Жинжинья

Посвящается Камилле в честь прихода ещё одного Тёмного августа...

Из-за неё я любила и эту улицу тоже. А Ванда смеялась, потому что сама относилась к домам и людям, живущим в них, абсолютно спокойно, без всякого там душевного трепета. На мои вопросы о соседях давала точные, часто весьма язвительные характеристики и мы вместе смеялись. Иногда, округляя прозрачные серые глаза, шёпотом рассказывала всякие вещи и тогда уже я хохотала или ужасалась, переспрашивала, стараясь уместить в сознании поведанные факты и людей, к которым они относились.

- Подожди! Это ты про Виктора? Который в красном кирпичном?

- Венька, - поправляла Ванда, - да, гордый владелец крепости с бойницами, вернее, крепостцы с бойничками.

Я откидывалась к прохладной стене, оклеенной бумажными обоями, и пыталась увидеть этого самого Веньку - небольшого мужичка с кислым невыразительным лицом - стоящим на крыше собственного дома между острых кирпичных башенок: в длинных семейниках, с гитарой наперевес, распевающего крикливую серенаду.

- В итоге он её таки добился, уж не знаю, пеньем или катаньем, сыграли свадьбу, и с тех пор - никаких уже серенад среди бойниц.

- Остепенился? - я двигала к себе могучую фаянсовую кружку, черный чай в которой давно остыл, поднимала, отхлёбывая, и над краем кружки смотрела и смотрела, как рослая, широкоплечая Ванда, переминаясь почти голыми в коротких ситцевых шортах ногами, жарит оладьи, выливая на сковороду густое, поблёскивающее в свете настенного бра тесто. Тесто тянулось толстой ниткой, кончаясь, Ванда неуловимым движением запястья стряхивала ложку, чтобы капли не падали на плиту. Оладьи шипели, вздувая пузыри, и по круглому краю появлялась пухлая коричневая каемка.

- Светка его остепенила. Как стали вместе жить, ещё несколько раз на крышу взбирался, да она его шустро оттуда наладила. Перед соседями неудобно, знаешь ли. Думаю, неземная его к Светке любовь была только предлогом на крышу взлезть. И со звёздами пообщаться.

Оладушек съехал с лопатки на горку таких же в центре большой тарелки, и одновременно, с тихим щелчком в моей голове рассказанная история совместилась с реальным живым Венькой, Вениамином, который залезал на крышу поближе к звёздам, пока вот не стал - нормальным, хозяйственным, в меру попивающим семейным, как говорят местные бабки - 'мущиной'. Конечно, мне стало его жаль. А с другой стороны, раздумывала я, обмакивая надкусанный оладик в глубокое блюдце с практически чёрным вареньем, ну лазил бы на крышу, жил один, пел свои серенады, год, пять лет, десять. Такое надо выдержать.

- Чего смеёшься? - Ванда бросила полотенечко на подоконник и уселась сама, вытягивая ноги по домотканому полосатому половичку. Свет падал сбоку, рисуя на впалой щеке очертания благородного носа, и из тени весело блестел глаз, окаймленный густыми, в полумраке очень чёрными ресницами.

- Теперь Веньке надо влюбиться. Чтоб снова был повод. И разнести собственную семейную жизнь. Вдребезги. Своей же гитарой

- В корень зришь. Он каждые лет пять так и поступает. Правда, особого дребезга не получается, Светка его отовсюду неумолимо вывинчивает и обратно в семейную жизнь.

Одновременно со словами на сильной шее трепетно билась тайная жилка, видна была только тень её, исчезала и пропадала. Так странно, что при первой встрече Ванда совсем не показалась мне красавицей. Уж очень была какая-то вся не такая. И совсем не похожа на свои фотографии в социалках, где мы с ней и познакомились. Пять лет назад. А в гости, всегда на излёте южного лета, я приезжаю уже в третий раз. Тут, в небольшом ладном доме на окраинной улице с наслаждением переходя из готично тёмного августа в сладкий золотистый сентябрь.

Держа на весу обмакнутый в чёрный сироп оладик, я перевела глаза с шеи на лицо и наткнулась на выжидательный взгляд серых глаз. Подумала, фу как неловко, сижу разглядываю. Прячась от пристального взгляда, куснула. И застыла с куском во рту.

