый взгляд встретился со взглядом Викария – в нем не было страха, лишь усталое принятие вины и… тень той же тьмы, что грызла его изнутри.

—Но палач не должен падать от своего же топора, – Себастьян внезапно овладел собой, его голос снова стал опасным шепотом.

—Ваша вина огромна, Отец Бернард. Но ваша ярость против Скверны… и ваша… связь… с этим существом… могут быть еще полезны.» Он подошел вплотную. «Вы чувствуете ее, да? Чувствуете эту… Песню?

Бернард едва заметно кивнул. Как локатор, настроенный на волну безумия, он ощущал присутствие Эвритмии где-то в лабиринтах крепости.

—Хорошо, – прошипел Викарий. —Вот ваше искупление. Вы и ваши… уцелевшие.

Он презрительно кивнул на пятерых пилигримов.

—Вы станете нашим острием. Нашим громоотводом. Вы найдете это дитя. Вы выследите его по этой Песне, что гложет ваш разум. И вы уничтожите его. Не изолируете. Не захватите. УНИЧТОЖИТЕ. Превратите в пепел и не оставьте от нее даже памяти!» Его дыхание было горячим на лице Бернарда. «Это ваш последний шанс искупить свою величайшую ошибку. Или присоединиться к тому урожаю Скверны, который вы так усердно посеяли.

Внезапно дверь кабинета распахнулась. Вбежал гонец, покрытый копотью и чужой кровью, его лицо было искажено ужасом.

—Ваше Преосвященство! Южные склады! Там… там тела! Тела погибших на стенах… они… они двигаются! Они сбились в кучу… и… и что-то растет! Что-то черное, огромное! Оно… оно питается ими!

Викарий Себастьян побледнел.

— Урожай… – прошептал он.— Он собирает свой урожай… из наших мертвых.

Он резко повернулся к Бернарду.

— Видите?! Времени нет! ИДИТЕ! Ищите источник! Ищите девочку! Уничтожьте ее, пока весь город не превратился в удобрение для Тьмы!

Бернард повернулся, не сказав ни слова. Боль, холод, вина, ярость – все смешалось в единый клубок. Его освященный пистолет «Миротворец» тяжело висел у бедра. Он кивнул брату Иларию. Взгляд его был тяжелее свинца. Они вышли из кабинета в ад крепости.

—Брат Иларий, – хрипло сказал Бернард, прислушиваясь к навязчивому гулу в голове, который вел его, как нить Ариадны в кромешной тьме. – Собирай тех кто выжил в Узилище. Полный боезапас. Огнемет… если найдешь работающий.»

Он посмотрел на свои дрожащие руки. Холод Скверны сковывал, но Песня звала.

—Мы идем на охоту. На жнеца нашего собственного позора.

Он шагнул вперед, в дымный полумрак коридора, ведомый звуком безумия. Где-то впереди, в каменных недрах Цитадели Пяти Ран, Эвритмия пела свою Песню Скверны, собирая кровавый урожай. А Отец Бернард, неся в себе семя той же Тьмы, шел ее остановить. Или присоединиться к ее жертвам. Его искупление пахло гарью, кровью и гниющим мясом. Это был запах последнего крестового похода в его жизни.

Песня. Она вибрировала в костях Отца Бернарда, пульсировала в такт ледяной боли от яда Скверны, разливающегося по венам. Это был не звук, нарастающее чувство безумия, выталкивающее разум из черепа. Но Бернард цеплялся за него. Тяжелый взгляд, затуманенный болью, сканировал руины Южного Арсенала. Здесь, среди взорванных складов боеприпасов и обугленных остовов грузовиков с паровыми двигателями, и был эпицентр. Здесь Эвритмия собирала свой жуткий урожай.

—Огонь! Нежалейте огня! – хрипло скомандовал брат Иларий, прижимаясь к обломкам бетонной стены. Его винтовка Лебеля была перезаряжена, штык-нож блестел в багровом свете пожаров. Один из уцелевших пилигримов, брат Марк, снял со спины неуклюжий ранцевый огнемет . С шипением и рокотом струя бело-золотого, освященного напалма ударила по груде… чего-то в центре плаца.

