Желание

Моя жизнь была позолоченной клеткой. В ней было всё: пентхаус с панорамным видом на ночной мегаполис, автомобили, от которых у прохожих захватывало дух, и счёт в банке, который я сам с трудом мог осознать. Но всё это было бессмысленным металлом и бумагой. Радость ускользала от меня, как вода сквозь пальцы. Вечеринки, алкоголь, красивые и пустые женщины — всё это приелось, стало пресным и предсказуемым. Я умирал от скуки, запертый в собственном идеальном, бездушном мире.

Однажды за коктейлем в бане из розового мрамора, один из моих приятелей, такой же пресыщенный жизнью, как и я, с заговорщицким видом наклонился ко мне.
— Слушай, я вижу, тебя всё достало. Есть одно… место. Не для всех. Дорого. Опасно. Но гарантирую, скучно не будет. Там стирают грань между реальностью.

Я усмехнулся, размешивая лед в стакане.
— Что это? Новый клуб? Подпольные бои?
— Глубже, — он прищурился. — Это студия. Ею руководит одна особа. Эйларина. Она не просто предлагает услуги. Она предлагает переживания. Самые потаенные. Те, о которых ты боишься даже подумать. Но предупреждаю, правила там железные. И подписываешь бумаги, что не предъявишь претензий, что бы ни случилось. Всё — иллюзия, но иллюзия настолько реальная, что мозг сходит с ума.

В его глазах я увидел не шутливый блеск, а неподдельный, животный страх, смешанный с восторгом. Это и убедило меня.

Студия Эйларины оказалась ничем не примечательной дверью в старом, отреставрированном здании в самом сердце города. Ни вывески, ни опознавательных знаков. Я позвонил, и дверь бесшумно отъехала в сторону.

Внутри царил полумрак, пахло сандалом и чем-то терпким, сладковатым, что щекотало ноздри. Меня встретила она. Эйларина. Слово «сексуальная» не просто описывало её — оно было её сутью, её атмосферой. Высокая, с фигурой, которую, казалось, высекали самые вожделеющие скульпторы, она была облачена в чёрное платье, больше похожее на дымку. Белые волосы ниспадали на чуть загорелую, идеальную кожу. Но больше всего поражали глаза — миндалевидные, раскосые, цвета яркого малахита. В них читалась древняя, нечеловеческая мудрость и холодная, хищная любовь к игре.

— Я ждала вас, — её голос был низким, бархатным, и каждый звук отзывался где-то внизу моего живота. — Вам рассказали о правилах?

Я кивнул, не в силах отвести от неё взгляд.
— Тогда вот, — она плавным движением руки указала на скромный столик из темного дерева, на котором лежал один-единственный лист бумаги и перьевая ручка. — Подпишите. Вы подтверждаете, что полностью осознаёте добровольность своего участия, что осведомлены о том, что предстоящий опыт — искусственно смоделированная иллюзия, и что не будете иметь никаких претензий ко мне или моей студии, независимо от того, что произойдет. Никаких травм, ни физических, ни психологических. Только опыт.

Я пробежался глазами по тексту. Юридический язык, вода, стандартные формулировки об отказе от ответственности. Скучная бюрократия, призванная защитить эту волшебницу от судебных исков каких-нибудь впечатлительных клиентов. Я с легкой усмешкой подписался — крупным, размашистым почерком, каким подписываю многомиллионные контракты.

Эйларина взяла бумагу, и на её губах промелькнула едва заметная, странная улыбка.
— Прекрасно. Прошу, — она указала на массивное кресло, похожее на нечто среднее между троном и креслом стоматолога. Оно было обито черной кожей, а по бокам уходили в тень какие-то щупальца-манипуляторы.

Я сел. Кресло оказалось на удивление удобным.
— Теперь расскажите мне о своих желаниях, — присев на подлокотник, сказала Эйларина. Её бедро почти касалось моей руки, от которого исходил едва уловимый жар. — О самых темных. О тех, что вы боитесь признаться даже себе. Сила? Подчинение? Боль? Или, может быть, что-то… экзотическое?

Я говорил. Сначала сдержанно, потом всё откровеннее. Её глаза, казалось, вытягивали из меня самые потаенные фантазии, о которых я и сам забыл. Я говорил о желании быть не тем, кто я есть, о жажде потерять контроль, о том, чтобы оказаться в мире, где правила диктует не деньги, а нечто более древнее и могущественное.

Она слушала, не перебивая, лишь кивая. Когда я закончил, в комнате повисла тишина.
— Я поняла, — наконец сказала она. — Вы хотите испытать абсолютную потерю власти. Полное подчинение. И… экзотику. Это будет для вас идеальным.

Она поднялась и подошла к алтарю, на котором стоял странный сосуд из фиолетового стекла. Она налила оттуда густую, почти черную жидкость в маленькую фиалиду и поднесла мне.
— Выпейте. До дна. И помните: всё, что вы увидите, всё, что почувствуете — нереально. Но ваш разум будет убежден в обратном. Позвольте ему верить. Это и есть суть удовольствия.

Я взял фиалиду. Жидкость пахла спелым гранатом и медью. Я опрокинул её в рот. На вкус она была как жидкий огонь, смешанный с пеплом и мёдом. Терпкая, обжигающая, пьянящая. Я почувствовал, как жар растекается по жилам, ударяя в голову. Комната поплыла, золотые глаза Эйларины увеличились, заполнив собой всё пространство, а потом погасли. Я провалился в черноту.