Ванда тихо и победительно рассмеялась.

- О, - сказала я, прожевав, и сходу утопила надкусанный оладик в блюдце, - о-о! Слу-ушай... - торопясь с впечатлениями, всё равно прерывалась, чтоб снова и снова запихать в рот очередной кусок, разжевать, наслаждаясь изысканным бархатным вкусом, - это... м-м-м... песня просто... я не пойму. Это вообще, что? Погодь, угадаю. Нет. Совсем не похоже ни на что. Виноград какой-то? А ложкой можно?

Несмотря на густоту сладость во рту была легкой, летучей, исчезающей, так что сразу хотелось набрать новую ложку. Желательно с горкой. Пока блюдце не опустеет.

- Невероятный какой вкус. Смородина? Нет, точно нет.

Ванда откинулась на спинку стула и улыбнулась, забирая пальцами густые пепельные волосы. Обнажила лицо, стягивая пряди на затылке. Крутой телячий лоб, скульптурные брови, немного слишком глубоко посаженные глаза, такие странно светлые на загорелом лице с длинными жесткими скулами. С убранными волосами стала слегка похожа на знаменитую картинку инопланетянина, и тут же, когда отпущенные пальцами, пряди вернулись на место, рассыпаясь по голым плечам с сильными ключицами, вернулось лицо Ванды, смягчённое радостью от моего восхищения.

- Доедай. И пойдём, покажу. Сама узнаешь.

В затянутое сеткой окно журчали неутомимые сверчки. За воротами дома проезжали машины, почти не слышимые, не перетягивающие внимания на себя.

Плиточная дорожка, ведущая в глубину огорода, где у Ванды вместо привычных и обычных картофеля, моркови и луковых грядок росли кустишки лекарственных трав, была узкой и по моим голым икрам мягко проходились прохладные листики мирабилиса, полные распустившихся на ночь ароматнейших цветков. Свет из окон дома, оставаясь позади, ещё освещал наши фигуры, падал сбоку, так что моя тень накрывала цветочный бордюр и не мешала видеть ровно идущие длинные ноги. Когда в извилистых тенях листьев появлялся светлый разрыв, на сильных икрах Ванды взблёскивали еле видные золотистые волоски. И я, глядя на блеск, переводя взгляд выше - на качание краешков ситцевых шортиков, еще выше - на полускрытую просторной майкой талию и тонущие в темноте локти, вспоминала, как сегодня днем валялись на пляже, Ванда потягивалась огромной кошкой, проводя широкой, почти мужской ладонью по золотой коже голени и колена. А потом бросалась на живот, качала согнутыми ногами, как девчонка, уперев в ладони подбородок и внимательно слушая мою болтовню. Не всякая женщина всегда выглядит раздетой, думала я, углубляясь в совсем уже кромешный мрак маленького сада из десятка деревьев и следя за пятачком света от ее фонарика. А она - выглядит. В смешных этих выгоревших шортах и домашней футболке. В летнем платье на пуговках от глубокого выреза к распахнутому выше колен подолу. В джинсах - в обычных джинсах, что наделись в прохладный день вместе с растянутой толстовкой, в капюшоне которой улеглись пепельные пряди. Любая одежда на ней словно кричала - смотрите, вот тело, а все прочее, считайте, ветром принесло и временно приклеило, как приклеивает порыв листок к капоту автомобиля.

- Осторожно, ведро.

Я всё же споткнулась, зашипела сквозь зубы, поджимая ушибленные пальцы в открытом шлепанце. Ванда нагнулась, мелькнул вверх пятачок света, превращаясь в длинный луч. Вернула на место прогремевшее, как выстрел, ведро и снова предупредила:

- Ещё осторожно, лестница.

У смутно белеющей стены времянки смутно темнела деревянная приставная лестница и я взялась за перекладину, с которой только что улетела вверх босая нога. Влюбилась ли я? Смешной вопрос, если трактовать влюбленность так, как это принято. Хочу ли, думала как раз сегодня, купаясь в сладком солнце сентябрьского пустого пляжа, с трудом отрывая взгляд от Ванды, её длинных ног, сильных рук, от изгиба спины над краем купальника, где во впадинке тоже поблескивала полянка еле заметного золотистого пушка, хочу ли я дальше, как положено? Увидеть тело целиком, без приставших к нему тряпочек одежд, знать, какого цвета соски под эластичными чашками мокрого купальника, знать, как выглядит лобок и делает ли Ванда интимные стрижки. Трогать, брать, владеть, отдавая себя. Романтическое и странное приключение, такое внезапное бы. Мы - и вдруг пара.

