Жатва

Зима 1917-1918 годов в Самаре, Самарской губернии стояла тяжелая.

Сырая кромешная стужа вползала под двери и задерживалась в пустых стаканах трактирных завсегдатаев. Белые окна были затянуты мутными разводами инея. Керосиновая лампа над стойкой коптила и троилась в мутных от времени бутылках. Валентин, хмурый пятидесятилетний мужчина в потрёпанном тулупе и с седой головой, стоя за прилавком, наливал людям водку и брагу обыденно, словно сырую воду из старого колодца. Он был хозяином скромного питейного заведения на окраине тихого в прежние годы городка.

При каждой паузе между слов был слышен, хрип старой печи. Она не грела никого из присутствующих, только напоминала о том, что огонь ещё существует в эту беспробудную январскую стужу, что властвовала за окнами.

Работяги приходили и уходили. Пахло сырыми валенками, мокрыми шинелями и махоркой. Кто-то шептал о вчерашней стычке. Кто-то вспоминал фамилии. Слова тонули в паре от дыхания и тишине между мрачными паузами. Имя Ивана тоже всплывало. Оно отдавалось у Валентина тяжёлым грузом в груди, похожим на колющую боль. Но он не смотрел в их сторону, не прислушивался. По-прежнему тихо переливал бражку из большой бутыли в потемневшие от времени кружки, протирал стойку и снова повторял этот процесс. Доска прилавка была гладкой и холодной, как надгробная плита, и пальцы привыкли искать крошечные выбоины. Он их знал наизусть.

Егор крутился рядом. Молодой восемнадцатилетний юноша, старательный, нос острый, глаза тёмные. Он складывал пустые кружки аккуратными стопками, сдувал с них пепел, подкидывал в печь дрова и каждый раз кашлял, будто его настигал неизвестный недуг. Парень был из тех, кто узнавал новости раньше других, и был первым, кто прошептал Валентину, что Иван причастен к случившемуся. В то мгновение эти слова легли в сердце трактирщика как ледяной клин. С тех пор мужчина мало с кем разговаривал, погрузившись в своё личное, но бесконечное горе.

Дверь снова открылась. Неожиданно для всех внутрь вошёл незнакомый старец. Он был в серых лохмотьях. На плечах висел потемневший плащ. Капюшон скрывал бо́льшую часть лица. На ходу он словно собирал тени с пола, притягивая их в себе, как вековые частицы пыли. Шаги казались беззвучными. Сапоги были слишком легкими для этой поры.

— Кружку браги, хозяин, — сказал незнакомец, положив 10 копеек серебром на стойку.

Голос был старческим, но на удивление твердым. В нём не дребезжало ничего. Ровный, но в то же время приглушённый. Валентин молча налил и поставил кружку перед странным гостем. В этот момент в зале стало заметно тише. Егор в углу у печи перестал шаркать кочергой. Мужики, что спорили о ценах на муку и переменчивой власти, запнулись и не договорили.

Старик, медленно пододвинув кружку, не торопился пить. Он поднёс ладонь к лампе, словно пытаясь согреться. Кисть была сухой и тонкой. Жёлтая кожа была покрыта паутиной морщин. Незнакомец опустил руку и, пока никто не видел, чуть улыбнулся. Валентин эту улыбку уловил краем глаза. Она была тонкой и в ней не угадывалась радость.

— Мороз крепчает, — тихо начал гость. — В такую пору люди чаще говорят правду. Я так слышал.

— Это не их заслуга. Это выживание, — хмуро ответил трактирщик. — Зимой язык костенеет и врёт меньше.

Старец кивнул и медленно отпил из видавшей виды металлической кружки. Напиток не пенился, но запах от него поднимался тяжёлый, прелый, как дыхание забытого погреба. Странник не поморщился, медленно поставив свою тару обратно.

Валентин угрюмо посмотрел на незнакомца и спросил:

— Кто ты, мил человек? Не припомню, чтобы прежде тебя видел в наших краях.

Старик медленно поднял взгляд, в котором было что-то тайное и холодное.

— Я странствующий лекарь, — коротко ответил он.

— Лекарь, говоришь? — нахмурился мужчина. — И чего же ты лечишь?

Странник сделал неопределённый жест рукою, будто очерчивая воздух перед собой:

— Да всякое. Хвори… души…

Затем сделал многозначительную паузу и продолжил, слегка прищурившись:

— Ведь у тебя кто-то умер, — не отрывая взгляд от Валентина, прошептал он, словно констатируя известный лишь ему факт. — В доме, в сердце, в душе.

Егор дёрнулся у печи и уронил полено. Валентин не обернулся. Лицо у него почти не изменилось. Он уже переломал в себе всё, что могло дрогнуть от чужого слова. Но следующая фраза всё равно вышла холодной.

— У всех, кто здесь, кто-то умер, — сказал угрюмый хозяин заведения и протёр тряпкой след от кружки, хотя никакого следа не было. — Такая пора.

— Не такая, — ответил старик и наклонился ближе. Из-под капюшона пахнуло сырой кожей и чем-то горьким. — У тебя это не от поры. В тебе живёт жажда мести. Ты её хранишь как иконостас в запертой комнате. Ты её кормишь каждую ночь. Говоришь с ней вместо молитвы.

Тишина в зале стала почти осязаемой, словно все окружающие пытались прислушаться к тихим словам странного гостя. Кто-то громко кашлянул и замолк. Егор застыл на месте. Валентин поднял тяжёлый взгляд. В глазах старика не угадывался возраст. В них было что-то похожее на сырую угольную пыль, которая блестит в полной темноте.

— Я ничего себе не говорю, — ответил, чуть повысив тон мужчина. — Я работаю.

