Желтые лилии

Глава 1

Не помню в какой момент я решила, что цветочный сад старухи Гульбану решит мои проблемы. И даже: кто конкретно рассказал мне о нем — тоже не помню.

Сидела в уголке таверны за дубовым, добротно ошкуренным столом, пила маленькими глотками сбитень из крупной, деревянной кружки. Тянула время, пытаясь сообразить: что делать дальше? А заодно старалась не привлекать к себе излишнее внимание. Капюшон плаща с головы не снимала, наоборот, натянула поглубже, скрывая волосы, поспешно затянутые в косу и лицо, растерянное, заплаканное. Куда податься-то? Что делать?

Вот тогда-то, наверное, голос за плечом и произнес впервые:

— К старухе Гульбану тебе надо, девонька. О волшебстве её цветочного сада всем в округе известно.

Повернулась посмотреть на собеседника, да только не нашла его. Пока головой крутила, пальцами капюшон придерживая, с опаской, пока глазами искала — видно ушел он, таинственный незнакомец с низким, глубоким голосом. Да и слова про волшебный сад очевидно не мне были предназначены, а вот же! Запали в душу! Что за сад такой волшебный? Волшебный в смысле красивый до невероятности? Или и впрямь речь шла про магию?

«Дурочка ты, Полина-душенька, такая большая, а веришь в разное!».

Голос Казимира с привычно-насмешливой интонацией ворвался в сознание из памяти, и потянул за собой целый ворох чувств, непрошенных, опасных. Перед глазами тут же возникло его лицо: задорное, улыбчивое. Смешинки в глазах как солнечные зайчики, так и скачут, так и норовят перескочить на окружающих и заразить радостью. Пальцы длинные, музыкальные, хоть и привычные к рукояти меча, скользят в белоснежных волосах, ерошат и без того шевелюру лохматую.

Какие они, его волосы, на ощупь? Колкие, ломкие или мягкие, словно заморский шелк да бархат? Тянет их белизна непривычная прикоснуться, ладонью дотронуться. К волосам, к рукам сильным. К крепкой смуглой груди, что из-под рубахи виднеется. А эти руки в ответ прижмут меня бережно али стиснут с силушкой богатырской, да не пустят уже боле никуда?

Даже сейчас тело мое жаждет чужих касаний. Сперва робких, несмелых, словно шаги по неверному льду, что застыл тонкой корочкой на поверхности озера. Зазеваешься, шагнешь неосторожно и хрустнет он под пяткой. Ухнешь вниз, в омут с головой, только тебя и видели.

Так и наши чувства — только волю им дай — и затянет в омут, утопит. Поцелуями жаркими, объятиями страстными вскружит голову, сведет с ума. Нет-нет! Нельзя. Ни за что нельзя! Вот от чего я бегу прочь. Вот почему в этот поздний час оказалась от дома далече, в полупустых стенах харчевни, что на окраине города.

Впрочем, чем больше времени проходит, тем боле народа подтягивается: пока люд не шумит, не гуляет, только переглядывается, поклоны знакомым бьет. Занимает пустующие столы, заказывает еду, а всё охотнее выпивку. Но становятся голоса громче, а взгляды наглее. Вот и гусляр-ярыжка рядом за стол подсел, разрешения не спросив. По струнам пальцами провел, приноравливаясь к пению.

Пора! Пора что-то решать. Вставать и двигаться дальше или оставаться здесь и проситься у хозяина на постой, покуда ночь не упала на город темным саваном. А если всё же остаться здесь, то не найдут ли меня? Не обнаружат?

Не далеко я ушла за день-то. На лошади-то чай быстрее, чем пёхом, да только не могла я ничего взять из отчего дома. Рука не поднялась. Вот и тешу теперь себя молитвами да успокоениями, что чтобы скакать вдогонку надо знать куда, да и желание иметь…

Помоги Пресвятая Матерь, укрой от погони, схорони! Побег мой наверняка стал неожиданностью для всех, да только дорог-то много, поди-поищи. Что же до желания найти и вернуть…

Видела я как смотрел Казимир на меня глазами жгучими, карими. Как мысленно покрывал кожу поцелуями медовыми. Видела. Чувствовала. Такое не утаишь, не спрячешь.

Ах, если бы эта любовь была только с моей стороны! Глупая, наивная, прошла бы со временем, поизносилась. Из чувств тоже вырастают как из детских платьев. Но ведь смотришь и ты, Казимир, на меня глазами влюбленными. Смущаешь близостью своей, опаляешь дыханием жарким. Не удержаться нам вдвоем, нет сил противиться! Тянет друг к другу. Душу рвёт.