Я очнулся от резкой, пронзительной боли в висках и от того, что по холодному, шершавому камню волочилось моё тело. Я попытался вдохнуть полной грудью, но в легкие ударил спертый, влажный воздух, пахнущий грибами, сыростью и чем-то ещё — сладковатым, звериным мускусом.

Мои запястья и лодыжки были скованы цепями. Я попытался поднять голову. По бокам от меня, держа за цепи, шли двое. Но это были не люди.

Их кожа была цвета тёмного полированного обсидиана, почти черной с фиолетовым отливом. Длинные, белые, как снег, волосы были заплетены в сложные воинские прически. Высокие, стройные, с идеальными, острыми чертами лиц и длинными заостренными ушами. Они были облачены в лакированную черную кожу и легкие, изящные доспехи, похожие на хитиновые пластины гигантских насекомых. Их глаза, алые, как свежая кровь, или серебряные, как лунный свет, смотрели на меня с холодным, безразличным презрением. Дроу. Темные эльфы. Я помнил их по книгам. Но сейчас они были настоящими. Осязаемыми.

— Выпустите меня! Что происходит? — хрипло выкрикнул я, пытаясь вырваться. Один из моих конвоиров, не меняя выражения лица, резко дёрнул цепь, и я с силой ударился плечом о выступ скалы. Боль была живой, яркой, абсолютно реальной.

Они проволокли меня через лабиринт тёмных тоннелей, освещенных лишь тусклым сиянием голубоватых грибов, растущих на стенах. Наконец, мы вышли в огромную пещеру. В центре её, на троне, высеченном из цельного сталактита, восседала Она.

Она была воплощением моей самой смелой и запретной фантазии. Дроу. Её кожа была на оттенок светлее, чем у воинов, цвета черного эбонита, отполированного до зеркального блеска. Серебристо-белые волосы, длинные и густые, словно жидкое серебро, ниспадали на плечи, контрастируя с алой, как будто окровавленной, тканью её одеяния, которое лишь намёком прикрывало невероятно соблазнительные, совершенные формы. Её черты были столь же остры и прекрасны, но в них читалась не просто власть, а божественная, безраздельная тирания. Её глаза, ярко-серебряные, без зрачков, сияли холодным светом, испепеляя меня на месте.

Воин толкнул меня в спину, и я рухнул на колени перед троном, цепи громко звякнули о каменный пол.

Холодный, мелодичный, как звон хрустального кинжала, голос прозвучал сверху:
— Подними голову, никчёмный кусок.

Я повиновался. Её взгляд скользил по мне, изучая, оценивая, как скот на продаже.
— Кто ты? Откуда ты явился в мои владения? Говори, и возможно твоя смерть будет быстрой.

Я замер. Мой разум, воспитанный в мире логики и денег, пытался найти объяснение. Студия. Эйларина. Эликсир. Иллюзия. Я должен помнить! Но боль в плече, холод цепей на коже, давящая аура власти, исходившая от этой женщины, были настолько реальны, что все теории рассыпались в прах. Остался только животный ужас.

— Я… меня зовут… — я попытался назвать своё имя, но оно казалось здесь неуместным, смешным. — Я не знаю, как я здесь оказался. Это ошибка! Отпустите меня, я щедро заплачу!

На её идеальных губах появилась улычка, полная ледяной насмешки. Она медленно поднялась с трона и спустилась ко мне. Её походка была гибкой и смертельно опасной, как у пантеры.
— Платишь? Здесь твои блестящие камешки не имеют никакой цены, кусок. Здесь ценятся только сила, послушание и… удовольствие. А ты пахнешь страхом. Он… сладок.

Она остановилась в шаге от меня, и я почувствовал исходящее от неё тепло и тот же терпкий мускусный аромат.
— Последний шанс. Кто ты?

Инстинкт взял верх. Адреналин ударил в голову. Я резко рванулся с колен, пытаясь отпрянуть назад, вырваться, бежать. Это было глупо.

Мгновение — и тяжелый рукоять меча одного из стражников обрушилась мне на спину. Я с криком снова рухнул на камни. Посыпались удары. Не смертельные, но унизительные и болезненные. Пинки в бок, в бедро, тычки древками копий. Они били молча, методично, с пугающей эффективностью. Я скрючился, пытаясь защитить голову, хватая ртом спёртый воздух.

Боль была огненной, всепоглощающей. И именно в этот момент, в вихре агонии и унижения, до меня наконец дошло. Я понял всё. Я был никем. Мои деньги, мой статус, моя власть в прошлом мире — всё это не имело здесь ни малейшего значения. Здесь правила она. И те, кто ей служил. Здесь царил матриархат в его самой абсолютной, жестокой и откровенной форме. И я был всего лишь игрушкой. Игрушкой, которая сейчас должна была решить — быть разбитой или… начать приносить удовольствие.

Удары прекратились. Я, постанывая, лежал на холодном камне. Я видел лишь острые носки её сапог рядом с моим лицом.

— Осознал наконец своё место, тварь? — её голос прозвучал мягко, почти ласково.