Это не было просто скоплением тел. Это было Поле Скверны. Десятки, может сотни трупов – павших стражей, ополченцев, мирных жителей – были сплавлены, сплетены в единую, пульсирующую массу. Кости, плоть, обрывки кольчуг и шинелей слились в биомеханический кошмар. Из этого ужаса торчали конечности, неестественно вывернутые, головы с застывшими гримасами агонии, и… орудия. Пулеметы «Святой Виктории», словно выросшие из самой плоти, строчили освященными пулями наугад. Маленькие полевые пушки, вросшие лафетами в массу, периодически глухо выстреливали снарядами в сторону цитадели. И над всем этим возвышалось нечто – огромный, колышущийся бутон из плоти и ржавого металла, испещренный жилами, по которым струилась черная слизь. От него исходила та самая Песня, усиленная в тысячу раз, и он явно рос, питаясь плотью подножия.

Струя огнемета ударила в основание бутона. Святое пламя с жадностью впилось в гниющую плоть. Раздался нечеловеческий визг, сливающийся из тысячи глоток. Поле Скверны содрогнулось. Несколько «тело-пулеметов» замолчали, их стволы скручиваясь от жара. Но из глубины массы выползли новые ужасы: существа, слепленные из нескольких трупов, с клешнями из сломанных костей и зубами из штыков, бросились на источник огня.

—Прикрытие! – заорал Бернард, выхватывая пистолет. Его рука дрожала, но годы муштры взяли верх. Грохот освященного пистолета слился с треском винтовок и уханьем дробовиков. Серебряные пули с молитвами и стальная картечь кромсали набегающих тварей. Один монстр, с головой, сросшейся из трех черепов, рухнул в метре от брата Марка, изрыгая черную жижу. Но их было слишком много. Они катились волной из-под бутона, как белые кровяные тельца, атакующие инфекцию.

—Дробовики! Вперед! – проревел брат Иларий, отбросив пустую винтовку и выхватывая свой двуствольный обрез. Его примеру последовали еще двое пилигримов. Громоподобный рев освященной картечи разорвал воздух. Заряд мелких, благословленных свинцовых шариков выкосил передний ряд тварей, превратив их в кровавое месиво. Пилигримы пошли в штыковую, их штык-ножи работали как кинжалы в тесной схватке, вонзаясь в гниющую плоть, выжигая Скверну святыми гравировками. Брат Марк поджег еще один участок Поля.

Бернард, превозмогая боль и леденящий холод внутри, вел прицельный огонь по «тело-пулеметам». Каждый выстрел его «Миротворца» выводил из строя одну адскую точку. Его большой железный крест пылал на груди, и каждый контакт с тварью оставлял на ней дымящийся шрам. Но Песня бутона давила на разум. Видения мелькали перед глазами: Малый Урожай в огне, лица погибших пилигримов, пустые глаза Эвритмии. Ты посеял это. Ты полил кровью.

—Отец! Справа! – крик брата Илария вырвал его из кошмара.

Из-за груды искореженного металла выползло нечто новое. Не тварь, а… текущая тень. Как жидкий обсидиан, она принимала форму огромного пса с клыками из сгустков тьмы. Ее глаза горели тем же багровым светом, что и у бутона. Это был прямой эмиссар «Господина Теней». Он бросился не на пилигримов, а на брата Марка с огнеметом.

—Марк! Огонь! – завопил Бернард, стреляя в тенепса. Серебряная пуля прошла навылет, оставив мимолетную дыру, которая тут же затянулась. Тварь не замедлилась.

Брат Марк развернул сопло. Струя святого пламя ударила тенепсу в пасть. Багровые глаза вспыхнули яростью, тень взревела – звук ломающихся скрипок и рвущегося металла. Пламя сожгло часть ее «шкуры», обнажив мерцающую пустоту внутри, но не остановило. Клыки из тьмы вонзились в бак огнемета, а затем – в броню брата Марка. Раздался хруст и шипение. Человек и монстр слились в клубке огня и тени. Через секунду бак огнемета взорвался. Ослепительная вспышка святого пламя поглотила и брата Марка, и тенепса, оставив лишь дымящийся кратер и обрывки кольчуги.

—НЕТ! – голос брата Илария сорвался на вопль. Он бросился вперед, стреляя картечью в ближайших тварей почти в упор.

—Сука! Дрянь оскверненная! Я тебе покажу! - Его ярость была праведной, но слепой. Он оторвался от группы.