Я едва сдержала стон, вспоминая милого, его фигуру ладную, взгляд пристальный. А всё тот же низкий голос снова произнес за спиной, тихо и вкрадчиво:

— Только старуха Гульбану твоей беде помочь сможет. Ступай, девонька. Ступай.

Хотя не было никого рядом. Ежели и правда колдовство? К добру ли, к худу ли? Неведомо. Но я решилась.

Глава 2

К дому старухи Гульбану подходила уже затемно.

И вроде случайно встречный люд, к кому подойти-поспрошать решилась без опаски: баба крупная, голосистая, что курей во дворе гоняла; мужик в поношенном кафтане, пьяненький, но безобидный и на вид хворый; мелкий пацан, домой поспешавший — все указывали путь один, вестимо правильный.

И стелилась под ногами дорога, камнями гладкими мощеная, множеством сапог да лаптей полированная, вела вперед. А все равно, словно прятался нужный домик от чужих глаз! За спинами соседних домов, за дворовыми постройками, за палисадником густым, непрореженным. В прядки, стало быть, играл.

Покружила на месте, поежилась. В темноте-то бродить мало радости! Зажмурилась на миг, молитву зашептала, — и словно в спину толкнуло неведомое. Вот он домик-то нужный, впереди стоит, всё, как люди сказывали! Вьется за забором берестень — манит миндальным запахом, тянется навстречу руками-побегами, словно листва буйная, трава сорная, наружу перелезть пытается, да только не пускает её что-то, держит крепко.

Капюшон поправила, пальцами ткань сжимая от нервозности, да и шагнула вперед. Скрипнула незапертая калитка, послушно впустила внутрь. За спиной стукнула открытым засовом, будто все горести и беды отсекая. Запоздало я про собаку подумала, да только не было в саду ни лая, ни шороха, только много-много трав разных, да деревьев чудных, да кустов, чьи названия мне даже и неведомы.

Дрожали в воздухе, светились и искрили светлячки-фонарики, подмигивали, подбадривали, освещали путь до простого деревянного крылечка в две ступеньки. А на нем уже стояла фигура сгорбленная, к земле тяжестью лет наклоненная. В ткани заморские непривычно замотанная.

— А вот и ты! Проходи, проходи, девонька. Как звать-то тебя?

— Полиною.

Не успела я ни поклоны отбить хозяйке дома, ни оглядеться толком, как цепкая морщинистая рука уже схватила меня и повлекла вовнутрь, через порог затягивая.

Страшно стало на миг, словно в старой сказке в дом колдуньи угодила. Наивно поверив в слова ласковые, приветливые, да в улыбку медовую — сейчас в печь меня кинут и всё, сгинула Полина-душечка, как и не было. Никто не хватится! Только косточки в золе будут тлеть, да вороны смеяться.

— Что же ты, Полинушка, засмущалась? Растерялась поди?

Старуха Гульбану уверенно прицепилась за локоток, опираясь и чуть прихрамывая, провела сквозь сенцы и слегка подтолкнула меня в натопленную избу. Здесь пахло можжевельником, ягодами и чем-то родным, совсем не страшным.

— Я давно тебя жду, красавица. Чую беду твою тяжкую и на сердце грусть-тоску, как зовет, как плачет оно, сердечко-то юное. Да ты проходи, проходи, милая. Сейчас чаю попьем.

Почему-то услышав про чай сразу успокоилась. Не будет же колдунья сперва чаем гостей потчевать, а потом зло творить? Доверилась фигуре сгорбленной, рукам морщинистым, и не заметила даже, как оказалась за столом, накрытом белой скатертью. Поверх стоят чашки с блюдцами, да самовар с боками начищенными, блины горячие, тонкие, масляные, да варенье в плошке, родное, земляничное. Сладко стало и спокойно, как у Пресвятой Матери за пазухой. Сразу все страхи показались смешными и далекими.

— Ты ешь-пей, Полинушка, не стесняйся, да рассказывай. Будем думать, как беде твоей помочь.

— Я… посоветоваться пришла… бабушка.

Опустила глаза долу, да только надо решаться, раз уж весь дальний путь проделала! Потянулась к капюшону плаща добротного, с чужого плеча снятого, да и скинула прочь с темени. Рассыпались по плечам белоснежные волосы, не сдержала их силу коса поспешная.

— Ай, хороша! Ах, красота! — зашептала старуха.