Я не смог вымолвить ни слова, лишь кивнул, прижавшись щекой к пыльному полу. Восторг и ужас смешались во мне в единую, пьянящую эмульсию. Эйларина сдержала слово. Она подарила мне именно то, чего я хотел. Абсолютную потерю контроля. И это было самое страшное и самое восхитительное ощущение в моей жизни.

Боль прожигала каждую клетку моего тела, но странным образом она не была невыносимой. Она была… очищающей. Смывала с меня всю шелуху моей прошлой жизни, весь тот напускной лоск и чувство собственной важности. Я лежал на холодном камне, всхлипывая, и сквозь пелену слёз видел лишь её идеальные сапоги из чернейшей кожи.

Она медленно обошла меня, изучая. Её серебряный взгляд скользил по моей спине, по моим ногам, по дрожащим от напряжения и боли рукам. Я чувствовал этот взгляд как физическое прикосновение — холодное, исследующее, лишающее последних остатков самообладания.

— Любопытно, — её голос прозвучал задумчиво, словно она разглядывала редкое насекомое. — Твоя плоть… она мягкая. Теплая. Не похожа на плоть воина или раба из низших рас. И страх твой… он другой. В нём нет привычной горечи отчаяния. В нём есть… изумление.

Она снова остановилась передо мной. Длинным заостренным ногтем она поддела моё подбородок и заставила поднять голову. Её лицо было бесстрастным и прекрасным, как ледяная скульптура.

— Воины, оставьте нас, — бросила она через плечо, не отводя от меня взгляда. — Ждите у входа. Этого… существа… я не опасаюсь.

Тяжелые шаги стихли, растворившись в гуле пещеры. Мы остались одни. Тишину нарушало лишь моё прерывистое дыхание и тихое потрескивание факелов в железных держателях.

Она присела на корточки, чтобы быть со мной на одном уровне. Её платье-туника распахнулось, открывая бесконечные, гладкие ноги цвета полированного ночного неба. От неё пахло холодным металлом, дорогими благовониями и чем-то диким, первобытным.

— В детстве, — начала она, и её голос приобрёл ностальгические, ядовитые нотки, — самые древние из наших матерей рассказывали сказки. Сказки о других мирах. О существах из плоти и крови, что называли себя… людьми. Говорили, что вы любите подчинять. Строите свои жалкие царства, где сила решает всё. Где тот, у кого больше власти или… этих, как ты сказал, «блестящих камешков»… может властвовать над другими.

Она улыбнулась, и в этой улыбке была леденящая душу насмешка.
— Смешно. Жалко. Примитивно. Здесь, в наших владениях, мы отточили искусство власти до совершенства. Здесь правит Сила, но Сила — это не грубая мускулатура. Сила — это воля. Это умение подчинять и наслаждаться подчинением. Здесь царит истинный порядок. Матриархат. Женщина — источник жизни, власти и… удовольствия. Мужчина — инструмент, игрушка, источник силы для наших ритуалов и объект для забав. Ты понял это своей шкурой, кажется.

Её рука молнией взметнулась и ударила меня по щеке. Это был не удар воина, стремящегося оглушить. Это был удар хозяйки, наказывающей непослушного питомца. Резкий, унизительный, звонкий. По коже разлилось жгучее тепло.

— Ты понял? — повторила она, и её глаза вспыхнули.

Я, заплетаясь языком, пробормотал что-то вроде «да».

Вторая пощечина пришла с другой стороны. Больше, звонче.
— Я не расслышала, кусок.

— Да! — выдохнул я, и в моём голосе прозвучала незнакомая мне самому нота — нота подобострастия, смешанная со страхом и странным возбуждением.

— Да, Владычица, — поправила она меня мягко.

— Да, Владычица!

Она удовлетворённо кивнула. Её руки скользнули вниз. Одной она резко дернула за пояс моих брюк, и ткань, поддавшись её нечеловеческой силе, разорвалась. Другая рука впилась в моё промежность, сжимая мои яйца с такой силой, что у меня потемнело в глазах. Я закричал — не крик протеста, а высокий, животный вопль агонии, в котором тонуло всё моё «я».

— Тише, — она прошептала на ухо, и её горячее дыхание обожгло мочку. — Твои крики — музыка для меня, но сейчас я хочу слышать только твои стоны.

Она ослабила хватку, но лишь для того, чтобы начать шлепать по моему уже напрягшемуся, несмотря на боль и унижение, члену. Её ладонь была твёрдой и точной. Каждый шлепок отзывался волной жгучего стыда и дикого, неконтролируемого возбуждения. Я метался под ней, но она, присев сверху, своими мощными бёдрами легко придавила меня к полу.

— Человечек, — насмешливо протянула она, наблюдая, как моё тело реагирует на её издевательства. — Ты и правда странный. Боль тебя заводит. Унижение заставляет твою плоть пробуждаться. Мне это нравится.

Она отпустила меня и встала. Я лежал, дрожа, не в силах пошевелиться. Она отошла к тенистой нише в стене пещеры, где я раньше не замечал некое подобие алтаря или стола, уставленного странными предметами.

Она вернулась с несколькими из них. В одной руке у неё была плеть с десятком тонких, как усики, хлыстов из чёрной кожи. В другой — странный предмет, похожий на канделябр из чёрного металла, но вместо свечей на его концах были закреплены перья из того же тёмного металла, холодные и острые на вид.

