Живи, пёся

Унылая, серая равнина без единого ориентира, из конца в конец усыпанная реголитом, напоминающим раздробленный асфальт. Такой пейзаж способен мгновенно нагнать грусть на кого угодно. И даже не вздохнуть от тоски: на Луне нет воздуха, нечем вздыхать.

Каких-то четыреста лет назад всё было иначе. Тучные нивы, бурные моря полные левиафанов, селениты, словно испуганные навеки неясно чем, и висящая в небесах прекрасная Земля, такая близкая и далёкая. Один взмах могучих крыльев, и ты на Земле. Теперь иное дело, где нет воздуха, крылья не помогут.

Это учёные, безжалостное племя астрономов, доказали, что на Луне воздух и вода отсутствуют, а значит, нет лесов и изумрудных океанов, нет хрупких белолицых красавиц, нет вообще ничего, кроме серого реголита. Поначалу Семаргл не обращал внимания на мудрствования астрономов, которых он по привычке полагал звездочётами. Мало ли, что они придумают? Простой народ при виде таких пальцем у виска крутит. Но постепенно всё больше людей соглашались со скучными выкладками звездочётов, и в один недобрый день Семаргл обнаружил, что воздуха и впрямь нет, дышать нечем.

Земные псы, даже те, что на цепи сидят, могут хотя бы на Луну повыть, а что Семарглу делать? Без воздуха не повоешь, ни на Луну, ни, тем паче, на Землю.

Мог бы, помер с тоски, но от бессмертного это дело не зависит. Есть такое гадостное слово – «фольклор», которого ни в славянском, ни в персидском языках, бывших для Семаргла родными, нет и не было, но это слово держит крепче цепи и не даёт лунному псу истаять в небытии. Был бог, стал фольклорный персонаж – есть ли что позорней?

Земля голубым диском висит в небесах. Что на ней делается, видно смутно. В те времена, когда Земля и впрямь была плоской, Семаргл мог разглядеть на ней каждую былинку, любую букашку. Пришли новые времена, Земля стала не той, и глаза не теми. И всё же, там блеснуло что-то малой искрой, заставив сердце забиться с перебоями.

* * *

Морковью Ульяна начала заниматься, когда почва ещё не прогрелась, как следует. Перекапывала грядку, потом с тачкой ездила на горушку, где все брали для своих нужд песок. За раз больше полутора вёдер не привезти, поэтому ездить приходилось три-четыре раза. Морковь любит песок, а на огороде у Ульяны – суглинок. Далее тяпкой или граблями рыхлила грядочку, пока пуховой не станет, каждый комочек разминала.

Вот тут среди комочков попался не камушек, а какая-то железка. Сначала почудилось, будто нашлась гайка, какие, случалось, попадали и прежде. Но, когда от нажатия пальцев, осыпалась земля, оказалось, что это не гайка и даже не хомуток, какими перетягивают резиновые шланги, а колечко или, скорее, перстенёк, поскольку, даже печатка, вроде бы имелась.

Особо разглядывать находку не было времени, Ульяна сунула её в карман и вернулась к гряде. Ребром ладони провела неглубокие, сантиметра полтора ровки, принесла старый горшок с золой и припорошила дно ровков. Морковка золу любит ещё больше песка, ей, чем больше золы, тем лучше. А большинство сорняков, чьи семена, хочешь – не хочешь, в земле остаются, от щелочной золы сгорят. Прямо поверх золы Ульяна принялась высевать морковь. Морковное семя мелкое, недаром его зовут порошком. Зачастишь, семян не хватит, а потом замаешься прореживать. Муторная работа – сеять морковь. Однако управилась. Ладонью загладила ровки, довольно оглядела работу и пошла в дом – ужинать. Солнце ещё высоко, май – не ноябрь, но на сегодня хватит, и без того спину ломит, руки и ноги гудят.

Дома поставила чайник, а пока суд да дело, принялась отмывать руки от огородной земли. Вспомнила про кольцо, помыла и его с мылом, щёточкой, какой вычищала грязь из-под ногтей. Кольцо осталось чёрным, что и неудивительно: столько лет в земле лежать. Было бы железным – на ржу изошло бы, медное – проросло бы ярью. Неужто серебро? Почему бы и нет? Серебрушка – невеличка, такая и мужику по карману.