Из гущи чёрных ветвей, обильных шуршащей листвой, протянулась ко мне рука, пальцы крепко взяли мои.

- Не споткнись. Осторожно, тут шифер немножко съехал.

Нет, думала я, босой ногой (шлёпанцы остались внизу под лестницей) нащупывая и переступая, туда, где прочнее, а рука отводила от лица невидимые лохматые ветки, нет, если бы оно было нужно, совершилось бы ещё тогда, в первый приезд, когда поужинали в смешной узкой кухне, где вместо наружной стены с окнами длилось одно сплошное окно, забранное деревянными планочками, так что стекла блестели ромбами и квадратами, а потом Ванда постелила мне, совсем уже сонной, в маленькой комнате, где места - для узкой кровати и комоду с зеркалом на нем. Взбила подушку, и когда я легла, усталая, сытая, напоенная домашним вином, села сбоку на край, прижимая мое бедро своим, потянулась, почти укладывая мне на нос крепкую без лифчика грудь под тонкой рубашкой, и заботливо поправила уголки подушки. Провела пальцем по моему лбу. Сказала шёпотом:

- Спокойной ночи, счастье моё.

Поднялась и ушла, обойдясь без многозначительной паузы, которая - повод для обдумывания потом.

И я закрыла глаза, ощущая себя совершенно счастливой. Потому что я - чьё-то счастье. Нет, потому что счастье именно Ванды. А ещё - из-за всего, что меня окружало.

***

Я - горожанка. Бескомпромиссно и навсегда. В том, что именуется 'городские джунгли' чувствую себя не 'как дома', я именно дома и мне это нравится. Вернее, изначально, весь этот разгул бетонных и пластиковых покрытий, стеклянных витрин, возносящихся этажей, деревьев, аккуратно ограниченных рамками, - естественен для меня, как правильный воздух для дыхания. Там протекает жизнь, в которой и работа, и множество возможностей отдохнуть, прогулявшись на выставки, в музеи, славно перекусить в избранных забегаловках или вдумчиво поужинать при полном параде в ресторанах. Всего не перечислишь, да.

А потом появляется Ванда и её мир, где человека легко спутать с кустом гибискуса, растущим у крыльца, потому что, как понимается мне, у гибискуса и человека в мире Ванды права одинаковые. Это странно. Наверное, так же странно, как местным в мегаполисе, где все изначально создавалось для человека, а уж потом могло остаться в его подчинении или вырваться, переменившись. Но подбор слов говорит сам за себя - 'подчинение', 'вырваться'. То, что не подчинено - аномально.

И забавно то, что наша полярность не на виду, ведь я не приехала провести каникулы на необитаемый остров, побыть Пятницей при Робинзоне. И не Миклухо я Маклай, окружённый толпой милых, как дети, аборигенов. Да и Ванду ребенком назвать сложно. Как и меня. Днем Ванде звонил сын и она...

- Сюда, - негромкий голос вернул меня в темноту, на шиферную чуть покатую крышу, в небольшой сказочный лес из густых ветвей, которые надо было придерживать или просто находить пальцами, чтобы не приложиться лбом.

- Голову нагни, тут ветка.

Я пробралась под горизонтальной могучей веткой, держась за нее ладонью. Какая поверхность. Будто раненый шёлк.

Ванда хмыкнула с одобрением, услышав метафору. Ее рука нашла мою и потянула вниз.

- Садись.

Подо мной оказалась не поймёшь, коробка из прутьев или ящик, сверху брошен рубчатый половик, на нем, для мягкости, плоская бархатная подушка, из тех, которым уже ничего не страшно - ни дождь, ни солнце.

Я осторожно вытянула босые ноги по тёплому еще шиферу, слегка опасаясь, что кто-нибудь насекомый, ночной, пробежит по пальцам.

Снова вспыхнул пятачок света, покрутился, высвечивая отдельные листья. Ванда устроила фонарик так, чтоб светил вверх, отражая слабенький свет от глянцевых экранчиков листьев. Подняла руку и нагнула к нашим лицам одну из тонких ветвей. С той самой корой, шелковой, в заживших ссадинах.