— Давай поиграем, человечек, — её голос стал низким, томным, от него по спине бежали мурашки. — Я хочу посмотреть, на что способна твоя плоть. Хочу услышать, как ты будешь стонать от боли и молить о ласке. И я решу, дать ли её тебе.

Она взмахнула плетью. Я зажмурился, ожидая новой боли. Но вместо огненного жала я ощутил на своей спине и ягодицах десятки легких, почти щекотных прикосновений. Она водила усиками по моей коже, едва касаясь, вызывая дрожь и заставляя каждый нерв напрячься в ожидании удара. Это было хуже, чем сама боль — эта пытка ожиданием.

А потом удар всё же пришёл. Резкий, жгучий, но не сокрушительный. Он оставил на коже полосу огня. За ним последовал второй, третий. Она не била меня с силой, она выписывала на моей спине сложный узор из боли, перемежая удары теми же щекочущими, дразнящими прикосновениями. Я стонал, вжимаясь в холодный камень, моё тело извивалось в противоречивых чувствах — желая отстраниться от боли и прижаться к источнику этого невыносимого, порочного наслаждения.

Затем она сменила орудие. Холодный металл перьев коснулся моих сосков. Ледяное прикосновение заставило меня вздрогнуть. Она водила острыми кончиками по моей груди, животу, внутренней поверхности бёдер, едва касаясь, оставляя за собой мурашки и поднимая каждый волосок дыбом. А потом она надавила. Острия впились в кожу, обещая проткнуть её, но не протыкая. Это была боль острая, точечная, сконцентрированная, заставляющая всё существо сжаться в комок в ожидании прокола.

Я был её инструментом. Её холстом. Её музыкальным инструментом. И она, эта прекрасная и жестокая царица, была виртуозом. Она видела каждую мою реакцию, слышала каждый стон, чувствовала каждую судорогу моего тела и управляла всем этим, как опытный дирижёр.

Она забавлялась, да. Но я видел, как разгораются её серебряные глаза, как учащается её собственное дыхание, как легкая испарина проступает на её тёмной коже. Моя боль, моё унижение, моё абсолютное подчинение возбуждали её. И это осознание — что я, жалкий, избитый, раздетый догола человек, могу вызывать такую реакцию у богини — возбуждало меня ещё сильнее, чем все её пытки.

Она бросила металлический инструмент, и он с лязгом откатился в сторону. Она снова присела надо мной, её пальцы вцепились в мои волосы, заставляя меня смотреть на неё.

— Ну что, человечек? — её губы были так близко, что я чувствовал их тепло. — Где твои блестящие камешки теперь? Где твоя власть? Где твое могущество?

— Здесь нет, Владычица, — прохрипел я, и это была чистая правда. Всего этого больше не существовало. Остался только я, холод камня, жгучая боль на коже и она — мой мучитель, моя богиня, мой единственный смысл в этом новом, страшном и восхитительном мире.

— Правильный ответ, — она прошептала, и в её глазах мелькнуло нечто похожее на удовлетворение. А затем её губы сомкнулись на моих в поцелуе. Это был не поцелуй страсти. Это был поцелуй обладания. Жесткий, властный, доминирующий. Это была печать, которую она ставила на свою новую, самую необычную игрушку.

И я ответил на этот поцелуй, полностью отдавшись ему, как тонущий отдается волне.

Её поцелуй был не про ласку. Он был про владение. Он был подобен печати, выжженной на моей душе, клейму, которое говорило: «Ты принадлежишь мне». Когда её губы оторвались от моих, в её серебряных глазах плясали искры жестокого веселья.

— Ты неплох для человека, — прошептала она, и её пальцы вцепились в мои волосы, грубо откидывая мою голову назад, обнажая горло. — Но я хочу проверить твою преданность. Хочу проверить твой язык.

Она приподнялась и с грацией хищницы развернулась, опускаясь своим влажным, пьяняще пахнущим ложем прямо на мое лицо. Мир сузился до темноты, густого мускусного аромата и невероятного ощущения её плоти на моих губах. Она не просила — она требовала.

Её бёдра сомкнулись вокруг моей головы, лишая меня воздуха, превращая меня в инструмент её удовольствия. Я инстинктивно начал работать языком, отчаянно пытаясь угодить, чтобы заслужить глоток воздуха. Её тихие, влажные стоны сверху были единственной музыкой в этом новом, тесном мире.

Она двигалась, задавая ритм, ускоряя его, её ногти впивались в мои плечи. Она достигла пика с низким, гортанным криком, заставившим содрогнуться всё её тело, и только тогда ослабила хватку, позволив мне сделать судорожный, задыхающийся вдох, полный её вкусом.

Она соскользнула с меня, перевернула на спину и снова оказалась сверху, но теперь её взгляд был сосредоточен на моём члене, который, к моему стыду и восторгу, стоял как камень, полный крови и отчаянного желания.

— Ах, какой дикий маленький зверёк, — она усмехнулась, проводя ногтем по его длине, отчего я дёрнулся всем телом. — Посмотрим, насколько ты вынослив.

