Желанная для виконта Августа

В день, когда родилась Лотта, с осины под моим окном сорвался последний листок.

Еще не зная, что через несколько часов мне предстоит разрешиться от бремени, но уже предчувствую близкие перемены, я провожала его взглядом и думала о том, что у моего ребенка будет до смешного много общего с ним.

Такая же бесконечная свобода.

Нужная ли? Желанная?

Бесполезно было пытаться угадать.

Мальчику, мужчине свобода, хоть и ставшая следствием ненужности, разумеется, пригодилась бы больше, однако я совершенно точно знала, что у меня родится девочка. Сразу же, с первой минуты, – той самой, в которую поняла, что ей предстоит появиться на свет.

С того часа, в который Джерерд, услышав о моем положении, брезгливо отвернулся, сминая в пальцах свадебную бутоньерку.

С того вечера, в который отец холодно бросил мне: «Собери все, что тебе необходимо. Экипаж будет подан на рассвете».

Утвердилась в этом знании, увидев, как госпожа Хайнекен, моя домоправительница – или правильнее будет назвать ее тюремщицей? – прячет презрительную усмешку, заметив мой округлившийся живот.

Я точно знала, что у меня будет девочка и сразу же выбрала для нее имя – единственно верное, самое подходящее.

Глядя на торжественно-строгую в своей наготе осину, я размышляла еще и о том, что у меня самой немало общего с ней – только и остается, что быть непреклонной, стоя на семи ветрах.

Эта мысль стала для меня утешением немногим позже, когда мир заволокло густой голубоватой пеленой от боли и сделалось решительно все равно, кто и что станет говорить и думать обо мне. Главное – чтобы девочка была здоровой.

Я старалась отвлечься от боли попытками представить ее себе, но по-настоящему меня привело в чувства другое.

«... Как крестьянка, да простит меня Создатель. Даже не крикнула», – приглушенный голос госпожи Хайнекен в коридоре.

Как обычно, полный едва ли не отвращения.

И тут же – детский крик. Уверенный, громкий, требовательный.

Малышка заявила свои права на жизнь и обещанную ей мною свободу, и, не открывая глаз, я улыбнулась то ли потолку, то ли повитухе, потому что этот крик стоил всех мучений на свете. Самое яркое свидетельство победившей жизни, самое неопровержимое доказательство тому, что я была права.

Нежеланная, отвергнутая всеми, кроме меня, она явилась в этот мир не «потому что», а вопреки, и теперь не собиралась сдавать своих позиций.

Ожидая ее появления, я боялась лишь одного. Не нищеты и не позора, не необходимости оправдываться за ее существование в очередной раз.

Больше всего на свете я боялась оставить ее в одиночестве. Не справиться, не суметь уцепиться за жизнь и тем самым обречь ее на скитания, подобные тем, в которые отправился последний дубовый листок.

– Вот, леди, выпейте. Станет легче, – молоденькая помощница повитухи поднесла мне простецкую глиняную кружку со сладковато пахнущим отваром.

Могла ли она воспользоваться моментом, чтобы меня отравить?

Разумеется.

Отважился бы отец на столь радикальное решение проблемы, не сумев уговорить меня по-хорошему или сломить волю этой ссылкой?

Вне всякого сомнения.

И все же я верила, что ничего плохого со мной больше не случится.

Лотта все еще кричала где-то рядом, давая знать, что ее нисколько не волнуют ни предательство ее отца, ни ненависть деда, ни отвращение тех, кто был приставлен, чтобы следить за нами. Она уже жила, и, пусть эта жизнь все еще была мучительно хрупкой, она делала меня сильнее и смелее. Намного смелее, чем я сама могла бы помыслить прежде.

Выпив отвар, я откинулась на подушку, по-прежнему не открывая глаз.

Отголоски острой, ослепительной боли все еще прокатывались по телу, заставляли мысли рассеиваться, а логику теряться.

В том, что малышку никто не посмеет тронуть, я была уверена так, словно некто всевластный и всемогущий сказал мне об этом.

Нелогично? Да, вероятно.

Ведь что может быть страшнее для Верховного судьи, чем опозоренная дочь…

И все же я ни на секунду не усомнилась в том, что могу позволить себе немного поспать и восстановить силы, прежде чем впервые встречусь со своей дочерью.

Я знала, что Лотта меня дождется. Она была моей и только моей,

частицей и продолжением меня, и, в полной мере понимая это, я проваливалась в дремотную темноту спокойно. После всего, что мы с ней уже вынесли, еще несколько часов ожидания уже ровным счетом ничего не значили.