На длинных черешках между листьев висели чёрные шарики. Электрический свет ставил на атласном совершенстве мягкие точки. Я взялась двумя пальцами за тёплый шарик, потянула, тот, упираясь, сдался и в моей руке оказалась - вишенка. Вишня. Крупная, гладкая, не идеально круглая, скорее в форме пухлого сердечка. Или это черешня? Черешню я очень люблю, и всегда жалела, что работа не позволяет поехать сюда, на юга самым ранним летом, когда черешневые деревья обсыпаны ею - жёлтой, золотистой с розовым отливом, и такой вот - чёрной, сладчайшей. Но сейчас ранняя осень.

- Вишня? - я поднесла ягоду ко рту, коснулась ею губ.

- Да. Пробуй.

Вишню я не очень любила, даже в сладкой, в ней всегда таилась под сахаром невероятно мощная кислота, много не съешь, а если съешь, желудок возмутится.

Я надкусила шарик, в рот брызнул сок, того самого вкуса, который был в кухонном угощении, да весь вышел - я чуть блюдце не вылизала.

- М-м-м, - я доедала десятую ягоду с ветки, а Ванда быстро, аккуратно обирала другие, вытягивая их из темноты и складывая плоды в эмалированную мисочку, вытащенную из-за плетёного ящика.

- Ещё штук пять съешь и хватит. Это последние, тебя дожидались. Мне и самой было интересно, сколько смогут провисеть.

- При мне недолго провисели бы, - я складывала в ладонь мокрые косточки, казалось, выкидывать было неуважением к восхитительному вкусу, - а в миску на что? Давай просто съедим, а? Джем вкусный, слушай, я ведь вообще не ем всякие там варенья, но это... Но с дерева это - совсем улет. Никогда в жизни не ела ничего такого вот.

- Нельзя тебе много, девочка, - загробным голосом молвила Ванда, продолжая снимать ягоды и укладывать их в растущую горку. Выразительное лицо пятнали тени, рот открывался чёрным пятном, - забудешь всё, чем жила, а чем дальше жить, не поняла ещё... Будешь торчать тут, в старой вишне над летней кухней, так и быть, стану приносить тебе жратки. Разговаривать, чтобы совсем не одичала.

- Ну, - спросила после веселой паузы, - все слопала? Уносим урожай и спать?

- Посидим ещё?

Мисочка отправилась за ногу Ванды, подальше от меня, и мы замолчали, сидя в ночном почти игрушечном лесу, который создавала путаница веток. Снизу пели сверчки, машин тут почти не было слышно, зато из соседнего двора поквакивала негромкая музыка и раздавался смех - у кого-то поздний ужин под виноградом, определила я по тихим репликам. Жареную кефаль уже съели, теперь сосредоточенно поедают этот самый виноград, наверное, намытый в таз посреди стола.

- Это старая вишня. Бесплодная была, когда мы сюда жить переехали. Сашка срубить хотел, посадить смородину, дерево же огроменное, крона всю крышу закрывает и чуть не половину сада. Но я как сюда влезла, на крышу времянки, прям влюбилась. Беременной днями тут просиживала, не поверишь, этот вот ларь с тех пор стоит. Это сколько? Ну да, Костику скоро тридцать. Я книжки брала, поесть чего. И сидела. Сашка внизу орал и ругался. На нем весь огород и сад на нем, курятник затеял и ещё куча планов у него была, да все такие, чтоб я рядом пахала.

- А ты не хотела...

- Угу. Лентяйка я. До сих пор радуюсь, что вовремя разбежались, хотя...

Я вспомнила сетевые фотографии Сашки, которые она мне присылала. Отменный мужчина слегка за полтинник. С женой, детьми, и крошечный внук там имеется, и ещё всякие полные чаши.

- Хотя... могли бы и раньше, конечно, но я ж была молодая дурочка, молодые дурочки без веской причины семью не разваливают.

- А я думала сейчас пожалеешь!

- Ещё чего. Потом жалела, что не сыграла полную дурочку, ну, знаешь, как эти 'ой я не знаю, не знаю, отстаньте от меня' и вся такая внезапная, рушит все вокруг, и убегает за кулисы. Мудро при этом оставаясь в целости и сохранности.

