Жених

Нам не дано предугадать

Как наше слово отзовётся....

Федор Иванович Тютчев.

Год шёл тысяча девятьсот тридцать первый от рождества Христова когда в село пришли эти двое.

В село, затерянное меж чёрных болот и вырубленных лесов, где жизнь цеплялась за землю, словно упрямая трава, пришли древняя старуха и молодой парень. Деревня была мала, дома её, сколоченные из потемневшего дерева, жались друг к другу, будто боялись расползтись под натиском ветра. Крыши из соломы прогнулись от времени и сырости, а воздух пропитался запахом торфа, гниющей древесины и чего-то ещё — неуловимого, тревожного. Небо, вечно серое, словно давило на плечи, а дальние леса, что обступали село, казались стенами, за которыми таилось нечто древнее и недоброе.

Старуха была худа, как сухая ветка, готовая сломаться под порывом ветра. Её лицо — кожа, натянутая на птичьем черепе, с острыми скулами, будто вырезанными ножом. Глаза её, две мутные щёлки, напоминали подтаявший лёд, но в них светилась злость, от которой у людей холодело в груди. Она ступала бесшумно, словно земля не желала её замечать, и двигалась с медленной уверенностью, будто знала о селе больше, чем оно само о себе. С ней был юноша, чья красота казалась чужеродной в этом унылом краю. Высокий, плечистый, с чёрными кудрями, что падали на лоб, словно крыло ворона, он выглядел, как герой из старых сказок. Но глаза его, тёмные и бездонные, словно хранили тайну, от которой хотелось отвести взгляд. Он был слишком красив для этих мест, слишком живой, как огонь в бурю, и оттого — казался словно из другого мира.

Их поселили в избе Мирона кузнеца, мужика которого объявили пособником кулаков и увели однажды ночью несколько лет назад.

Никто не знал, жив он или мёртв, но его дом, стоявший на отшибе, под кривой вербой, пустовал. Верба, скрюченная, с ветвями, похожими на когти, шелестела листьями, будто нашептывала предостережения. Изба была ветхой: стены покосились, единственное окно смотрело на мир, как слепой глаз, а внутри пахло сыростью, мышами и забвением.

Но чужаки не жаловались. Старуха заняла тёмный угол, где тени казались гуще, а парень оказавшийся и сам ковалем принялся за кузню, что осталась от Мирона. Её наковальня, покрытая сажей, ещё хранила следы былой работы, и скоро по селу разнёсся звон молота.

Колхоз только зарождался, и людей в селе было мало. Мужики либо сгинули на войнах, либо сбежали в города, оставив за собой пустые дома и осиротевших жён. Здоровый кузнец, да ещё молодой да пригожий, был редкостью, почти чудом.

Девки, чьи щёки ещё не выцвели от работы и голода, зашептались, захихикали, начали кидать взгляды в сторону кузни. Их глаза блестели, когда они видели, как он раздувает меха напрягая мускулы на широкой спине , как пот блестит на его шее, как молот в его руках бьёт по железу, будто задавая ритм самому сердцу земли. Звали его по простому, Иваном.

Но он был нелюдим. От взглядов отшатывался, от случайных касаний девок — словно обжигался. На вечерние посиделки не ходил.

Это девок удивляло, молодой красивый попал как козел на поле с капустой а не ест, чудно́ это.

Лишь к одной, Фросе, дочке мельника, он стал со временем приглядываться.

Фрося была тихой, почти незаметной. Её волосы, цвета мокрой соломы, вились мягко, а серые глаза напоминали небо перед дождём — мягкие, но полные скрытой глубины. Улыбалась она редко, и улыбка её была робкой, словно мышь, что выглядывает из норы и тут же прячется. Она не лезла к нему, не кокетничала, как другие, но что-то в её молчаливой простоте тянуло Ивана.

Он стал всё чаще приходить к реке, где она полоскала бельё, и они говорили — тихо, почти шёпотом, будто боялись, что слова их услышит ветер. Иногда он помогал ей нести вёдра, и его пальцы, тёплые от кузни, касались её холодных рук.

Село заметило. Языки зашевелились, глаза прищурились.