Из ящика комода достала старую лупу в латунном ободке, придвинувшись в свету, принялась рассматривать печатку. Странный на ней был рисунок: тонкими штрихами отчеканена не то четырёхногая птица, не то пёс с крыльями. Вернее, что пёс, поскольку морда была явно собачья.

Надела колечко на безымянный палец, повертела руку перед светом, любуясь чёрным ободком и небывалым зверем на печатке. Кто таков? Кто чеканил, тот знал, а я не знаю. И что с того? Живи, пёся.

* * *

«Живи, пёся!» – не жертва, не молитва, но живые человеческие слова, обращённые к нему и исполненные доброты. Семаргл поднял голову, в глазах полыхнул огонь, раздвинулись крылья, где вместо перьев светились радужные лучи. Земля и сейчас просматривалась как сквозь кисею, но в одном месте кисея оказалась прорванной, и сквозь прореху было видно чётко и ясно. Там лежал огород, щедро политый потом. Четыреста лет назад на нём потерялось кольцо, которое сегодня нашлось. Рядом стоял дом под волнистой крышей. Прежде так избы не крыли, но не всё ли равно, главное, чтобы вода с потолка не капала. В этом доме живёт женщина, нашедшая кольцо. Таких колец довольно много, но у всех божественная суть погашена штампом: «музейный экспонат» или «коллекционный экземпляр». И только это кольцо живёт той жизнью, что искони положена кольцам, лишь оно шлёт дряхлому богу частицу животворящей силы.

Владелица серебряной находки ничего не просила у бога и судьбы, да и что мог бы дать ей Семаргл? Даже в древнюю эпоху, когда был он в зените славы и могущества, лунный пёс был, всего лишь, повелителем рос и летних дождей. Что уж говорить про нынешние времена?

Легко было дворянскому поэту объявлять: «Люблю грозу в начале мая!» А если спросить огородника? Струи дождевые захлопают рыхлые гряды, вобьют в почву нежные, едва проклюнувшиеся ростки, убьют рассаду. Но, если не выпадет дождя, будет ещё хуже. Леечкой на приличный огород воды не натаскаешься. Хоть справа налево, хоть слева направо – всё неладно выходит. Обряжают бабы огород и не знают, какой погоды просить.

Ночью, в недолгие минуты полутьмы, по волнистой крыше зашуршал мелкий дождик. Смирный и ласковый, от которого всё пускается в рост. Такой нечасто выпадает весной, и именно о таком мечтают огородники.

Славное лето выдалось в этом году в деревеньке Малатово. В других местах и град по временам бывал, а то случалось, что три недели кряду – ни капли дождя, а в Малатово – всё как на заказ. Что творится в других местах, Семаргл за пеленой не видел, а Ульянин огород ухичивал, как следует. Заодно благодать доставалась и соседям; на один огород дождик не нашлёшь. Странно, конечно, что бог занимается одним единственным огородом, но ничего не поделаешь, других святынь в человеческих руках не осталось.

Ульянин огородишко был не вполне таков, как те, с которыми прежде имел дело Семаргл, но лунному псу не привыкать. Княжьи дружинники из дальних походов не только аксамит и жемчуга привозили, но и семена иноземных растений: фасоли, тыквы, турецких бобов. Заморских бархатов на всех не достаёт, а семена в помощь хозяйкам – тоже добыча и не такая грешная.

А Семарглу всякое растение своё, откуда бы родом оно ни было. Когда-то тыкву приветил на славянских огородах, а теперь подсолнечник и картошку. Подсолнухи особенно по душе пришлись: статные, красивые и за Ярилой-Солнцем головы поворачивают. Картофель тоже забавник, он и репу, и пастернак с огорода чуть не нацело вытеснил. И всё бы хорошо, но напал на картошку полосатый жук и такой жор устроил, что только держись. Пришлось Семарглу вмешиваться, а то и вовсе бы жук всё поел. Насекомыши мелкие, но богу Семарглу неподвластны. Однако справился. Было время, он и саранчу гонял.