Мы рассматривали друг друга под светом свечей и жара от печи-матушки. Я видела перед собой сморщенную, словно фрукт лежалый, кожу с желтизной. Волосы седые, под тюрбан спрятанные на басурманский манер. Фигуру, под тряпками, тощую, болезнями иссушенную, в чем только жизнь теплиться? И лишь глаза — непривычно яркие, голубые, как небо в солнечный день, выдавали натуру подвижную, а ум ясный.

Мой же лик мне и без зеркала ведом. Отражается он в начищенном самоваре, пузатом от собственной важности, в голубых влажных глазах старухи. Словно укор за поступки глупые, за чувства опасные. Карие глаза и черные брови вразлет, и совершенно белые волосы. Как нетронутый свежий снег по утру. Как пена курчавых облаков на небосводе. Как рубаха в банный день.

Ладен вид, да душу печалит. Потому как волосы эти — словно бельмо на глазу. Метка родовая.

Белоснежные те волосы, как и у Казимира. Брата моего.

Глава 3

Люди сказывают, что есть в городе Кряжиче, что разросся вокруг кремля и дальше, вдоль по торговой реке, маленький дом с дивным садом на задворках. Ну как дом? Избушка добротная, глиной и мхом промеж бревен замазанная.

Принадлежит та избушка старухе Гульбану, иномирянке старой, что испокон веков в ней живет. Сколько помнят соседи — столько времени и прошло. И по-нашему, по-местному говорить-то научилась, и бытом обросла, а нет же, все равно люди иностранкой кличут, да стороной обходят. Откуда приехала сия старуха — никому не ведомо. Почему осела в здешних краях — тем более, да только сказывают, что, то ли ведьма она, то ли колдунья, и сад у нее волшебный, не иначе.

Растут в том саду цветы и травы заморские, да и просто палку воткни — прорастет тонким деревцем. А еще разговоры ходят, мол, почва-то местная не только для цветов и растений благодатная. Народ у нас страстный и открытый. Хоть повсюду, куда ни глянь, встречаются натуры ворчливые, хмурые да неприветливые, но все как один верят в чудеса да магию, а она, как известно, лишь там и приживается, где вера в нее здравый смысл перевешивает.

Вот и тянутся ручейки людские, молодые да мятежные, к дому загадочной старухи — ищут чуда, жаждут его, да и получают, как говорят. Взамен подпитывают страстями место заколдованное, да и бабку старую, чей век давно вышел.

Собирает старуха Гульбану любови разные, людские судьбы меняющие. Как ягоды в лукошко — разбитые сердца. Смотрит на них и так и этак. В землю, говорят, закапывает, к корням поближе, потому-то и цветет пышным цветом волшебный сад. Потому и горит пожаром бутонов круглый год, хоть и посередь зимы, не боясь морозов лютых.

Слышала я давным-давно разговоры эти, сплетни досужие, да не верила. Думала — сказки глупые, для детей придуманные, а вот же ж, пригодилась сказочка, ой, как пригодилась. Схоронить, закопать любовь окаянную, да поглубже, чтобы света белого не видела, не проросла.

Брат мне по отцу Казимир, течет в нас кровь одна. Нельзя нам любить друг друга. Люди осудят, Пресвятая Матерь не простит.

Да и есть у него невеста нареченная. Хороша девка Есеня, волосами черна, кожей бела, формами вышла. Сестры мы с ней молочные — будучи на сносях мать моя роженицу молодую в дом пустила, кормилицу мою, так мы и выросли вместе.

Белявка и чернявка.

Вместе по двору бегали, кур да гусей гоняли. Вместе шалили. Вместе женскому уму-разуму учились и приданое у окна под песни тягучие, заунывные да напевные, шили-вышивали.

В одного парня влюбились, да только нет у меня права даже смотреть на Казимира! А Есеня — девка бойкая. В ноги матери моей кинулась, да в чувствах своих повинилась. Мать моя всегда её любила да привечала, вот и здесь, не спросив самого нареченного стали к свадебке шумной готовиться. И хоть Казимиру мать моя — мачеха, но решать ей по праву.

Да и что толку спрашивать? Лучше Есени всё равно девицы не сыскать. Детство провела на глазах, под приглядом — чиста, невинна, не порчена. Всему, что знать надобно хозяйке дома — выучилась, да получше моего, стало быть. Внешностью удалась: щечки румянцем горят, грудь высокая, талия тонкая, черные очи звездами сверкают.