Гляди ка, мыша серая а самого завидного жениха захомутала.

И старуха тоже заметила.

*****

Был серый день, небо набухло дождём, когда она появилась у реки, словно тень, выросшая из земли. Фрося стояла на коленях, скребя бельё о доску, её руки покраснели от ледяной воды. Иван пил из деревянного ковша, и капли, стекая по его подбородку, ловили слабый свет, будто жемчуг.

Они о чём то перешучивались посмеиваясь негромко.

Старуха шагнула вперёд, её тень легла на траву, длинная и кривая, как коготь. Голос её, резкий, как скрип несмазанной двери в заброшенной бане, разрезал тишину.

— Отстань от мужа моего, шлюха! — взвизгнула она, и слово «муж» повисло в воздухе, тяжёлое, как камень.

Фрося выронила бельё, ткань унесло течением. Иван уронил ковш, лицо его побелело, будто кровь из него вытекла. Он кинулся к старухе, но не за Фросю заступиться — упал перед ней на колени, в пыль, и забормотал, словно молитву: — «Прости, прости. Не надо. Не было ничего. Просто говорили мы. Не было ничего…» Лбом он бил в землю, могучие плечи его тряслись, а голос дрожал от ужаса, будто что-то внутри него рвалось.

Фрося застыла, её серые глаза расширились, полные смятения. Старуха бросила на неё надменный взгляд, и Фросе почудилось, что река поднялась, чтобы её утянуть. Без единого слова старуха повернулась и пошла прочь, а Иван, как привязанный собачонок, поплёлся за ней, голову опустив, шаги его были тяжёлыми, будто ноги в болоте вязли.

Слухи поползли, как змеи, шипящие и ядовитые. «Живёт он с ней, как с женой тьфу ты прости Господи…» — шептались бабы, их пальцы нервно теребили платки. «Да она ж ему в бабушки годится! Непотребство какое.» — фыркали другие, взбивая масло, их руки двигались быстрее с каждым словом. «Неспроста это, ох, неспроста…» — бормотали старики у костра, дым от их трубок поднимался, словно тени.

Кто-то вспоминал сказку про старуху ведьму, что приходила в села да уволила с собой в неизвестность лучших женихов, да пропадала, оставив за собой мёртвых коров и сгнивший урожай. Кто-то клялся, что видел, как её, старухи, глаза светятся в темноте, как у кошки.

В общем поползли слухи.

Фрося не выдержала. Однажды вечером, когда кузня затихла, а угли в горне тлели красным, она подкараулила Ивана за сараем. Воздух был густым, пахло углём и раскалённым железом, тени от огня плясали на его лице, делая его ещё более чужим.

— Кто она тебе?— спросила Фрося, её голос дрожал, но в нём была сталь. Она смотрела ему в глаза, пытаясь найти того Ивана, что пил воду у реки.

Он мотал головой, его кудри падали на лицо, а глаза были дикими, как у загнанного зверя.

— Не знаю…— выдавил он, голос его ломался. — Не могу уйти. Тянет. Всегда тянет. Как первый раз увидел ее, словно хомут на шею накинули. Сбежать пытался.— Его кулаки сжались, костяшки побелели, будто он боролся с невидимой цепью, что держала его за горло.— трижды пытался бежать.

И он рассказал.

На ярмарке он её встретил однажды. С дружками веселились как увидел он ту старуху. Уж сам не пойми за чем да стал дразнить , покуражиться хотел что-ли.

— Эй бабуся, ты пошто из могилы вылезла, на солнышке погреться?

Дружки взорвались молодецким хохотом.

Старуха медленно обернулась вперив в него холодный взгляд.

— Так жива я на вроде, пока мест.

—Жива, жива. Пошутковал я бабуся. Ты ещё ого-го какая, огонь баба. Ещё жениха себе найдёшь.

Та криво усмехнулась.

—Жениха? А и то дело. Сама я слаба стала. Помощник то мне пригодится. А возьмёшь меня в жены балагур?

Иван расхохотался хлопая себя ладонями по ляжкам.

— Ну уж нет бабуся, уволь от такой чести. Не к лицу тебе такой раздолбай как я.