— Работа не спасает, если внутри уже всё мертво, — стоял на своём незнакомец. — Ты ищешь имя, и ты его даже нашёл. Но злишься, потому что твоё проклятие не умеет стрелять. Потому что днём в городе шумно, а ночи здесь слышат лишнее.

Имя вспыхнуло в голове Валентина так ярко, будто кто-то выцарапывал его ногтем в сознании. Иван. Настырный, крепкий, беспокойный взгляд и редкая улыбка. Он примкнул к красным. Этой зимой, они несколько раз пытались отбить Самару у белогвардейцев, которые держались здесь и не сдавались.

Этот Ванька был и в том набеге, когда пропала дочь Валентина – Маша. Кто-то сказал, что парень был причастен. А потом нашли её за городом, в овраге. На кромке снега, где трава умерла раньше срока. Обнажённое, искалеченное тело, примерзшее к земле, говорило само за себя. Случилось страшное и непоправимое. Дочь для Валентина была всем и, хотя ей было уже двадцать четыре, в это смутное время она так и не вышла замуж, не родила ему внуков. Её отняли у него внезапно, просто вырвали с корнем, убив желание жить дальше.

Он не ходил на то место. Сам не ходил. Его там не было. Но сны водили его по тому оврагу каждую ночь. Валентин просыпался с металлическим привкусом во рту, надеясь, что это ржавчина, хотя знал, что это кровь от искусанных губ.

— И что… — Запнувшись на мгновение спросил мужчина. — Что ты можешь предложить?

Старик улыбнулся. Ему не нужен был вопрос про цену. Эта цена всегда приходит сама.

— Я могу дать тебе право, — ответил лекарь. — Не силу, не нож и не винтовку. Право назвать имя. Право пожелать человеку то, что ты носишь в своих мыслях. Если ты согласен, его настигнут твои желания в точности так, как ты хочешь. Но если он чист перед этой лампой и перед той тьмой, что за окнами, с тебя также будет спрос.

Егор у печи шумно вдохнул. Кто-то быстро перекрестился, будто украдкой. Валентин не двинулся. Он думал. Мысли шли тяжело. В них не было тепла. Они складывались как мокрые дрова в печи, сопротивляясь зажжённой бересте.

— Почему ты пришёл ко мне? — спросил мужчина. — У тебя есть какая-то выгода?

— Есть, — ответил старик, не моргнув. — Я люблю справедливость. Я слушаю, как она рождается. Это редкий звук. Ради него я существую.

Валентин молчал. Странный гость смерил его взглядом и кивнул, словно получил негласный ответ от собеседника.

Он молча достал из-под плаща крошечный стеклянный пузырёк. Свет лампы дрогнул и завис. Старец выставил руку ладонью вверх, словно показывал пустоту, в которой уже рождалось то, чего никто не видел. Лекарь на мгновение открыл этот крошечный сосуд. И в этот момент Валентин ощутил странный запах, от которого холод внутри него собрался в один тугой узел. В груди, там, где раньше жил смех его дочери. Он не мог вспомнить её лицо в тот миг, но помнил волосы, выбивающиеся прядью из-под платка, и руки, пахнущие печёными яблоками. Затем тишину, которая теперь стала невыносимой.

— Что нужно? — хрипло спросил он, понизив голос.

— Капля, — ответил старик. — И имя. Сейчас твоя капля крови, остальное потом.

Егор сделал шаг ближе. Он пытался поймать глазами взгляд хозяина. Чуть приоткрыл рот, чтобы остановить того от страшного шага, но слова застряли в горле. У него не было права голоса. Юноша уже однажды принёс дурные вести, и сейчас опасался вмешиваться.

Пожилой гость быстро достал иглу, которая блеснула в слабом свете керосиновой лампы. Затем молча взял руку трактирщика и быстрым движением уколол его палец. Боли Валентин не почувствовал. Капля крови выступила неспешно. Она казалась тёмной, почти чёрной в царившем здесь полумраке. Старик подставил свою кружку. Брага дрогнула от вторжения инородной жидкости, и чуть зашипела. Гость тут же залпом опрокинул сосуд и поставил его обратно уже опустошённым.

Он поднял взгляд, на изумленного трактирщика. В глазах старца мелькнули красные всполохи, и он прохрипел:

— Имя?

От этого вопроса не только у Валентина, но и у всех в зале перехватило дыхание. Воздух стал плотным, как кисель. Время на миг остановилось.

Он попытался сглотнуть, но горло пересохло, словно только что проглотил пепел. Мужчина прикрыл лицо дрожащими руками и почти беззвучно произнёс, запинаясь:

— Ив…ван.

Старик кивнул. Не сказав больше ни слова, тихо встал и направился к выходу. Когда дверь распахнулась, внутрь ворвалась снежная буря. Белое марево хлынуло в зал и на миг ослепило всех присутствующих. Когда дверь снова захлопнулась, загадочного гостя уже не было.

Тишина накрыла трактир. Густая, неподвижная и холодная, как январский лёд на реке. Никто не решался пошевелиться. Даже печь, похоже, перестала трещать.

Первым очнулся Валентин. Он медленно обвёл всех затуманенным взглядом, словно проверял, все ли живы. Его глаза остановились на Егоре.

— Я домой, — устало сказал он. — Проследи здесь и закрой потом.

Парень молча кивнул. Он тоже не мог прийти в себя, слова застряли где-то под языком. Лишь молча проводил хозяина взглядом, пока тот, поправив старый полушубок, шагнул в ночь.

Дверь закрылась. Снаружи снова завыл ветер. В том вое было что-то нечеловеческое, будто сама буря была рада поглотить тех, кто только что вышел.