Житель Вьетнама

Прокажённый всеми оставлен, и в том его спасение; изгнание для него – особая форма причастия.

Мишель Фуко

В той маленькой стране, где я родился и жил, произошёл государственный переворот; не было ни одного города, где не царили разбой и насилие. Я и сам замарал руки – прикончил людей, пытавшихся убить мою семью. Можно сказать, вся страна с потрохами провалилась в пасть обезумевшего, бешеного животного, и все мы превратились в животных; близок был час, когда и человеческую речь мы могли забыть. Жизнь свелась к ряду совершенно простых, однозначных принципов, важнейший из которых – вовремя перегрызть кому-нибудь глотку; революция разом девальвировала все ценности. Моя жена стала смотреть на меня, как на монстра, словно я полностью причастился волне, которую в сердце других всколыхнул переворот, превратив людей в массу с горящими алыми глазами и пеной у рта. Жена стала остерегаться меня; её страх передавался дочери; мне же не оставалось ничего кроме как скорбеть по утраченной человечности – убийство убивает убийцу, я уже омертвел, и любовь, которую я питал к своей семье, отошла в прошлое, обросла стенками глухой и тёмной гробницы, которой был я сам. Узнав, что с ближайшего к городу аэропорта готовятся к вылету самолёты с беженцами, я сразу отвёз туда жену и дочь и посадил в один из таких самолётов. Помню, был промозглый вечер, шёл дождь, на взлётной полосе толпились мои соотечественники; толпу методично запихивали в грузовые отсеки; человеческий гомон в несколько сот глоток прерывал рёв турбин. Я находился рядом с женой и дочкой, пока они не исчезли в толпе; ни с той, ни с другой я не простился – я чувствовал, что как только самолёт оторвётся от земли, я испарюсь из их памяти, как испарилась эта страна.

Шли месяцы. Началась гражданская война. Землю заливало кровью; небо заняла чёрная завеса от артиллерийских зарядов; люди умирали десятками и сотнями, мы не успевали рыть могилы – страна тонула в трупах. Если снаружи властвовал хаос, и одно событие тут же сменялось другим, то внутри я напоминал опорожнённый сосуд – не было у меня ни прошлого, ни настоящего; жизнь приобрела автоматические, рефлекторные черты; я ввязался в войну, не понимая, против кого и за что борюсь; полоумная и кровавая борьба стала моим уделом – ежедневная встреча со смертью утоляла пустоту, которой я, в конце концов, предстал перед самим собой. Я ни о чём не вспоминал и ничего не желал, потому что лишился всего, что могло ещё сохранить во мне человеческие качества. Прошло ещё несколько лет, когда объявили о нашем поражении. Я взвыл от бессилия – борьба прекращена. Нас изгнали – как я понял, на нас пожадничали патронов для расстрела, да и вообще нечего предателям родины подыхать на этой земле. Нас распихали по самолётам и вышвырнули прочь. Впрочем, мне было всё равно. Мой город лежал в руинах; моя страна, какой я её помнил, прекратила своё существование. В числе остальных я стал изгнанником. Несколько часов спустя самолёт сел на дозаправку во Вьетнаме. Нас выпустили из грузового отсека; впервые я почувствовал ни на что не похожее дыхание – влажное и густое, словно я очутился на дне моря. Действительно, аэродром находился неподалёку от побережья. Я вышел к морю и долго смотрел на него, сидя на мокром песке, пока совсем не забылся; я увидел сон, где были жена и дочь, и нам дом, и вся наша прошлая жизнь; при пробуждении меня встретил блеск звёзд – все они были рассыпаны по небосклону, как бусинки порванного ожерелья, а на ухо мне что-то старательно нашёптывал прилив. Самолёт, разумеется, уже улетел. Я находился один на пляже – мертвец внутри, где-то на краю света, на берегу – и правда, от вида моря, тонущего в ночной мгле, возникало чувство, что я на самом деле на краю света, за пределами жизни и смерти, и тёмное утробное ничто, на которое я уставил взгляд, продолжало нашёптывать неизъяснимые послания, мешая воду и песок, вспенивая морскую поверхность и порой обдавая кожу на лице солёным и мягким порывом ветра. Я начал жить во Вьетнаме.