Будут у них с Казимиром дети здоровые да красивые, матери моей на радость — отца-то, воеводы, поди пятый год нет уже на белом свете.

Ох, папенька! Рано ты мир покинул! Рано! Была Полина-душенька любимой дочерью, дщерью ласковой, а стала в доме родном словно ломоть отрезанный. За целый день бывало никто и слова доброго не скажет, взгляда не кинет, лишь один Казимир улыбнется.

Знала я про планы матери сосватать меня далече. Чтобы уехала я из края родного да на глазах не маячила, знала. Сразу бы две свадебки шумные и сыграли: Казимира с Есеней, да меня с заезжим, а, главное, богатым купцом.

И прознай мать про мой побег загодя — не лежать бы мне сейчас на лавке у печки. Не сжимать да мять в руках одеяло лоскутное. Не слушать тяжелый хрип да свист спящей на полатях старухи Гульбану. Не вдыхать запахи чужие. Не чувствовать, как бьется сердечко трепетное, будто птаха в клетке грудной мается.

— Вот такая она, моя история, бабушка.

Вздыхаю. Тяжело было признаться, да надобно. Закопаю любовь в волшебном саду старухи Гульбану, да и вернусь обратно в постылый отчий дом. Повинюсь, поплачусь, авось и выдадут меня замуж поскорее. За богатого купца или прочего — мне уже всё равно — за того, кто возьмет. Матушка хоть и разгневается, да простит. Что взять с девки глупой да неразумной?

— Ты, Полинушка, погоди рубить с плеча. Утро вечера мудренее. Поела? Спать ложись. Завтра всё решим, поздно уже.

И вот я в чужом доме, накормлена, напоена и спать уложена, словно гостья дорогая. Ночь почти прошла, а сон не идет. Кручусь-верчусь на лавке той, неспокойно. Нечем мне отплатить тебе, бабушка Гульбану. Нет на мне ни сокровищ драгоценных, ни злата-серебра, лишь обломок стрелы как кулон на шее — сколько помню, всегда на мне был.

Не крест Пресвятой Матери, не медальон памятный, а лишь обломок наконечника — откуда взялся? Что означает? Спрашивала у матери, да та только плечами покатыми пожимала и с улыбкой отмахивалась. Допытывалась у отца, пока жив был, но тот сводил брови черные, да ходил потом весь день задумчивый и хмурый. Так и перестала.

И вот теперь горит на груди тот обломок, пылает пламенем, словно в печи раскаленный, да тянет куда-то. Поднимаюсь с лавки, стараясь не шуметь. Скрипят под ногами половицы, ворчит старая изба, что потревожили её ночной покой, вторит храпу старухи Гульбану. Меня же ноги ведут прочь из дома, обратно в сад. Тянет, зовет что-то.

Иду, не в силах противиться. Туда, где сверкает и переливается бриллиантами утренней росы разноцветный сад старухи Гульбану. Вот волчец под ногами стелется, колючками за подол цепляется, словно легендарная одолень-трава сад защищает от вторжения. Вдоль забора расковник пророс. Вот среди зелени гречишника и земляницы кошачий корень торчит и ласкает ноздри сладким запахом. Вот горицвет кукушкин, в нашей семье его варят при хворях да болезнях разных.

Но меня влечет вперед, к высокому растению у самого подножия дерева, словно оно прячется в чужой тени. Растение то похоже на возмужавший и раздобревший колокольчик-балаболку. Желтые цветы загибаются вверх, будто непослушные кудряшки ребенка и не оторвать мне от них глаз. Протягиваю руку, почти касаюсь лепестков дивных, как голос старухи Гульбану заставляет вздрогнуть и попятиться.

— Так и знала! Я так и знала, что найду тебя здесь, — старуха кряхтит и кашляет. Я с удивлением понимаю, что она смеется. Смеется надо мной?

— Что это за цветок, бабушка?

— А это, Полинушка, ответ на все твои вопросы невысказанные. Быличка на все твои слезы пролитые.

Лицо старухи Гульбану становится серьезным, и она продолжает.

— Это саранка заморская, желтая. С далеких гор одним путником мне в подарок привезенная, — старуха зябко кутается в свои тряпки, — и есть у той саранки легенда, да только пойдем в дом, Полинушка. Коли встала ты уже, то и чаевничать пора.

— Я не хотела вас будить, бабушка…

— Полно-полно. Всё тебе расскажу, красавица, как на духу. Ты только сорви один цветочек-то для верности. Сорви-сорви, Полинушка, не бойся.