- Сейчас не беспокоит? Сашка в смысле.

- Разок в месяц прибегает, лайк к фоточке поставить. Прикинь, он получается, мониторит, как я тут живу. Смешно.

- Приглядывает за хозяйством, - усмехнулась я. Слышать про внимание бывшего было неприятно.

Да ты ревнуешь, поддела сама себя и в десятый раз кинула взгляд в темноту, где притаилась мисочка с урожаем амброзии.

- А вишню эту я на базаре купила. Как раз когда огород переделывала, выкидывая к чертям все эти скучные картошки с буряками. Суровый дядька саженцы продавал, на одном табличка от руки 'жинжына'. Что думаю такое, какой-то гибрид женьшеня с шиншиллой. А он даже не объяснил толком. Ну вишня. Сладкая вишня, женчина, чего вам еще. И так смерил взглядом, сразу ясно стало - двойки поставил мне по всем статьям. Ну, кроме разве ног. Сажать я не захотела, прицепилась к нему, как репей, расспросила, как делают, и вот сама побыла Мичуриным. Привила пару черенков на старую ветку. И забыла. А они взяли и расцвели. А потом взяли и родили эти вишни. Ну-у, тогда уж я весь интернет перерыла, искала, что за сорт такой.

- Нашла?

Ванда обхватила руками колени и подалась вперёд, покачала головой, укрывая коленки рассыпанными прядями.

- Есть такая вишневая наливка в Португалии, жинжа, или жинья, ласково - жинжинья. Делают её из кислой вишни на коньячном спирте. Очень популярный монастырский ликер, ну почитаешь, в сети про него много и рецепты тоже есть. А больше ничего не нашла. Так что решила, ладно, пусть моя вишня - жинжинья. Хотя кислой её не назовёшь, конечно.

- Так ты собрала на ликер? Делала уже?

- Угу. Каждое лето.

Меня снова кольнула ревность. Вот, а я и не знала, что у Ванды такое чудо каждое лето, прям чародейский ритуал. Молчала... Но потом вспомнила, с чем приезжала я, два года: с бесконечными рассказами о собственной жизни, с проблемами, которые она так замечательно умела выслушивать, и это после того, как прочитывала в личках мои длиннейшие простыни размышлений и рассуждений на те же больные темы. И всегда внятно и толково отвечала, не раздражаясь тем, что я повторяюсь. У нас была договоренность, что плач в жилетку подразумевает именно плач, а не призыв к действиям. И если нужна именно помощь - говорим о том прямо. Но почему-то выходило так, что чаще пользовалась правом поплакать именно я. Получается, не нужно придираться к тому, что у взрослой женщины Ванды есть нечто в её мире, мне неведомое. Пусть, пусть будет там что-то лишь для неё.

И снова, когда уже в молчании шли обратно и свет из длинного кухонного окна рисовал линии высокой фигуры с другой стороны, я мысль, наконец, додумала. Мартовский ты заяц, Полина... Да она только что пустила тебя именно в эту, тайную часть своей жизни. А ты всё ищешь, к чему прицепиться.

В кухне Ванда торжественно поставила мисочку в центр стола и отодвинула кружки и вымазанные блюдца.

- Хочешь, снимай. Или так посмотрим. Это будет твоя жинжинья.

- Моя? Почему моя?

Ванда пожала плечами, край растянутого выреза сдвинулся, обнажая ключицу. Улыбнулась.

- Потому что ты - самый близкий мне человек, и видишь, это не меняется.

А это, и правда, не менялось все эти пять лет, хотя обе мы проходили множество личных изменений. Менялась семейная жизнь, место жительства (у меня), возникали и распадались знакомства и круг общения, интересы. И постоянно, ровным светом, или теплом, ощущалась эта связь, не тонкая нитка, а - широкое полотно. Такой млечный путь для двоих. Та-ак. Стало быть, именно это называют дружбой? Слово-то какое немодное, затёрто-привычное. Может быть, изначально оно означает совершенно не то, что мы привыкли полагать дружбой? А мы делаем всякие выводы и даём характеристики, как о том карузо, которого напел сосед с верхнего этажа... Или же, если дружба (внутри меня все ожидаемо слегка скривилось, уж такое затертое, такое не такое) - то самое массовое понятие и нечего тут огород городить, то может, есть где-то слово, которое обозначает эти вот, подобные нашим отношения? Ну есть же слово 'амок', у кого там? Что значит тёмная и безудержная стррасть. Так дайте нам слово для светлого, ровного и сильного!

