Железная птица

Дедушкины сказки были не просто историями перед сном. Они были целыми мирами, рождавшимися в полумраке комнаты, где танец теней от керосиновой лампы сливался с тихим, бархатным голосом старика. Они пахли не просто старой кожей кресла, а дорогой кожей переплета древнего фолианта; не просто тёплым молоком, а напитком, сваренным гномами в лунных котлах; не просто яблоками из сада, а плодами из садов Белоснежки.

А ещё в них были железные птицы.

— Представь себе, Лёвушка, — начинал дедушка, и мальчик замирал, впитывая каждое слово. — Они выкованы не кузнецом, а самим ветром и светом далёких звёзд. Их перья — это отполированное до зеркального блеска серебро, и когда они пролетают по солнцу, ослепительные зайчики играют на земле, будто рассыпаны алмазы.

Лёва закрывал глаза и тут же видел их: стаи изящных существ с обтекаемыми телами и длинными, тонкими крыльями. Они не махали ими, как живые, а лишь слегка подрагивали ими, ловя воздушные потоки.

— А внутри, — продолжал дедушка, понижая голос до заговорщицкого шёпота, — у них не сердце, а хитросплетение моторчиков, маленьких, как ушко иглы. И сотни, нет, тысячи шестерёнок! Одни — большие, с зубцами, похожими на зубцы замков от королевских покоев. Другие — крошечные, тонкие, как лепестки. И все они, кружась и цепляясь друг за друга, поют свою песню — ровное, убаюкивающее, жужжащее "жжжжж-жжжжж". Это не гул механизма, нет. Это музыка. Музыка далёких дорог.

— А зачем они летают, дедушка? — спрашивал Лёва, уже зная ответ, но жаждая услышать его снова.

— Они — почтальоны чудес, сынок. Разносят письма. Не такие, как мы пишем, в конвертах с марками. А письма, написанные лунным светом на лепестках подсолнуха. Послания от драконов — единорогам, от русалок — облакам. И если в сердце живёт чистая вера, если очень-очень сильно ждать чуда, одна из птиц может свернуть с небесной тропы и принести весточку прямо тебе. Прямо в наш мир.

Мир Лёвы в эти моменты состоял из этого жужжания, блеска и сладкого ожидания. Он был полным, законченным и абсолютно реальным.

Потом дверь скрипела, и в комнату входил отец. Он возвращался с войны несколько месяцев назад, но война, казалось, не отпускала его. Она въелась в складки его ещё молодого, но преждевременно состарившегося лица, в седину на висках, в глубокие морщины у рта. Но больше всего — в его рану. Он хромал. Его правая нога была не просто больной; она была тяжёлым, непослушным якорем, который он с усилием волочил за собой, и каждый шаг отдавался в тишине комнаты глухим, печальным стуком. И он был тих. Его молчание было густым, как смола, и давило сильнее любых криков. В его глазах, когда он смотрел на сына, не было ни гнева, ни любви — лишь усталое, потухшее озеро, на дне которого шевелилось что-то тёмное и непонятное.

В тот вечер за ужином, под монотонный, словно отсчитывающий секунды до чего-то неотвратимого, стук стенных часов, Лёва не выдержал. Сказка так ярко горела в нём, что он не мог удержать её в себе.

— Пап, — начал он осторожно, откладывая ложку. — А у нас… у нас, в нашей жизни, бывают железные птицы?

Мать замерла, и её лицо на мгновение стало маской из воска. Отец медленно, будто с огромным усилием, поднял на сына взгляд. В его потухших глазах не вспыхнуло ни огонька, ни тени воспоминания о сказках. Лишь раздражённая усталость, как у человека, которого разбудили среди ночи ради глупости.

— Нет, Лёва, — прозвучал его голос, холодный и плоский, как лезвие штыка. — Никаких железных птиц не существует. Это всё выдумки, бредни. Не забивай себе голову ерундой. Мир устроен проще и суровее.

Слова повисли в воздухе, тяжёлые и окончательные. Лёва почувствовал, как по его щекам готовы хлынуть предательские слёзы. Он резко опустил голову, сглотнул комок в горле и молча, лишь нервно пожав плечами, принялся быстро-быстро доедать остывшую кашу, стараясь, чтобы никто не заметил дрожи в его руках.