Под одобрением хозяйки волшебного сада протягиваю руку к загадочному цветку, но стоило дотронуться до желтых лепестков, как цвет их меняется на ярко-белый, под стать моим волосам.

— Ох! Как же так?

— Так и должно быть, милая, так и должно. Пойдем в дом, всё тебе расскажу.

Глава 4

И вот мы снова за столом, пьем чай, да только холодеют пальцы мои от волнения, хотя и держат блюдце горячее. Лежит на белой скатерти цветок белоснежный и не дает от него взгляд отвести. Будто боюсь я, что исчезнет он, а вместе с ним и волшебство сотворенное.

— Есть такая легенда, Полинушка, что когда Пресвятая Матерь коснулась цветков саранки, то сменился цвет с желтого на белый, показывая всем её невинность девичью и уничтожая подлость и ложь.

— Ой…

Щеки моментально вспыхивают румянцем. Хоть и лестно мне сравнение, да стыдно разговоры подобные заводить. Неужели по тому цветку заморскому нынче невинность девушек проверяют?

— То легенда, Полинушка, но как ты сама смогла убедиться — тебя тянет к цветку, а причина в том лишь одна…

Старуха Гульбану пила чай, как говорила, не торопясь и громко причмокивая. Я же едва не дрожала от нетерпения, так хотелось понять, что за знаки странные, да колдунство загадочное. Амулет мой, опять же! Как цветок саранки в саду нашла, так остыл, словно в студеную воду окунули.

— Паутина лжи разрослась в вашем доме. Окутала и тебя, и людей вокруг. Блазнь[1] — вот настоящее значение саранки!

[1] Обман, искушение (устар.)

— Блазнь… — повторяю за старухой, как в бреду, и тут же вскидываюсь поспешно, — а что за ложь, бабушка? Мне неведомо.

— А для этого, свет мой Полинушка, я загодя в отчий твой дом слуг послала: всё выведать да разузнать. Чувствовала, что придешь ты ко мне, ой, придешь, горлица!

— Что за слуги, бабушка? Как им правду узнать, коли не скажет никто?

Я от волнения и мыслей недобрых с лица спала. Отражаются, как в зеркале настенном, в блестящем боку самовара мои глаза огромные, испуганные. Щеки бледные. Брови вздернутые.

— Да вот же они, проходимцы! Пришли с новостями, а на краюху хлеба отвлеклись! — ворчит старуха Гульбану, тыча скрюченным пальцем в угол у печки.

Поворачиваюсь куда сказано и замираю. Я и не заметила, как собрались в темном углу мыши, с десяток, не меньше! Пищат, возятся, друг у друга крохи вырывают. Серые полевки. Будь здесь Есеня, визгу бы было на всю избу и на семь верст вокруг! Я лишь улыбнулась и чаю хлебнула, в прикуску с пирогом с капустою: не боялась их никогда. Всякая живая тварь в природе полезна, Пресвятой Матерью для чего-то задумана.

После слов старухи Гульбану, вся мышиная братия рванула к ее ногам, да по ткани юбок забралась наверх, на колени, а дальше по рукам да на плечи. Признаться, давать по себе ползать полевкам — тут даже я плечами передернула. Смотреть непривычно.

Но делились чем-то со старухой серые слуги, шептали и пищали на ухо тайны да секреты, а потом по очереди скатывались прочь, разбегаясь обратно по темным углам.

— Ага. Понятно. Да. Поняла. Во как! Ого! — отвечала им старуха Гульбану, словно на диво понимала каждый писк. И чем больше слушала, тем радостнее становилась.

— Неужто новости хорошие, бабушка?

Я наклонилась и отдала кусочек пирога самому маленькому мышонку, что застыл у моих ног, жалобно сложив лапки, как в молитве. Тот схватил подарок и был таков.

— Как посмотреть, Полинушка, как посмотреть. Авось будут в этом доме сегодня и слезы горестные, и улыбки радостные. Только дай, девонька, я тебя спрячу до поры до времени. А то гость к нам спешит не званный, да так резво скачет, что пыль под копытами не оседает.

Пересадила меня старуха Гульбану на лавку, руками перед лицом помахала, забормотала слова странные, незнакомые и словно посерел белый свет, померк. Вижу я избу как раньше, слышу все, а меж тем словно ночь наступила посреди дня — потемнело все вокруг, спряталось.