—Иларий! Назад! В строй! – рявкнул Бернард, но было поздно.

Из самого бутона, из его трепещущих, слизистых лепестков, вылетела туча черных мотыльков. Тех самых, что были в лаборатории, но теперь их были тысячи. Они сгустились в вихрь вокруг брата Илария. Он отбивался прикладом дробовика, но насекомые тьмы покрывали его с головы до ног, забираясь под кольчугу, в прорези шлема. Его крики превратились в булькающий хрип. Он упал на колени, его тело дергалось, покрытое копошащейся черной массой. На мгновение он поднял голову. Сквозь рой мотыльков Бернард увидел его глаза – полные не боли, а… странного облегчения? Потом тело брата Илария обмякло. Мотыльки взметнулись вверх, оставив после лишь пустую, почерневшую броню и истлевшую плоть, которая начала стекать, вливаясь в Поле Скверны. Урожай получил новое удобрение.

Боль от потери ударила сильнее яда Скверны. Иларий был его правой рукой. Его братом по оружию. Последним, кто помнил его до… всего этого.

—Отход! Все к той мастерской! – Бернард скомандовал оставшимся трем пилигримам, его голос был хриплым от боли и ярости. Они отступали, отстреливаясь, поливая свинцом и огнем наступающую волну тварей и текущую тень, которая снова материализовалась, чуть меньше, но еще более злобная.

Они ввалились в полуразрушенное здание оружейной мастерской. Грохот боя снаружи, визг тварей и гул Песни бутона оглушали. Пилигримы забаррикадировали дверь обломками станков. Один, самый молодой, брат Лука, рыдая, перезаряжал винтовку трясущимися руками. Двое других, братья Элиас и Сильвестр, молча проверяли боезапас. Осталось мало. Очень мало.

Бернард прислонился к холодной стене. Освященный пистолет был почти пуст. Холод Скверны полз к сердцу. Большой крест жгло, как раскаленное клеймо. Он закрыл глаза, пытаясь отсечь боль, сосредоточиться только на Песне. Она была везде. Но здесь, в этом здании… была сильнее. И… ближе.

«Она здесь…» – прошептал он.

Он открыл глаза. Его тяжелый взгляд упал на люк в полу, ведущий, вероятно, в подвал или бомбоубежище. Люк был приоткрыт. И оттуда, сквозь грохот боя, доносился другой звук. Тихое, монотонное… напев. Не та всесокрушающая Песня Скверны, а что-то иное. Что-то жутко знакомое.

Колыбельная.

Бернард медленно подошел к люку. Братья Элиас и Сильвестр насторожились, подняв винтовки. Брат Лука всхлипнул.

—Прикрыть… – Бернард жестом велел им отойти. Он толкнул люк ногой. Он открылся с скрипом.

Внизу, в темноте подвала, сидела Эвритмия. Она была босая, в том же сером балахоне, теперь запачканном сажей и чем-то темным. В руках она сжимала свою куклу, превратившуюся в жуткого идола из плоти и тени. Но она не смотрела на Бернарда. Она смотрела в пустоту перед собой, качаясь из стороны в сторону, и тихо напевала ту самую простую, старую колыбельную, что пели детишкам в деревнях до того, как Транши поглотили мир. Ее черные, бездонные глаза были влажными. По щеке стекала единственная чистая слеза, оставляя дорожку на грязной коже.

«Плод… должен созреть…» – прошептала она, не прерывая напева. «Папа сказал… накормить голодных…»

Папа? Старик Хьюго? Или… Он? Господин Теней?

Бернард стоял на краю люка, «Миротворец» в дрожащей руке направлен на девочку. Остатки серебряных пуль с молитвами могли навсегда стереть ее с лица земли. Исполнить приказ Викария. Искупить вину. Остановить урожай.

Но вид плачущего ребенка, поющего колыбельную всему тому аду, который она сама и создала, парализовал его. В этой слезе была искра человеческого. Или это была лишь хитрая уловка Скверны? Его собственная зараженная кровь кричала об опасности, но Песня в его голове вдруг сменилась этим жалобным напевом, вызывая воспоминания о другой жизни, о другом ребенке, давно потерянном в войнах Траншей.