- Вишня, - нараспев проговорила Ванда, протягивая руку и касаясь пальцами тёмных блестящих шариков, - агуардьенте... красное сухое вино и коричневый сахар... Палочка цейлонской корицы, полоска лимонной цедры. И штучка гвоздики. Такие вот элементы кухонной алхимии. Вот тебе спецмашинка...

Она выдернула из приоткрытого ящика кухонного стола металлическую витушку с пружинкой, пощёлкала пальцем по блестящей шляпке, заставляя пружинку ходить вверх-вниз.

- В эту мисочку выбивай косточки, только, смотри, сок не теряй, аккуратно тыкай, бережно. Сюда складывай ягоды. А я принесу агуардиенте и смешаю с сахаром и вином.

- Ау... гуар... что там дальше-то? - вишня плотно улеглась под пружинку, выбросила вниз косточку, и мои пальцы окрасились ароматнейшей вишенной кровью.

- ...диенте. 'Огненная вода' в переводе с испанского. Самогон, в принципе. Можно - обычный коньяк, а то и коньячный спирт. Есть у меня полбутылки прекрасного зелья, Костик привез в июне. Порывался со своей очередной барышней полностью опростать, да я позволила только ополовинить.

Она говорила уже из коридорчика, скрипела там дверцами старинного буфета, топталась шлёпками, задевая край половика. Звякала чем-то стеклянным. Слова выговаривала вкусно, и знала их много - по работе положено: Ванда писала статьи для пафосного сайта, одного из тех, что заменили нынче глянцевые журналы. Нет, для нескольких сайтов, и выходило это у нее удивительно хорошо. Люблю слова, смеялась она, когда я, вскоре после нашего знакомства, в один присест прочитывала целиком все публикации в её колонке, они та-акие вкусные. И мне, заядлой читательнице, слегка двинутой на классической литературе, созданной на трёх языках - русском, английском и немецком, было поэтому общаться с ней тоже невероятно вкусно.

Агуардиенте... Хорошо бы заняться испанским тоже. Кто у нас там, чтобы почитать потом в подлиннике?

Ягоды падали в миску, сочились тёмным соком по белым эмалированным краям. Он казался ещё темнее от того, что Ванда выключила настенную лампу, принеся вместе с бутылками и пакетами обычную парафиновую свечу, толстую, яркую. И та горела, помигивая маленьким сквознякам из приоткрытых окон и форточек.

... Лопе де Вега. Лорка. Чьё имя само звучит, как стихи - Федерико Гарсия Лорка. А больше никто и на ум не приходит.

Спрашивать у Ванды я поленилась, у нас с ней сейчас важное дело - жинжинья. Для меня. Всякая высокая болтовня отвлечет. Лучше что-нибудь попроще, полегче, поближе к самим ягодам, и к этому вечеру, который уже почти ночь, мягкая, удивительно тёплая, после заката, битком набитого пылающими от уходящего солнца чудесными облаками.

- Заметила? Есть такие вещи, которые прекрасно выглядят в литературе или там в песнях, а в жизни они совсем и не такие. Чай, например. С каким удовольствием пьют чай всякие персонажи. Я про твой не говорю, отменный чай, а так я же его вообще не люблю. Но как вкусно читать, как герои его попивают.

- Угу, - вилка мерно ходила в высоком стакане, размешивая коричневые кристаллики сахара. Движения резко пахли сухим вином, - а ещё что, например?

- Вишнёвое варенье. Я его и вспомнила. Из-за жинжиньи.

Произносить это слово было приятно - наше слово, общее и ничьё больше, потому что Ванда вытащила его из мироздания и назначила нашим.

- А-а-а! Знаю-знаю. 'А ты ужасно занята, ты ешь вишневое варенье'... и тадам, тадам тадам...