Стоило старухе Гульбану закончить, как раздался стук в дверь дубовую и тут же открылась она с грохотом: вошел гость в избу, не дожидаясь ответа. Высок был мужчина и статен, пришлось ему голову приклонить на входе, словно поклон хозяевам дома отбивая. А когда разогнулся, то увидела я перед собой брата моего, Казимира и замерла на лавке полумертвая. Да только скользнули его карие очи взглядом мимо: по стене, по лавке, по столу со скатертью да остановились на старухе, словно меня тут и не было.

— Ну, здравствуй, бабушка Гульбану. Уж прости что я без приглашения.

— Здравствуй-здравствуй, добрый молодец. Проходи, садись, чаю попей с дороги да пирогов отведай. Вечор испекла.

Хоть и были речи Казимира добрыми, но видела я, как пылал его взор. Как сжалась рука крепкая на рукояти у пояса. Как сложились уста в линию жесткую.

— Некогда мне чаи пить-распивать, бабушка. По делу я пришел. Важному.

— А раз по делу, так садись и слушай.

Глава 5

— Батюшка твой был из края дальнего, из народа дюже воинственного! Вот смотрю на тебя, соколик, и весь ты в него пошел. И статью воинской, и красотой дивной. А басурманская черта того народа, и сам поди знаешь, белоснежные волосы, да глаза карие. Это здесь всем белизна их в диковинку, а в тех краях, супротив, черных и не видать.

Как старуха Гульбану заговорила, так Казимир сел послушно куда сказывали, её речам внимая. Я тоже замерла, прислушиваясь. Значит старуха знала отца?

— Путь на службу княжескую у батюшки твоего был долог и тернист. Откуда знаю? Да люди разные мимо проезжают да захаживают.

Сказывали, что промышлял он разбоем да делами темными. Как-то взяли его в полон витязи, что купеческий караван охраняли. Всех разбойничков покосили-порезали, а батюшку твоего живьем пленили. За норов дикий да за красоту необычную купцы заморские его князю и продали. Как диковину, как товар живой.

Получается, отец мой татем был? Неужто! Не верю!

— Разглядел князь в батюшке твоем силушку богатырскую, да заметил, что речи его слушает прочий люд, внимает. Вот и приблизил к себе. Но не просто так! Взял на службу с приказом остепениться: про прошлую жизнь и порядки басурманские не вспоминать, дом построить, жениться, детей народить.

Одним словом, заново родиться да в человека, а не в татя заморского. Выдали за него девку покладистую, тихую, та и понесла сразу как свадебку справили.

Тут старуха Гульбану помялась, не зная, как дальше сказывать. Пожевала пирог, попила остывшего чаю. Каземир ждал.

— Ты на меня не серчай, добрый молодец, за то, что сказывать дальше буду. Да только ходили слухи что был строг с женой своей батюшка твой. Строг и неласков. Жгла огнем его сердце чужая кровь, жгла и требовала выхода ярость многолетняя, веками его предками впрок накопленная.

— То мне ведомо.

Казимир лицом потемнел, вспоминая смерть матушки. Голову опустил, глаза от старухи пряча. Я сглотнула, слезу утирая.

То, что батюшка наш, пока жив был, во хмелю да с перепоя зол безмерно — всем домашним всегда было ведомо. Как выпьет хозяин — так хоронись да не показывайся на глаза. И в те времена так было и опосля моего рождения. Не утаишь шило в мешке, не спрячешь от соседей. Люди всё видят, всё примечают. Но то, что дальше поведала старуха Гульбану, потрясло меня до глубины души.

— Тогда же ходили слухи, что нелюба батюшке была дева тихая, что княже за него сосватал. Все помыслы его, все думы были о девке чернявой, дикой, что старшему воеводе была обещана.

Резва была не в меру, девка та. Косами черными махнет, глазами волоокими глянет — прямо в душу огнем проберется, до сердца достанет вмиг. Батюшка твой давно вокруг да около ходил, дорожку к милому дому протаптывал, да только не взглянула на него ни разу дева та. Сторонилась, бранилась, грозилась княже пожаловаться. И тогда решился батюшка твой на дурное…

Казимир от слов тех даже голову поднял, зло в глаза старухе Гульбану взглянул.

— Али врешь ты старая?

— Да вот те крест, не вру! Поведаю тебе как на духу как дело было, да только нет доказательств тому, только слухи одни, да домыслы. Хочешь верь, хочешь не верь. Мое дело рассказать, что слуги мои выяснили, да о чем люди по углам шепчутся. Коли решишь, что брешут, так тому и быть. Не серчай, добрый молодец, нет в моих словах злого умысла.