Она наклонилась, и её губы, холодные от магии или просто от природы её расы, сомкнулись вокруг меня. Это был не нежный минет, это была пытка виртуоза. Её язык, невероятно гибкий и точный, выписывал немыслимые узоры на самой чувствительной плоти, её губы сжимались с идеальным давлением, её руки сдерживали бёдра, не давая мне двигаться. Она знала каждую точку, каждый нерв. Она доводила меня до самого края, до той белой горячки блаженства, где мир перестаёт существовать, и есть только нарастающая, неотвратимая волна наслаждения.

Я закидывал голову, готовый издать стон, моё тело напряглось для кульминации, которой я жаждал больше жизни.

И в этот мистр она останавливалась.

Резко. Полностью.

Она отстранялась, оставляя меня на самой вершине, с бешено колотящимся сердцем и членом, пульсирующим от невыносимого напряжения. Я стонал от отчаяния, моё тело билось в конвульсиях нереализованного оргазма.

— Я же не разрешала, — холодно говорила она, и её ладонь со всей силы шлёпала меня по внутренней поверхности бедра, по яйцам, по самому чувствительному месту. Острая, обжигающая боль смешивалась с фрустрацией, создавая невыносимый коктейль из ощущений. Я плакал. Я умолял. Но это лишь зажигало в её глазах новый огонёк.

Она снова принималась за дело, снова доводила до предела, и снова останавливалась, сопровождая это уже привычной пощёчиной по лицу, от которой звенело в ушах. Она издевалась над моим телом, над моими инстинктами, как кошка с мышью. И самое ужасное — мне это нравилось. Эта пытка была самым сильным ощущением в моей жизни. Она стирала меня в порошок, и из этого порошка лепила что-то новое — существо, живущее только её волей, только её прихотями.

Потом она приподнялась над моим членом, широко раздвинув свои тёмные, совершенные бёдра. Я видел её влажную, розовую щель, видел, как она замерла прямо над моим пульсирующим кончиком. Она медленно, мучительно медленно, опускалась, позволяя ему лишь касаться, скользить по своей плоти, дразня нас обоих. Я мог чувствовать её тепло, её готовность.

— Пожалуйста… — выдохнул я, и это было уже не слово, а животный стон.

— Проси лучше, тварь, — она улыбнулась, едва коснувшись его входом и снова приподнявшись.

Я бормотал что-то, уже не понимая что. Мольбы, проклятия, молитвы — всё смешалось.

Она опустилась ниже. На этот раз она позволила кончику проникнуть внутрь. На один сантиметр. На два. Обжигающая, тугая, влажная плость сжала его. Я закатил глаза и зарычал от наслаждения, уже чувствуя, как подступает новая, на этот раз неотвратимая волна. Но она замерла. Она сидела так, не двигаясь, лишь слегка сжимая внутренние мышцы, и я чувствовал, как по её лицу разливается удовлетворение от тотального контроля. Она буквально чувствовала моё тело, читала его как открытую книгу. Была ли это магия или просто многовековой опыт — я не знал. Но она знала точный миг, когда нужно сжаться сильнее, чтобы оттянуть конец, или, наоборот, ослабить хватку, чтобы продлить мои муки.

В тот раз она не дала мне кончить. Вообще. После бесконечных часов этой игры она просто поднялась с меня, оставив меня один на один с безумием неудовлетворённого желания. Моё тело било дрожью, слюна текла по подбородку, я был полностью сломлен.

Она щёлкнула пальцами. Из тени вышли две её служанки. Они не смотрели на меня с презрением, как воины. Их взгляды были холодны и пусты, как у людей, выполняющих рутинную работу.

Меня сковали. Не цепями, а гладкими, холодными металлическими наручами и ошейником, соединёнными короткими перемычками, так что я мог лишь немного двигать руками. Всё это было сделано молча и с пугающей эффективностью. Затем меня втащили в небольшую клетку из тёмного, отполированного дерева и причудливо изогнутых металлических прутьев. Дверца захлопнулась с тихим, но окончательным щелчком.

Мою клетку внесли обратно в тронный зал и поставили на возвышение, рядом с её троном. Я стал её зверьком. Её новой диковинкой.

Начались дни, недели, а может, и месяцы моего нового существования. Она проводила приёмы, выслушивала доклады военачальников, принимала знатных матрон своего дома. И я всегда был рядом, на цепи, в своей клетке. Она иногда бросала в меня кусочки еды, как птичке, иногда поливала из небольшого кувшина, чтобы я напился. И всегда — с тем же насмешливым взглядом.

Но самое ужасное было другое. Иногда, когда её посещали особенно важные гости, она приказывала клетку и вытаскивала меня. Она демонстрировала меня, как редкое животное. Знатные тёмные эльфийки, их глаза горели любопытством и сладострастием, могли трогать меня, щипать, заставлять вставать на четвереньки. Однажды одна из них, высокая и худая, с лицом, полным холодной жестокости, во время разговора с Царицей просто опустила руку ко мне в клетку и взяла мой член в свою холодную, как мрамор, ладонь. Она дразнила его, пока они беседовали о поставках руды с нижних уровней, а Царица смотрела на это с улыбкой, давая молчаливое разрешение. Я стонал, упирался лбом в прутья, но меня держали слишком крепко. И, разумеется, мне снова не дали дойти до конца. Эльфийка, получив своё маленькое развлечение, просто отпустила меня с лёгким, презрительным щелчком по головке.