—Отец…» – позади него брат Элиас, его голос дрожал. —Приказ…

Бернард не отвечал. Он смотрел на Эвритмию. На ее куклу-идол, чьи рубиновые глаза теперь смотрели прямо на него, полные немой ненависти. Он чувствовал ледяное прикосновение Скверны в своей крови, отвечающее на близость ее источника. Его рука с пистолетом дрожала все сильнее. Искупление висело на волоске. Один выстрел. Одно решение. Между долгом и… чем-то еще, что он не мог назвать, но что заставляло его видеть в этой плачущей девочке не только монстра, но и жертву.

Время остановилось. Отец Бернард стоял на краю люка, освященный пистолет «Миротворец» дрожал в его руке, нацеленный на Эвритмию. Колыбельная, тихая и жуткая в подвальной темноте, сплеталась с гулом Песни Скверны сверху и предсмертными криками мира. Слеза на щеке девочки была единственной чистой вещью во вселенной, полной гнили.

—Отец! Приказ Викария! – настойчивее, почти истерично, повторил брат Элиас. Его винтовка Лебеля была направлена туда же.

Бернард видел не только монстра. Он видел ребенка, которого когда-то вытащил из огня Малого Урожая. Он видел пустоту в ее глазах, которую они заполнили своей Тьмой. Он видел свою вину. И он чувствовал ледяную нить Скверны, тянущуюся от нее к нему, к его зараженной крови, зовущую сдаться, присоединиться к Песне. Большой железный крест на его груди был раскален докрасна, прожигая плоть, но холод внутри был сильнее.

—Папа… ждет… – прошептала Эвритмия, поднимая на Бернарда свои бездонные глаза. В них не было мольбы. Только бесконечная, тягучая пустота и отражение его собственного изможденного лица.

—Накормить… голодных…

В этот момент бутон на Поле Скверны взорвался. Не грохотом, а волной чистой, сокрушительной Песни. Каменные стены мастерской затряслись, посыпалась штукатурка. Люк вырвало с корнем, отшвырнув Бернарда назад. Братья Элиас и Сильвестр вскрикнули, схватившись за головы, кровь хлынула у них из носа и ушей. Брат Лука просто рухнул, его разум смыло мгновенно.

Эвритмия всплыла из подвала. Не поднялась – всплыла, как пузырь из черной смолы. Ее балахон развевался в несуществующем ветру. Кукла-идол в ее руках сияла багровым светом, ее рубиновые глаза пылали ненавистью к миру света. Колыбельная смолкла. Осталась только всепоглощающая Песня Апокалипсиса, исходящая теперь и от нее, и от распустившегося бутона.

То, что раскрылось на месте бутона, было не цветком. Это был зев. Гигантская, пульсирующая черная воронка, усыпанная мерцающими, как гнилые звезды, точками – глазами? Зубами? Она втягивала в себя остатки Поля Скверны, трупы, тени, металл. И росла. Каменные стены Южного Арсенала начали крошиться и втягиваться в эту черную дыру.

—Господи… помилуй…– простонал брат Сильвестр, падая на колени, его винтовка выскользнула из рук. Его глаза закатились, изо рта пошла пена – Скверна брала свое.

Бернард поднялся. Боль была теперь частью него. Ледяной яд Скверны и жжение креста сплелись в одно. Его тяжелый взгляд был теперь взглядом обреченного. Он увидел Эвритмию, парящую над хаосом, центром воронки. Она смотрела на него. И протянула руку. Не для атаки. Как приглашение.

—ЖАТВА! – пронеслось в его разуме голосом тысячи проклятий. Это был не его голос. Это был Голос Теней. Голос Господина.

Бернард посмотрел на «Миротворец». Последняя серебряная пуля с молитвой. Он мог выстрелить. Попытаться. Но что это изменит? Крепость горела. Песня Скверны рвала разум выживших. Зев поглощал все. И в его крови уже пела ответная песнь Тьмы.

Вместо выстрела он сделал шаг. К Эвритмии. К воронке. К концу.

—Отец! Нет! – закричал брат Элиас, пытаясь встать, хватая винтовку. Но тень, скользнувшая из-под обломков, обвила его ногу. Он вскрикнул, и его потащило по земле к зеву.

Бернард не оглянулся. Он шел сквозь летящие обломки, сквозь вихрь пепла и тени. Большой крест пылал, как факел, освещая его путь в ад. Эвритмия ждала. В ее протянутой руке не было угрозы. Была... благодарность? За то, что привел ее сюда? За то, что стал удобрением?