- 'И на земле его никто не ест красивее, чем ты', - я смеялась, поправляя ее 'тадам' и вспоминала себя. Девчонка, первый муж, давно уже бывший, в длинной, на полгода, командировке, а ко мне, неловкой, в оглушительно безобразных и неудобных, и, как сейчас понимаю, не идущих мне вещичках (блузочки в горох, белые воротники, платьица с воланами и рюшами, о боги...) прилепился студент, которого прислали в наш офис на практику. Пел мне под гитару хрипловатым стройотрядовским голосом, и песни все шаблонные, их песни. Милая моя, солнышко лесное. И внезапно эта вот, про варенье, лукавая, с кучей смыслов и одновременно с ясным главным, четко высказанным - всё может быть меньше и незначительнее той обыденной мелочи, которую совершает желанная тобой женщина. 'Изгиб божественной руки всегда один и вечно новый, и в ложке ягодка блестит, не донесенная до рта' ...

Собственно, это вишнёвое варенье и развалило мою семейную жизнь, вернее, муж со своей стороны сам постарался, в той же командировке. Ну, а я... Я - тоже. Студент уехал, с мужем мы через год развелись. Но со мной осталось то самое вишнёвое варенье, не настоящее, из песни, и я до сих пор ничуть не жалею, что так произошло.

Все это я пересказывала Ванде, пока она выбирала пузатую банку и, уложив туда ягоды, бережно заливала винно-коньячной смесью. Сверху положила полоску цедры, пристроила гвоздичную звездочку. Затянув стеклянную крышку с проволочными ушками, покачала банку в ладонях.

- Через два месяца будет тебе жинжинья. Считай, ещё одно вишнёвое варенье, но на этот раз не только воображаемое. Встряхивать каждую неделю обязуюсь, так и быть. А знаешь, как пьют настоящую жинжинью? Из шоколадных чашечек! Потом покажу картинку, умилишься. Для твоей нужны чашечки из самого горького шоколада, а потому что вишня - сладкая. Самая сладкая вишня, женчина. Жынжина называется.

Я прошла за ней в коридор, уже отчаянно зевая, с большим удовольствием. Заснём, потом проснёмся и поедем на море. Так что, можно начинать предвкушать мою жинжинью. Прямо вот с этого момента - пока Ванда тянется, становясь на цыпочки, чтобы утолкать драгоценную банку в дальний угол старинного буфета.

- Сентябрь, - считаю я, покачиваясь и уже с трудом моргая сонными глазами, - оук тыаабрь, ыыах... В ноябре, значит?

- Приедешь?

- Блин. А давай ты ко мне? И привезешь заодно. У меня же работа. И потом, что тут в ноябре-то. А я тебе столько всего покажу!

Ванда плотно прикрыла дверцу, закачалась на ручке витая висюлька под бронзу. Волнистые ромбики стекол поймали и отразили медленно танцующий огонек свечи.

- А ты её бросай, - посоветовала ласковым и совершенно серьёзным голосом, поправляя пальцами густые волосы, - тебе пора уже.

- Как бросать? - я от неожиданности даже проснулась, засмеялась, но как-то не слишком уверенно, - а жить? И потом, я ж не смогу в городке, ну такое вот я - дитя мегаполиса.

- Попробуешь.

- Ты серьёзно? А жить где?

- Тут, - серые глаза смотрели безмятежно и уверенно, спокойные такие, - Костик сюда уже не соберётся, разве что престарелую мутер навестить, крышу там поправить и всё такое. Замуж я не собираюсь. А места тут вполне хватает, для двоих. Так хватает, что можно днями друг друга не видеть, если боишься, что надоест общение.

В ответ на моё молчание улыбнулась, снова без всякой неловкости, очень спокойно.

- Если надумаешь, я тут. А насчет ноября, я тебе скажу - он совершенно волшебный. Обязательно хочу тебе его показать. А сейчас, на сон грядущий...

Оказалось, в руке у Ванды маленькая плоская бутылочка, тёмная, еле прозрачная на просвет томно горящей свечи. Шоколадных чашечек не было, и мы с ней выпили по три глотка настоянной жинжиньи из бабушкиных хрустальных рюмок, похожих на резные бочонки. Мягкая сладость, прячущая в себе кислоту и коньячную крепость, легла на язык, протекла в горло, оттуда как-то сразу ударила в голову, расширяя глаза. И мне вдруг показалось, что я уже здесь, приехала давно и живу, и стало от этого удивительно легко, летуче.

- Спать, - постановила Ванда.