Так и проходила моя жизнь. Между болью, унижением и постоянным, невыносимым возбуждением, которое никогда не находило разрядки. Я почти обезумел. Мои мысли сузились до трёх вещей: до её лица, до желания кончить и до страха перед болью. Всё остальное — мой пентхаус, мои деньги, моя старая жизнь — казалось сном, тусклым и нереальным. Реальностью была только она. Моя Владычица. Моя мучительница. Мой единственный смысл существования в этом бесконечном, тёмном аду наслаждения. И я, к своему ужасу, уже не мог представить себе иной жизни.

Время в подземном царстве дроу текло иначе. Оно измерялось не сменами дня и ночи, а циклами боли, унижения и тщетного возбуждения. Годы пролетели, слились в одно бесконечное, лишённое красок полотно, вышитое серебряными нитями её глаз и алыми вспышками её гнева… или того, что я поначалу принимал за гнев, а потом научился распознавать как скуку, которую она разгоняла моим страданием.

Она была изобретательна. Бесконечно изобретательна. Пощёчины стали не просто наказанием — они стали ритуалом приветствия. Каждое утро, когда служанки подносили её к моей клетке, она распахивала дверцу, и её рука, сильная и точная, обрушивалась на мою щёку. Звонкий, болезненный удар, от которого в ушах звенело, а по коже разливался жар. Это был её способ сказать «доброе утро». И я… я начал ждать этого. Моё тело научилось напрягаться в ожидании, а потом рефлекторно подставлять другую щёку. Иногда она била однажды, иногда — выстраивала целую серию, пока моё лицо не начинало гореть, как раскалённый уголь, а в глазах не темнело. Я научился не падать, лишь тихо постанывая, вытирая кровь с разбитой губы тыльной стороной ладони. Это стало нормой. Моей повседневностью.

Потом был язык. Его функция свелась к одной-единственной цели — услужать ей. Она могла приказать мне отлизать её в любой момент, застав меня врасплох, посреди разговора с кем-то из своих военачальников. Она просто откидывалась на троне, раздвигала ноги и кивала мне. И я, не раздумывая, полз на четвереньках к её трону и погружался в работу. Я делал это уже машинально, почти виртуозно, зная каждую её точку, каждую реакцию. Я стал экспертом в её теле, в то время как моё собственное было для меня всего лишь источником боли и фрустрации.

Но был и другой, ещё более унизительный обряд. Если она проливала на себя каплю вина во время пира или на её палец попадала капля какого-нибудь соуса, она не вытирала это платком. Она протягивала мне руку или указывала на своё платье на груди, на бедре.

— Вылижи, — звучала её команда, холодная и будничная.

И я полз. И я слизывал. Терпкое вино с её кожи, сладкий соус с её пальцев, даже капли воды, если она умывала руки. Я вылизывал всё дочиста, как щенок. Придворные, сначала смотревшие на это с усмешкой, перестали замечать. Это стало частью интерьера. Как я. Её ручной зверёк, убирающий за ней.

Она придумывала новые игры. Однажды она приковала меня к стене так, что я мог лишь стоять на цыпочках, и часами водила пером из страусиного павлина по моим ступням, яичкам, внутренней поверхности бёдер. Я бился в истерическом смехе, который быстро переходил в рыдания, а возбуждение, смешанное с щекоткой, сводило с ума.

В другой раз она заставила меня часами держать в зубах тяжёлый металлический шар, привязанный к верёвке. Если я ронял его, следовала порция ударов плетью по спине. Моя челюсть сводила судорогой, слюна текла ручьём, но я сжимал зубы, потому что знал — боль от потери шара будет невыносимее.

Но всё, всегда, абсолютно всё сводилось к одному. Мне никогда не давали кончить. Это было главным правилом, законом её вселенной, осью, вокруг которой вращался мой мир. Она доводила меня до грани безумия своими ласками, своими страшными машинами, руками служанок или даже приказами другим дроу трогать меня, а затем останавливалась. Всегда. Иногда со щелчком по головке, иногда с ударом, иногда просто уходя, оставляя меня одного в клетке, трясущегося и стонущего от невыносимого напряжения, которое могло длиться днями.

Сначала я умолял. Потом я плакал. Потом я пытался сделать это сам, втайне, но она всегда узнавала — то ли по запаху, то ли с помощью магии — и наказание было столь ужасным, что отбивало охоту навсегда. Постепенно желание кончить трансформировалось. Оно перестало быть целью. Оно стало фоновым состоянием, постоянной болью, вечным спутником, таким же привычным, как цепи на моих запястььях. Оно было моим крестом, моей кармой, моей сутью.

И вот однажды, очнувшись от короткого, прерывистого сна в своей клетке, я попытался вспомнить своё имя. То, что было у меня когда-то давно, в другой жизни. Я знал, что оно было. Я видел смутный образ себя — одетого в странные одежды, стоящего перед огромным окном, за которым горели огни большого города. Но имя… оно ускользало. Оно казалось чужим, не имеющим ко мне никакого отношения, как название далёкой звезды. Я был просто «им». «Зверьком». «Мясиком». «Тварью». Эти слова были моими именами. Они определяли меня.

Я забыл, кто я. Я забыл, откуда я. Воспоминания о прошлой жизни стёрлись, как рисунки на мокром песке. Они заменились на другие: вкус её кожи, звук её смеха, боль от ударов, жгучее, вечное желание и всепоглощающий, животный страх перед ней и… столь же животная, собачья преданность.