— Ну рассказывай!

За разговорами старухи Казимир ажно про дела свои забыл, скорые, что привели его в избушку посреди сада волшебного. Я и вовсе о себе запамятовала, заслушалась. Что же ты сделал, батюшка? Что за дело злое, черное? Али наводят на тебя недобрый поклёп, вотще наговаривают?

— Затаился в ночи твой батюшка аки тать на дороге. Возвращался той дорогой старший воевода. Возвращался от девы черноокой, что приняла его ласки нескромные — ехал хмельной, счастливый, на родной земле смертушки не ожидая, тут и нашел её, коварную, подлой стрелой сраженный.

Одним выстрелом решил твой батюшка судьбу. И дева осталась без жениха-защитника. И княже лишился воеводы, на чье место много желающих метило, да только батюшка твой был сильнее прочих.

Быстро тогда все закрутилось-завертелось: плачь, похороны, свадьба вдругорь, празднования. Быстро, поспешно, да только умеют слушать слуги мои, слушать да примечать. А в положенный срок после ночи той родилась у девицы дочка…

— Полина, — прошептал одними губами Казимир, и не было слаще слов этих, чем имя мое на устах любимого. Я залюбовалась фигурой крепкой, лицом мужественным. А парень вдруг словно морок скинул, взвился на месте, вскинулся.

— Но как же!..

— А то истории моей не конец еще, а самое начало! Ложь ведь одну за дугой тянет, на веретено судьбы наматывает. Ты молодец, что догадался, соколик. Не только красой и силушкой тебя Пресвятая Матерь наделила, но и умом ты дюж. Прав ты. Носила дева та в чреве ребенка от воеводы убиенного, носила и голову ломала как скрыть сию блазнь. Как дитя спасти от гнева басурманского? И надумала.

Со своей лавки я ловила каждое слово старухи Гульбану. Боялась дышать, чтобы не пропустить.

— В ту пору набегов да походов много было. Когда пришла пора рожать, батюшки твоего дома не оказалось. И тогда забрала хитрая девка в дом несчастную, что давеча из полона привели. Забрала как кормилицу, пригрела и подговорила помочь.

Обесчещенная, с новорожденным ребенком на руках, в ту пору у нее и выбора-то не было, а мачеха твоя ее сразу приметила. Потому как снасильничал ее басурманин, что батюшке твоему земляком приходился. Росли на челе новорожденном первые белые волосики. По тайному сговору детишек-то в колыбельках и подменили.

Что? Я, забыв об осторожности, вскочила с лавки. Так значит?..

Подскочил на ноги и Казимир. Замер, по-прежнему меня не замечая. Сжал кулаки, уставился на старуху Гульбану, зло, растеряно.

— Если то неправда…

— Правда. Чистая правда. Вот те крест!

Старуха Гульбану одна осталась сидеть, спокойная, уверенная в сказанных словах.

— Так что же?..

— Ты сядь. Сядь, добрый молодец. Слушай, что дальше расскажу. Женщина — она ведь обид не прощает. Ты, соколик, еще молод и не знаешь каким черным может стать раненное сердце.

Держала рядом с собой дева та ребенка родного, любимого. Держала и нарадоваться не могла. Смотрела как растет, как играет, баловала и жалела, Есеню свою черноокую. А до дитя чужого ей и дела не было.

Но повесила она на шею той, что татя обнимала и батюшкой звала, талисман — наконечник стрелы подлой, что убил в ту ночь ее жениха, и оставил без родного отца дитя нерожденное.

Много лет смотрел батюшка твой на ту стрелу и силился вспомнить, где же видел ее? А если и вспоминал, то спешил забыть, из головы выкинуть. Чтобы люди не узнали тайну черную, чтобы не пошли слухи правдивые.

Я прижала ладонь к наконечнику на шее. Металл ответил слабым теплом. Да неужели это все правда? Быть не может!

Дивную историю поведала старуха Гульбану. Всё узнали-разузнали её чалые слуги, будучи невидимыми в доме отчем, всё старой донесли. И разговоры тайные, и фразы наедине оброненные. И мысли тяжкие, вслух высказанные, когда не слышит никто.

Прикусила я губу, да так сильно, что почувствовала соленый вкус. Хлынули слезы из глаз, не остановить. Значит вот она, блазнь черная! Тайна страшная. Не дочь я воеводы ратного, а подметыш басурманский. Не было никогда у меня ни отца, ни матери, не нужна была никому.