— Не уволю — ответила бабка— не ты теперь решаешь. Не женихаться я сюда пришла. Но... Сам надоумил.

И с той поры он вдруг понял что полностью во власти её. Так прямо с ярмарки и ушёл, неся её пожитки, под хохот друзей что думали что продолжает он дурака валять.

С тех пор он и живёт с ней. То-ли как раб, то-ли как...муж.

Раньше жили они в другом селе. Там ему вопросов никто не задавал. Но видел он что бабку боятся селяне как саму смерть.

Сбежал.

В первый раз он добрался до опушки леса, где сосны стояли, как стражи, их ветви цеплялись за небо. Там он рухнул, задыхаясь, тело его вдруг забилось в судорогах, словно верёвка невидимая дёрнула его назад. Нашли его утром, ползущего через грязь, слёзы текли по щекам, а руки царапали землю, будто он хотел вырваться из неё.

Во второй раз он дошёл ещё дальше, аж до соседнего села, где дома были ещё беднее, а церковь — покосившейся, с облупленной краской. Он ворвался туда, умоляя о спасении, босой, в разорванной рубахе. Но к утру вернулся, шатаясь, как пьяный, кровь текла из ссадин, волосы были вырваны клоками, а губы шептали что-то невнятное, словно заклинание.

В третий раз он пропал на три дня. Село решило, что он теперь ушёл навсегда, но мальчишка, что пас коз, нашёл его в болоте, по пояс в чёрной воде. Губы его посинели, кожа была холодной, как у мертвеца, а глаза — пустыми, будто в них выжгли всё живое. Его вытащили, отогрели, но он молчал, лишь смотрел в пустоту.

Старуха приняла его обратно, не сказав ни слова, только губы её дрогнули в улыбке, от которой кровь стыла.

А однажды, ночью, дом их сожгли. Они не пострадали, но бабка сказала что будут искать нового пристанища так как это село более не будет жить. Сильно зла она была.

И он верил что так и будет. Прокляла она всех перед уходом их. Скорее всего и нет его больше, села того.

— Так и пришли мы сюда.—

Иван сидел опустив голову — чёрный рот мой. Зачем задел клятую ведьму?

— А она... Ведьма?

— А кто ж ещё? Вот тебе и бабушкины сказки. Я однажды.— он помолчал собираясь с силами

— я ей, вилы, в грудину, в самое сердце загнал. А она только расхохоталась. Ослепила меня в наказание, три дня как котенок новорожденный ходил, стены ловил руками. Ведьма она бессмертная. Руку другой раз топором отрубил. А та.... словно живая ко мне, и давай душить. А потом вновь к ней приросла.Не избавиться от неё, никак.

Фрося почувствовала как волосы её шевелятся на затылке.

Они помолчали.

— А вот слыхала я от тетки что ежели ведьму в могилу положить да кинуть семян маковых горсть то и не встанет она пока все не сочтёт до одного.

Иван лишь тяжело вздохнул. Видать совсем не верил в такой метод.

— А ты...—Фрося не знала как задать неудобный вопрос — ты с...ней. как с... женою.

Иван поднял полные тоски глаза. По щекам его побежали слёзы.

Фрося вспомнила безобразное, словно пожеваная шкура лицо старухи и её стошнило.

Иван отвернулся и горько усмехнулся.

— Мерзко тебе? А я то поболее тебя видал. Уходи Фрося. Хорошая ты девка. Загубит она тебя коли не уйдешь. Не помощник я тебе. Нет против неё силы. А я.... Сам дурень и за дурость свою и страдания мои . Пока не поздно, уходи.

****

Но было поздно.

Нашли Фросю следующим утром.

Она висела в сарае отца, верёвка туго обхватывала её шею. Лицо её было синим, язык вывалился, глаза помутнели. Но страшнее был след на груди — рваный, словно когти разодрали кожу, но без крови, только с лёгким, неестественным блеском, будто паутина в лунном свете. Селяне отшатнулись, их шёпот затих, как угли под дождём.