Я обезумел. Но это было не буйное безумие с криками и метанием по клетке. Это было тихое, глубинное помешательство, когда реальность окончательно подменилась. Её воля стала моей волей. Её удовольствие — моим удовольствием. Её неудовольствие — моей болью. Я больше не существовал отдельно от неё. Я был лишь продолжением её прихоти, живым инструментом, который она настраивала годами, добиваясь идеального, жалобного звука.

Я смотрел на неё сквозь прутья клетки, когда она принимала гостей, и в моих глазах уже не было ненависти, тоски или даже отчаяния. Был лишь немой вопрос: «Что я сделаю дальше, Владычица? Как я буду служить тебе? Ударишь ли ты меня? Приласкаешь? Разрешишь ли лизать твои ноги?»

Я был пустотой, одетой в кожу раба. И в этой пустоте было странное, извращённое спокойствие. Не нужно было думать. Не нужно было выбирать. Нужно было только слушаться. И ждать. Ждать приказа, ждать боли, ждать следующего дня, который будет точной копией предыдущего. И так — всегда.

Двадцать лет. Для дроу — миг. Для человека — целая жизнь. Я прожил её в клетке, у ног своей Владычицы. Моё сознание стёрлось, оставив лишь рефлексы: подставить щёку под удар, высунуть язык, чтобы вылизать пролитое вино, застыть в ожидании приказа. Я был её тенью, её самым преданным и самым сломанным существом. И мне было спокойно в этой роли. В этом не было боли — была лишь привычная, убаюкивающая пустота.

Но однажды привычный ритм рухнул. Владычица, обычно невозмутимая и холодная, как ледник, казалась… настороженной. Её серебряные глаза, всегда устремлённые вдаль с презрением, теперь метались, улавливая звуки из-за тяжёлых дверей тронного зала. Доносился приглушённый, но нарастающий гул голосов, звяканье оружия, что-то тяжёлое било в дверь — раз, другой.

Она резко подошла к моей клетке и распахнула дверцу. В её движении не было привычной грации — лишь порывистая, отчаянная решимость.
— Выходи, — её голос звучал хрипло, без привычных насмешливых ноток.

Я послушно выполз, став на колени перед ней, ожидая нового унижения или приказа. Но вместо этого она с силой сжала мой подбородок, заставляя меня смотреть ей в глаза. В них я увидел нечто новое — не жестокость, не скуку, а странную, почти человеческую усталость.
— Моё время прошло. Молодые волчицы почуяли слабость. Они уже ломятся в дверь. Так здесь заведено. Сильный правит, слабый — умирает. Беги. В дальнем конце зала есть потайной ход. Он выведет тебя наверх, к солнцу.

Она толкнула меня в сторону тёмной ниши. Но мои ноги не слушались. Бежать? Куда? Зачем? Вне её воли, вне этой пещеры, вне этой реальности для меня не существовало ничего. Это был приказ, который я не мог выполнить. Вместо этого я зарыдал. Громко, по-детски безутешно, схватившись за края её платья.
— Нет… Владычица… нет… — я цеплялся за неё, как тонущий за соломинку. — Не прогоняй! Пожалуйста! Я… я хочу… Позволь мне… Позволь мне наконец кончить! С тобой! Только один раз!

Я выпалил это, рыдая, прижимаясь мокрым от слёз лицом к её ногам. Это было единственное, самое сокровенное желание, которое осталось во мне после всех этих лет. Не свобода. Не месть. Не жизнь. Всего лишь… разрешение.

Она смотрела на меня с искренним, неподдельным изумлением. Её бровь поползла вверх. Казалось, за все эти годы я наконец сумел её по-настоящему удивить.
— После всего, что я с тобой сделала? — прошептала она. — Ты выбираешь это? Ты понимаешь, что если останешься, то умрёшь?
— Я умру снаружи! — выкрикнул я. — Без тебя я умру! Пожалуйста… Последняя милость…

Грохот у дверей стал оглушительным. Дерево трещало по швам.
— Быстротечно, — бросила она, и в её голосе вдруг прорвалась знакомая, хищная страсть. — Ты прав. Лучше умереть, получив то, чего жаждал всю жизнь.

Она резко рванула меня за волосы, потащив за собой к трону, и сбросила с себя платье одним движением. Её тело, всё ещё совершенное, бледно-фиолетовое в тусклом свете пещеры, было для меня единственной святыней. Она откинулась на груду подушек у подножия трона, широко раздвинула ноги и властно потянула меня к себе.
— Ну же, тварь! Добейся своего! Докажи, что годы мучений не прошли даром!

Я набросился на неё с яростью дикого зверя. Всё, что копилось годами — вся боль, вся униженная похоть, вся животная преданность — вырвалось наружу. Я входил в неё с рёвом, не слыша её собственных стонов. Я кусал её плечи, её грудь, я драл её, как сумасшедший, пытаясь за долю секунды прожить все те тысячи соитий, которых был лишён. Она отвечала мне тем же, царапая мне спину до крови, впиваясь ногтями в ягодицы, подтягивая меня к себе с силой, которую я в ней уже забыл.

Это был не секс. Это была битва. Это была месть. Это была молитва.