Он был в метре от нее, на краю всепоглощающей черноты зева. Песня оглушала, была всем. Он поднял пистолет. Не на нее. На себя.

—Non serviam... (Не послужу...) – прошептал он сквозь скрежет зубов, последний акт неповиновения и той вере, что еще теплилась в уголках души. Он вставил дуло «Миротворца» себе под подбородок.

Но Эвритмия была быстрее. Ее тонкая, холодная рука легла на его руку с пистолетом. Ледяное прикосновение парализовало.

—Нет, – прозвучал в его голове ее безличный голос.

—Ты – первый плод. Созревший. Для Папы.»

Чернота зева накрыла их.

Цитадель пяти ран пала не от внешнего врага.Она пала изнутри. Как гнилой плод. Штурмовые отряды Викария, брошенные на подавление очагов, увязли в улицах, превратившихся в реки текущей плоти и ползущей тени. Ранцевые огнеметы шипели, сжигая мутировавших горожан, но на смену одним приходили десятки других, вылезая из подвалов, из канализационных люков, из самых стен. Освященные гранаты рвали плоть, но Песня Скверны сводила с ума даже самых стойких пилигримов, заставляя их обращать оружие друг против друга или против самих себя.

Викарий Себастьян умер на своем посту. Когда тени, сотканные из криков погибших в Малом Урожае, ворвались в его безупречный кабинет, он пытался молиться. Но его слова утонули в Песне. Его разорвали на части, а его белые одежды поглотила растущая черная плесень, пожиравшая камень цитадели.

Зев в Южном Арсенале рос с непостижимой скоростью. Он поглотил склады, казармы, целые кварталы. Бетон и сталь плавились и втягивались в эту черную дыру, как в воронку. С нее, словно споры, разлетались тучи черных мотыльков и капли жидкой тьмы, сея смерть и мутацию дальше. Артиллерия на стенах замолчала – либо захваченная Скверной, либо уничтоженная растущим чудовищем.

Последние защитники гибли, отступая к Центральной Цитадели. Они видели, как рушится великая крепость, оплот Веры, не от стенобитных орудий врага, а от гнили, проросшей из ее собственного чрева. Они видели его.

Над самым центром зева, над черной бездной, парили две фигуры. Эвритмия, маленькая и хрупкая, сияющая теперь изнутри багровым светом, как адская икона. И рядом с ней – тень. Высокая, искаженная, но смутно повторяющая черты человека в плаще пилигрима, с пылающим крестом на груди, ставшим теперь угольным факелом Тьмы. Отец Бернард. Его тело было лишь оболочкой, марионеткой. Его глаза пылали тем же багровым светом, что и у Эвритмии. Его рука, больше похожая на коготь из теней, была поднята в жесте благословения... или проклятия.

—ЖАТВА СОБРАНА!– пронеслось над руинами не голосом, а вибрацией самой гибнущей реальности.

Зев сомкнулся. Последний, сокрушительный аккорд Песни Скверны прокатился по тому, что осталось от Цитадели Пяти Ран. Каменные громады рухнули, не в пыль, а в липкую, черную жижу. Последние огни погасли, поглощенные абсолютной тьмой. Все звуки стихли, кроме тихого, довольного урчания – звука триллионов микроскопических существ, пожирающих останки цивилизации.

На месте великой крепости, оплота против сил Ада, осталось лишь море черной грязи, усеянное обломками и пульсирующее смутными очертаниями того, что когда-то было людьми, машинами, камнями. Над этим морем, в абсолютной тишине, стояли две фигуры: девочка с куклой-идолом и ее Первый Плод, командир пилигримов,а теперь Вестник Господина Теней.

Они не ушли. Они остались. Чтобы охранять Урожай. Чтобы ждать, когда споры этого нового, ужасного Поля Скверны разнесет ветром Скверны по другим крепостям, другим землям.Эта Жатва была завершена. Но Поля должны расти. Голодных нужно кормить.

В абсолютной темноте нового мира, рожденного из праха и скверны, зажглись два багровых огонька – глаза Эвритмии. И где-то рядом, глухо отозвался треск сгоревшего креста на груди ее Вестника. Урожай был собран. Но сев только начинался.