Жертвоприношение

Старейшины придирчиво выбирали жертву. Нужно было отблагодарить бога за приют на чердаке его дома. Молодой должен был достойно проползти под потолком и спикировать в его постель. Бог уносил жертву в лучший мир, а племя жило спокойно.

Каждый год, едва наступал июнь, я ждал. Ждал, когда на потолке зашуршит. Не мышиной вознёй, не скрипом балок — особым шорохом, будто кто-то осторожно перебирает лапками по дранке и пенопласту. Значит, скоро он придет.

В ту ночь я, как всегда, не спал. Притаился под одеялом, слушая, как за панелями закипает тайная жизнь.

Шёпот, треск, звон хитиновых панцирей — племя жуков-носорогов начинало обряд. Их собрания длились недолго: ровно до того момента, пока жертва не прорывалась сквозь щель и не падала мне на подушку.

«Смотри-ка, вождь дрожит от нетерпения», — усмехнулся бы я, если бы понимал их звуки.

В прошлом году это был юноша — огромный, с рогом, острым как клинок. Атлет. Он упал с таким треском, что я вскрикнул, а потом полчаса уговаривал его слезть с лампы.

В позапрошлом — девочка, крохотная, с пыптиком рога, но с упрямым блеском в чёрных глазах. Она цапнула меня за палец, когда я нёс её к окну, будто говорила: «Не смей жалеть! Это честь!»

В этот раз шум затих слишком быстро. Минуты текли, а потолок молчал. Я уже подумал, что племя наконец решило переселиться под крышу соседского гаража, как вдруг — глухой удар.

Не на подушку. На пол.

Жук лежал на спине, судорожно дёргая лапками. Рог — точь-в-точь как у девочки из прошлого года, только с трещиной. Я перевернул его, и тут заметил: на хитине пятна плесени, будто он пробирался через сырые, прогнившие балки.

«Они выбрали самого слабого», — мелькнуло в голове.

На чердаке в тот миг поднялся переполох. Старейшины, чьи рога давно почернели от времени, спорили, шипя, как чайники:

— Ты слышал? Удар был тихий! Бог разгневался!

— Этот глупец полез через лампу и даже не смог упасть правильно! Надо было послать воина!

Правду знала только мать жука, что пряталась в тени. Её сын вызвался добровольцем, хотя рог его был надломлен в детстве, а болеть он начал, казалось, ещё в личинке.

«Пусть лучше умру героем, чем сдохну от грибка», — прошелестел он, прежде чем полез в щель.

Я поднёс жука к окну, но он не улетел. Зацепился лапками за край ладони, будто просил о чём-то.

А потом... чихнул. Звук был такой нелепый, что я рассмеялся. И в тишине комнаты смех прозвучал как гром.

На чердаке старейшины замерли.

— Бог... смеётся?

— Это добрый знак! Он принял жертву!

А я, не зная их языка, посадил жука на герань у окна. «Выздоравливай», — пробормотал и положил рядом крошку сахара. Всю ночь он сидел там, а на рассвете уполз по стене на чердак — медленно, неровно, но сам.

На следующий год панели зашептали раньше обычного. Я ещё не лёг.

И когда жук-носорог упал мне прямо в чашку с чаем, он был здоровым. С блестящим рогом. И сахарной крошкой, прилипшей к лапке.

С тех пор племя добавило в ритуал новую строку: «Пусть жертва будет сладкой».

Все поняли, что жертвам не обязательно улетать из дому и пропадать в саду от клювов соек, можно поздороваться с богом и вернуться к племени.