Ирония судьбы была беспощадна. Мой организм, годами приученный к жесточайшему контролю, сломался. Я не мог. Я чувствовал нарастающую волну, она была вот-вот готова накрыть с головой, но какой-то древний, вшитый в подкорку блок снова и снова останавливал её в самый последний момент. Я стонал от отчаяния, двигаясь всё яростнее, пытаясь обмануть собственное тело, заставить его вспомнить, что такое оргазм.

— Давай же! — кричала она мне в ухо, сама уже на грани. — Кончай, тварь! Я разрешаю! Я ПРИКАЗЫВАЮ!

Её слова должны были стать триггером. Ключом, отпирающим клетку. Но клетка заржавела намертво. Я был на самой вершине, визжал от невыносимого наслаждения и боли, видел, как её глаза закатываются, чувствовал, как её тело содрогается в мощнейшем в её жизни оргазме… а моё собственное всё никак не могло последовать за ним.

В этот миг двери с грохотом рухнули. В зал ворвалась толпа вооружённых до зубов тёмных эльфов в доспехах нового образца. Их возглавляла молодая, прекрасная и жестокая самка с мечом, на котором пульсировала ядовитым зелёным светом магия.

Владычица оттолкнула меня от себя с такой силой, что я отлетел к стене. Она метнула в сторону новой претендентки на трон свой кинжал, но было поздно. Меч с зелёным свечением описал короткую дугу и с страшной силой вонзился ей в грудь.

Её серебряные глаза широко распахнулись от шока и боли. Она посмотрела на меня. Не на своих убийц. На меня. И на её губах появилась та самая, знакомая, хищная, насмешливая улыбка. Она умерла с этой улыбкой.

Я замер. Мир сузился до её мёртвого тела и до дикой, всепоглощающей ярости. Они отняли у неё всё. Они отняли у меня её. И они отняли у меня мой последний, единственный шанс.

С животным рёвом я бросился на толпу, не думая ни о чём. Мои голые, окровавленные руки были моим единственным оружием. Я успел схватить за горло ближайшего воина, прежде чем десяток клинков пронзил моё тело. Боль была острой и быстротечной. Тьма нахлынула почти сразу.

А потом… потом я задышал. Резко, судорожно, как будто вынырнув из ледяной воды. Я сидел в кресле. Том самом, кресле в студии Эйларины. Моё тело было целым. На мне были мои дорогие, но теперь мокрые от пота и… чего-то ещё… брюки. Член стоял колом, дико пульсируя, требуя разрядки, которой так и не получил. Сердце колотилось, выпрыгивая из груди.

Я уставился на Эйларину. Она сидела напротив, попивая вино из хрустального бокала. Её золотые глаза смотрели на меня с лёгкой, почти научной любознательностью.
— Прошло всего… два с половиной часа? — прохрипел я, смотря на часы на стене. Мой разум отказывался верить. Годы… двадцать лет… вся жизнь… всего два с половиной часа?

— Время — понятие растяжимое, особенно когда дело касается разума, — её голос был спокоен и глубок, как омут. — Особенно когда он погружён в самые тёмные уголки себя.

Я трясся. Каждая клетка моего тела помнила каждую пытку, каждую пощёчину, каждое прикосновение её кожи. Я помнил вкус её пота и вина на её пальцах. Я помнил боль от клинков. И я помнил жгучую, всепоглощающую ярость от того, что так и не смог… кончить.

— Я… я не… — я пытался что-то сказать, но слова застревали в горле.

— Ты не смог, — закончила за меня Эйларина, и на её губах играла та же насмешливая улыбка, что и у моей мёртвой Владычицы. — Организм, десятилетиями приученный к строжайшему запрету, даже в иллюзии не смог его нарушить. Это… впечатляюще.

Она поднялась и подошла ко мне, положила прохладную ладонь мне на лоб.
— Но теперь ты свободен. Ты прошёл через самое строгое и жёсткое подавление плоти, какое только можно вообразить. Тебя ломали годами, чтобы ты не мог получить удовольствие. И ты выжил. Теперь… — она усмехнулась, — теперь любая самая простая девушка, любое самое простое прикосновение будут для тебя величайшим наслаждением. Ты будешь благодарен за любой намёк на ласку. Ты будешь кончать от одного только взгляда. Ты будешь самым страстным, самым благодарным любовником на свете. Вся оставшаяся жизнь для тебя будет одним сплошным, непрекращающимся оргазмом по сравнению с тем, что ты пережил. Поздравляю. Ты исцелён от своей скуки. Навсегда.

Она отвела руку. Я сидел, пытаясь осознать её слова. Желание в моей плоти было всепоглощающим, болезненным, животным. Но теперь оно не было связано с болью или унижением. Оно было… чистым. Я смотрел на свои руки. На них не было ран. Не было цепей.

Я был свободен. Но эта свобода была другой. Странной. Пугающей. И единственное, что я хотел в этот миг — выбежать на улицу, найти первую же женщину и доказать себе, что Эйларина права. Что я могу. Что теперь — всё будет иначе.

Я поднялся на дрожащих ногах и, не говоря ни слова, побрёл к выходу. За спиной я слышал её тихий, довольный смешок. Она знала. Она знала, что подарила мне не просто воспоминание. Она подарила мне новую жизнь. Жизнь, в которой любое прикосновение будет блаженством. И я уже не мог дождаться, чтобы начать в ней жить.