— Что ты, что ты, Полинушка, девочка. Ты не плачь, горлица.

Как по волшебству оказалась рядом старуха Гульбану, махнула рукой как крылом, и спали чары наведенные. Обняла меня за плечи словно родную, посадила за стол, напротив Казимира. Я же ни говорить, ни смотреть на белый свет не могла — плакала и плакала, слез не жалея. Впрочем, теперь обращалась старуха к Казимиру:

— А теперь я вопрос задам, соколик. Зачем ты приехал сюда, коня не жалея? Зачем, добрый молодец, искал Полинушку?

Глава 6

— Зачем, добрый молодец, искал Полинушку? — Спросила старуха Гульбану, словно по живому разрезала, — коль в отчий дом вернуть хочешь, так знай, не ждет её там никто, не любит.

Отец снасильничал и сгинул. Мать давно и думать забыла о ребеночке своем, на харчах чужих отъедаясь. А мачеха твоя подороже продать мечтает Полинушку, как товар ценный, да на свадебку твою с Есеней червонцы потратить. На наряды яркие да на застолье пышное.

Сжались кулаки Казимира, побелели костяшки под цвет скатерти.

— Ты, бабушка Гульбану, плохо обо мне сказываешь, да еще хуже думу думаешь, но нет у меня сил перечить тебе и спор чинить. — Казимир обращался к старухе, а смотрел только на меня, неотрывно, — понимаю я теперь, почему Полина-душенька бежать решилась, да только не могу я ее отпустить.

Я часто заморгала, слезы с ресниц роняя. Чтобы видеть лицо, что мира целого дороже и милей. Чтобы смотреть и не насмотреться на парня ладного. Того, кого люблю всем сердцем. И ворочался в груди страх окаянный, что чуть не закопала я в волшебном саду любовь ту заветную. Чуть не совершила глупость страшную, после которой и жизнь не мила.

— Отчего же держишь ты и не отпускаешь Полинушку? — допытывалась старуха, и я замерла, забыла, как дышать, потому что с губ Казимира сорвалось заветное:

— Люблю её пуще жизни!

— Ах!

Всё, прозвучали слова роковые. Нет нам пути обратного.

— Хоть в острог, хоть в овраг, без Полинушки все равно. Нет мне без нее света белого!

Слушала слова жаркие, да признания пылкие и дрожала как осинов лист. Но теперь, раз я подметыш бесправный, не батюшки Казимира дщерь, то нет в нас крови общей? Не осудит наш союз Пресвятая Матерь, благословит два влюбленных сердца!

Смотрит на нас старуха Гульбану с хитрым прищуром. Смотрит и улыбается.

— А ну, Полинушка-душенька, признайся вслух при добром молодце, зачем из дома отчего сбежала и ко мне пришла?

Горят от сказанных слов щеки алым пламенем, а от несказанных и вовсе под землю провалиться хочется. Нелегко сказать вслух, что на сердце девичьем. Ох, нелегко!

— Я… я пришла… — поднимаю глаза на Казимира и теряюсь в его взгляде ласковом, тону в очах черных, — не знала я историю ту, думала брат с сестрой мы по батюшке. Пришла и повинилась, да закопать хотела в волшебном саду… любовь свою непрошенную…

— Полина!

Миг и нет меж нами расстояния. Обнимает Казимир руками ласковыми, да прижимает к груди своей широкой. Осыпает поцелуями жаркими, лицо, шею, руки, и, задыхаюсь я от нежности его и своей. Кажется тесным платье простое, потому как рвется из груди сердечко трепетное.

— Эх, молодежь, молодежь, — кряхтит старуха Гульбану и глаза отводит. Затем берет со стола цветок белоснежный и вертит в пальцах, то так, то сяк рассматривая. Дивен цвет саранки, в руках девичьих да любящих побывавший, дивен и красен.

Наконец, отрываемся мы с Казимиром друг от друга, под кашель старушечий. Сколько времени миловались: не ведомо.

— Порадовали старуху, ох, порадовали. А теперь, ежели не передумали, бежать вам надо, соколики. В отчий дом возвращаться никак нельзя, а в родных местах знают вас как брата да сестру родных. Люди злые и языки черные. Не дадут вам жить любо да ладно.

Казимир кивает и берет меня за руку. Прежде чем уйти с ним, я кидаю последний взгляд на старуху Гульбану.

— Спасибо, бабушка Гульбану! Век не забудем.

— Идите, идите, соколики. Совет вам да любовь.

Конец первой истории.
Всех с праздником влюбленных!