Я не понимал местного языка. Говорили так, будто заклинания проговаривали. Я чувствовал себя немым и глухим, и когда я что-то говорил на своём языке, на меня смотрели, как на сумасшедшего. Через какое-то время я отыскал себе жильё в виде ветхой хибарки на побережье и устроился на работу – я разгружал суда на пирсе неподалёку; хозяин верфи знал английский, а я кое-как мог изъясняться на этом языке. Работал я хорошо, даже чересчур – ни хозяин, ни другие рабочие не могли понять моего энтузиазма. Даже если они и владели бы моим языком, я всё равно не смог объяснить им, что я не чувствую смены дня и ночи, что у меня нет жизни, что я перерезал десятки глоток, а сколько людей перестрелял – уже и не помню; у меня не вышло бы объяснить, что нет у меня памяти, что я больше не человек, а машина из плоти, которая и сновидений толком не видит – реальность давно превратилась для меня в сновидение, туманный покров, по ту и эту сторону которого нет ничего кроме кромешной и ледяной пустоты. Абсолютная иллюзия. Вьетнам так же виделся мне иллюзорным краем – даже язык слабо походил на тот, на котором изъясняются люди с других частей земного шара; иллюзия живёт сама по себе.

Как-то раз, после работы, я вышел с верфи на пляж. Я сел на песок и закурил. Внезапно я почувствовал себя свободным, будто испытал единение с целым миром; это было детское по своей простоте и наивности ощущение. Позади меня располагался лес с раскидистыми пальмами, в пальцах дымилась сигарета с отвратительнейшим вьетнамским табаком – тем не менее, в данную секунду он казался мне прекрасным на вкус, как вкус проточенной воды, - веяло бризом, перед взором моим распространялось море. День клонился к вечеру, но было ещё светло и как-то одноцветно: солнце скрывала пористая облачная прослойка – так всегда во Вьетнаме; здесь всегда облачно, оттого возникает чувство, что и небо, и море, и суша одной породы, а ты – житель этого волшебного пограничья, где ты не жив и не мёртв, но просто существуешь, такой же одноцветный, как и всё вокруг; словно мироздание целиком, каждую его частицу, заволокло безвременьем – всё здесь вечно, поёт о вечности, гласит вечностью – всё за пределами мира, где рождаются и умирают, где революции сметают людей, где есть день и ночь, тёплое и холодное, любовь и ненависть. Вьетнам – мудрая страна, мудрость свою получившая от облачной вечности, которую и приютила. Особое облачное царство, не отмеченное ни на одной карте и не указанное ни в одной книге и справочнике. Я смотрел на подрагивающую морскую гладь, внимая её движениям, опускаясь, как в сон, упиваясь отражениями молочно-серых облаков, которых было неисчислимое количество. Вдруг меня что-то отвлекло; я заметил, как по пляжу бежит молодая девушка в купальнике – она бежала и смеялась, исполненная юношеским задором и безмерной любовью к солоноватому тёплому воздуху, к шепчущему морю, к облачным небесам, к вечности… Девушка не была вьетнамкой. Как и я, она являлась здесь пришельцем. И она смеялась в голос, продолжая бежать, взрыхляя влажный песок. Девушка обладала красивой фигурой, лицо же удавалось разглядеть с трудом. Может, я бы подошёл к ней и познакомился; может быть, мы бы провели ночь вместе и я познал всю сладость её сочных миленьких грудей, крепких и стройных ног, упругих ягодиц и изящного гибкого стана; я бы почувствовал дразнящий запах её золотистых волос; и тем более я испил бы поцелуями её прекрасные яркие губы, пил бы с них, как с горного источника. Но она продолжала бежать; потом она начала прыгать и танцевать, охваченная собственным счастливым безумством, а я сидел на краю пляжа, где он уходил в лес, человек без прошлого и без чувств, живой мертвец, такой же бесцветный, как облачный Вьетнам, такой же вечный, как он. Подскочив, как балерина, вскинув ноги в импровизированном пируэте, незнакомка заметила меня и замерла. Да, совсем молодая, в ней чувствуется пламя и в какой-то мере безмозглость; однако в данный момент всё её существо сосредоточилось на моей фигуре. Я приметил её конопатое лицо и немного горбатый нос; ещё у неё были большие глаза, такие, словно пожирали тебя. Я знал – она испугалась. Её будто парализовало. Она была не в силах понять, что увидела в моём лице – бескрайнее выжженное дотла поле, на котором не взрастёт ничего, как не взрастают из забытья воспоминания и как не возникает жизнь из ничто; она увидела пустоту в моих стеклянных глазах, столь же бесцветных и облачных, как Вьетнам, и поселившееся в ней чувство было острее, обширнее и глубже, чем страх. Девочка увидела во мне то, чего и бояться бесполезно. Я докурил сигарету и втоптал окурок в песок. Девчушка быстро убежала прочь. Я пробыл на пляже до темноты, слушая море, словно у него со мной был сокровенный разговор, и как только засверкали первые звёзды, я вернулся в свою хибару. Я лёг на листья и закрыл глаза. Какие-то мгновения я видел танцующую незнакомку; она поражала своей красотой – но это был не сон, а только обрывки и лоскутья прекрасного и захватывающего видения, лицезреть которое мне уже не суждено. Незнакомка стёрлась, как карандашный рисунок, и в конце я погрузился в сон без сна.