Мельник, отец Фроси, крепкий мужик с руками, как лопаты, обезумел от горя. Он ворвался к избе под вербой, сжимая вилы, глаза его горели. «Ведьма!» — закричал он, голос его разорвал утреннюю тишь. Старуха стояла в дверях, её глаза блестели, как мокрые камни. Она не сказала ни слова, лишь посмотрела.

Мельник замер, рот его открылся в беззвучном крике. Кровь хлынула изо рта, он рухнул, дёрнулся раз — и затих. Вилы звякнули о землю, их зубья окрасились алым.

Село начало бояться теперь по настоящему.

Степан, председатель колхоза, мужик крепкий, с фронтовым прошлым и шрамом на щеке от сабли белогвардейца, решил положить этому конец. Он не боялся ни смерти, ни крови, ни чертей— видел и то, и другое в окопах а в третьих не верил. Сжав зубы, он пошёл к избе, его шаги гулко отдавались на тропе. Селяне смотрели из окон,от их дыхания запотевали стёкла.

Что было внутри, никто не знал. Кто-то клялся, что слышал смех — скрежет, будто кости по железу трут. Другие слышали голос Степана, сначала твёрдый, потом умоляющий, а потом — вой. Через час он вышел, бледный, как мел, глаза его смотрели сквозь мир. Он молча прошёл домой, не отвечая на вопросы. Там он заперся в своей комнате, взял ружьё и приставил ствол к подбородку. Выстрел прогремел, как гром.

*****

И село затихло.

Земля отвернулась от людей. Коровы перестали давать молоко, их вымя высохло. Куры не несли яиц, их гнёзда были пусты. Картошка в полях гнила, её чёрная плоть воняла, как проклятье. Селяне шептались о яде, о порче, но взгляды их неизменно падали на избу под вербой.

Старуха начала ходить по селу на закате, её тень тянулась по земле, длинная и тонкая, как нож. Она бормотала, её голос гудел в костях тех, кто слышал: «Рассердили вы меня. Ох рассердили…»

Двери запирали, иконы целовали, но страх рос, укореняясь в сердцах, как сорняк. Если уж власть в лице председателя не помогла то на кого надеяться?

*****

Одной ночью, когда луна висела низко, красная, как кровь, Иван вошёл в избу. Внутри было душно, пахло травами и чем-то кислым, как скисшее молоко. Старуха лежала на лавке, её рот был открыт, жёлтые зубы блестели в свете очага. Дыхание её было медленным, хриплым, будто тени в комнате двигались в такт. Иван стоял над ней, его руки дрожали, сжимая топор. Лицо его было маской боли, глаза блестели от слёз.

Он занёс топор. Лезвие поймало лунный свет , сверкнув, как молния. Одним ударом он снёс ей голову. Тело дёрнулось раз и затихло. Крови не было, только глаза её распахнулись в последний миг, и улыбка — жуткая, знающая — застыла на лице. Иван задрожал, но не остановился. Он завернул голову в мешковину, тело — в старое одеяло. Понёс их в лес. Под старым дубом он вырыл яму, земля была холодной, упрямой. Прежде чем засыпать могилу, он достал из кармана горсть маковых зёрен и бросил их на тело. «Считай, ведьма проклятая. Считай сука .До скончания века считай.» — прошептал он, голос его дрожал.

Когда он вернулся в село на рассвете, он был уже не тем. Плечи его сгорбились, волосы поседели, руки тряслись, как у старика. Селяне смотрели, но молчали. Он прошёл к избе, заперся внутри.

Село так и не оправилось. Некоторые говорили, что проклятье ушло с ведьмой, но коровы больше не давали молока, а поля остались бесплодными. Иван жил, но был тенью: красота его угасла, глаза потухли, словно враз жизнь из него утекла. Он работал в кузне, пока руки не отказали. Его подкармливали всем селом но близко с ним никто не общался.

А он потом просто сидел, глядя в пустоту, словно ждал, когда нечто придёт за ним. Он не сомневался что она однажды досчитает.

Изба стояла пустой, верба продолжала шептать. А в безлунные ночи селяне клялись, что слышат в лесу голос — низкий, хриплый, считающий маковые зёрна в темноте.