Жить ради мести

Люди часто задаются вопросом: становятся ли другие жестокими и холодными просто так, по прихоти характера или из пустоты души? Многие верят, что да — что есть те, кто рождается с ледяным сердцем, кто смотрит на мир без жалости, кто способен ранить, не моргнув глазом. Мы ищем простые объяснения: «Он всегда был таким», «Она просто жестокая», «Это её натура». Так легче. Так мы защищаем себя от правды.

Но правда горше. Не все рождаются монстром. Жестокость и холод — это не природа, это шрамы. Это то, что остаётся, когда жизнь бьёт снова и снова, не спрашивая разрешения, не давая передышки. Жизнь не советуется. Она распоряжается жестоко: отнимает близких, ломает надежды, оставляет тебя одного посреди руин того, что ты считал вечным. И в какой-то момент сердце, чтобы выжить, учится не чувствовать. Оно покрывается коркой, как рана — коростой, чтобы не истекать кровью каждый день. Мы становимся холодными не потому, что хотим. Мы становимся такими, потому что иначе — сгореть заживо от боли.

Кайра знала это лучше многих.

Она стояла у свежей могилы на краю заброшенного кладбища, где ветер с холмов нёс запах сырой земли и увядших трав. Тёмный плащ, тяжёлый от влаги, облеплял её плечи, капюшон низко надвинут, скрывая лицо в тени. На поясе — два узких клинка в потёртых ножнах, привычно оттягивающие бёдра; оружие, которое столько лет было продолжением её рук. Сейчас оно казалось чужим, бесполезным.

На простой деревянной дощечке, вбитой в холмик свежей земли, кривыми буквами было вырезано: Бринн Альтрейн.

Кайра не шевелилась. Она стояла уже несколько минут — может, десять, может, час, — глядя вниз, на этот комок земли, который теперь был всем, что осталось от матери. Глаза сухие, дыхание ровное, будто она вырезана из камня. Ветер трепал края плаща, но она не замечала.

А потом ноги подкосились.

Она рухнула на колени прямо в грязь, не пытаясь удержаться. Плащ распахнулся, обнажив чёрную кожаную куртку, всю в старых шрамах и свежих царапинах. Руки в перчатках вцепились в землю, пальцы впились в мокрый грунт, будто хотели вырвать оттуда то, что уже никогда не вернётся.

Слёзы пришли внезапно, без предупреждения — горячие, обжигающие, неудержимые. Они катились по щекам, оставляя солёные дорожки на пыльной коже, капали на землю, смешиваясь с грязью. Грудь сотрясали судорожные всхлипы — не тихие, не сдержанные, а рвущиеся из глубины, будто что-то внутри неё окончательно ломалось с треском.

«Прости, мама… прости… я не успела…»

Слова вырывались хриплым шёпотом, прерывались рыданиями, которые она не могла и не хотела остановить. Боль была невыносимой — не острой, как от раны, а глубокой, всепоглощающей, будто кто-то вывернул её наизнанку и оставил так, под открытым небом. Она распирала изнутри: грудь, горло, виски — всё пульсировало, готовое лопнуть. Единственный человек, который любил её безусловно, который был домом, светом, смыслом — ушёл. Навсегда. И мир вдруг стал огромным, пустым и враждебно невыносимым.

Небо, до того серое и тяжёлое, наконец разразилось. Тучи сгустились в чёрную стену, и ливень обрушился внезапно — холодный, жёсткий, как тысячи игл. Вода хлестала по лицу, смешиваясь со слезами, пропитывала плащ, стекала по волосам. Кайра не пыталась укрыться. Она запрокинула голову, открыв лицо дождю, и закричала.

Крик был нечеловеческим — долгий, раздирающий, полный ярости и отчаяния. Он вырвался из самой глубины души, эхом отразился от холмов и растворился в шуме ливня. Она кричала, пока горло не охрипло, пока лёгкие не начали гореть, пока не осталось ничего — ни сил, ни слёз, ни голоса.

Только боль.

И в этой боли, под холодным дождём, у свежей могилы матери, что-то в Кайре сломалось до конца. А то, что осталось, начало медленно, незаметно затвердевать.