А через неделю был день, когда небо казалось вымытым до хрустальной синевы. Ветер, резвый и шаловливый, рвал с деревьев последние листья и гнал по небу пухлые, как овечки, облака. Идеальный день, чтобы бежать. Бежать без оглядки.

Ребята с криками носились по бескрайнему полю за околицей. Воздушные змеи, сколоченные из лучин и обтянутые цветной бумагой, рвались ввысь, трепеща на ветру своими бумажными хвостами. Лёва бежал, запрокинув голову, чувствуя, как натягивается бечёвка, впиваясь в ладонь, и его собственный, ярко-синий змей с красными полосами, похожий на диковинную бабочку, парил всё выше, почти касаясь облаков.

И тут он услышал. Сначала это был едва уловимый звук где-то на границе слуха, похожий на комариный писк. Но он нарастал, креп, гудел, заполняя собой всё пространство. Ровное, монотонное, техногенное жужжание. Совсем не такое мелодичное, как в сказке деда, но… жужжание!

Сердце Лёвы ёкнуло, а потом заколотилось, как сумасшедший молоточек. Оно! Железная птица! Дедушка не врал! Она летит, жужжит своими шестерёнками, ищет того, кто верит! Может, она несёт ему то самое письмо, написанное лунным светом? Он докажет отцу! Докажет всем, что чудеса есть, что мир не так суров!

Остановившись как вкопанный, он бросил бечёвку. Его змей, потеряв опору, беспомощно и красиво пошёл вниз, кувыркаясь в воздушных потоках. Лёва вскинул руки к небу, к глубокой синеве, откуда доносился этот нарастающий гул, и начал отчаянно махать, крича от переполнявшего его восторга: "Я здесь! Я здесь! Посмотри на меня! Я верю! Я жду!"

Он не видел тени, стремительной и чёрной, как сама смерть, отделившейся от солнца. Не понимал, почему жужжание из обещанного чуда превратилось в оглушительный, звериный рёв, от которого закладывало уши.

Он видел только её. Свою железную птицу. Не серебристую и изящную, а угловатую, серую, бездушную. Но она летела. Прямо к нему.

Взрыв не столько был услышан, сколько почувствован. Короткая, всесокрушающая вспышка, вобравшая в себя звук, свет и саму жизнь. Тишина, наступившая после, была страшнее любого грома. А потом её разорвали детские визги, не крики, а именно визги ужаса, плач, потерянный и безутешный, и топот разбегающихся в панике ног.

На поле, где только что парили бумажные бабочки-змеи, где звенел смех, теперь лежало маленькое, безжизненное тельце. А в небе, чёрное и бесстрастное, выполнив свою чудовищную работу, с тем же механическим, неумолимым жужжанием удалялся беспилотник. Железная птица. Без сердца, без души, без писем из сказочных стран. Принесшая не весть о чуде, а саму смерть.

Прошла неделя. Воздух на маленьком деревенском кладбище был густым, неподвижным и сладковато-прелым. Он пах влажной землёй, увядшими цветами и горем. На новой, крошечной могилке, казавшейся такой неестественно маленькой, стоял скромный гранитный камень. На нём — улыбающаяся фотография Лёвы, сделанная в прошлом году, на нём его лучшая рубашка, и в глазах — бездонная вера в чудо.

Его отец сидел на корточках рядом, не в силах выпрямить свою больную ногу, которая теперь будто навсегда согнулась под тяжестью вины. Пальцы его, грубые, исцарапанные, привыкшие сжимать оружие, с нежностью, которой он не мог и боялся показать при жизни, гладили холодный, шершавый камень. Он водил подушечками пальцев по выпуклому, уже тронутому осенней сыростью лицу сына, словно пытаясь согреть его.

Губы его, потрескавшиеся и бледные, шевелились, выдавливая из себя слова, пропитанные таким безысходным горем, что его, казалось, можно было потрогать.

— Прости… Прости меня, Лёва… — его шёпот был похож на скрип несмазанных петель. — Птицы… птицы существуют, сынок. Я… я соврал тебе тогда. Они существуют...

И по его щеке, впервые за долгие, чёрные годы, скатилась тяжёлая, солёная слеза. Единственное, что осталось от его сердца, разбитого вдребезги. Единственное, что он мог принести в дар маленькой могиле, ставшей безмолвным и страшным ответом на его мальчишеский вопрос о железных птицах.

"Пап.. А птицы.. Существуют? "