Бог-то бог, да и сам не будь плох. При заботливой хозяйке богу хлопот немного. Семаргл лежал на своём привычном месте, в полглаза поглядывая на Землю, когда рядом возникла статная женщина в старинном, а по Семарглову мнению, просто в красивом наряде.

– Здравствуй, мать, – произнёс Лунный пёс.

– Здравствуй и ты, – ответила гостья.

Не было матери у Лунного пса, как и многие боги, он объявился сам по себе, и лишь потом многомудрые олухи начали придумывать его имясловие. Но Мокошь все, и люди, и вечные боги, называли матерью, и Семаргл не был исключением.

– Я пришла навестить тебя, посмотреть, как ты жив.

– Совсем немного.

– Нить твоей жизни давно спрядена и смотана в клубок. Но я могу, если очень понадобится, размотать старый клубок и дать богу или человеку, здесь нет разницы, пожить ещё. Я никогда этого не делала, сейчас впервые.

– Если очень понадобится, – повторил Семаргл. – Ради одного огородика, там, внизу, и, благодаря добрым словам одинокой женщины, которая даже не знает моего имени.

– Есть ли на свете что-то более важное? Те из нас, кто доселе жив, не рассеялись в мировом свете, только малыми делами и спасаются. Покарать человека, несчастье наслать – много силы не надо, это каждый может, но грозных богов в мире избыток, и потому они недолговечны. Где Чернобог, куда девалась злая Мара? От Карачуна слово осталось, а бога – нет. Беды теперь насылаются кем-то другим. Зато мы, те, кто в беде помогает, хоть немножко, но есть.

– Хорошо сказано: немножко есть.

– А ты как хотел? Сегодня все спасаются малым. Знаешь, чем жив Перун-громовержец? Он стал покровителем кур и петухов. Деревенские старухи, а ими древнее язычество и живо, говорят, что старый бог потому и зовётся Перуном, что у куриц и петухов перья на теле есть. Громовые камни народ в курятниках вешает, вместо оберегов.

– Как же Перунов день? – спросил Семаргл, хотя сам знал ответ. Но хотелось услышать его из уст всеобщей матери.

– Отняли. Теперь это Ильин день, и на золотой колеснице громовержца разъезжает пожилой еврей в ермолке.

Семаргл сокрушённо покачал головой.

– Я вот о чём думаю, уже не первое столетие. Мы бессмертны и не можем умереть. Спрашивается, куда деваются те, кого больше нет? Где великие боги: Световид, Сварог, Хорс? Может быть, прозябают, как ты, я или Перун. Но, скорее всего, их просто нет, а значит, и не было. От мошки в янтаре остаётся больше, поскольку ей доступна смерть, после которой остаётся залитое смолой тело. От человека, даже если потеряна его могила, остаются кости. А бог есть чистая сила, плоти не имеющая. В результате, все мы лишь кажимость!

Семаргл вскочил, расправив огромные радужные крылья, и на Земле астроном-любитель, наблюдавший в эту минуту Луну, кинулся протирать бархоткой зеркало своего инструмента, допустившего странную игру света.

– Но это ещё не всё! – пролаял Семаргл. – Новый бог, единый в трёх лицах, который согнал нас в небытиё, ведь его ждёт та же судьба! Он мнит себя вечным и бывшим до начала веков, а он всего лишь бессмертный, как и все мы. Я помню времена, когда этого предвечного бога не было, и, значит, когда-нибудь его не станет, он бесследно рассеется, как исчезли мы. Кто или что придёт ему на смену?

– Успокойся, мудрый пёс, – тихо сказала Мокошь. – Меня тоже мучил этот вопрос, и я не знаю ответа. Всякий бог изноет когда-нибудь. Не умрёт, бессмертному это недоступно, а просто перестанет быть. Нынешнему триединому уготована та же судьба, и не нам судить, что будет потом. Может быть, ему на смену не придёт вообще никто.

– Но как же люди будут без бога?

– Так же, как сейчас. Не всё же нам водить их за руку, словно малых детей. Когда-нибудь они должны вырасти и научиться быть людьми без божьей подсказки.

– Но пока я живу за счёт женщины, которая носит моё кольцо. Я тоже стараюсь помочь ей, чем могу, но могу я немного. У людей это называется: «битый небитого везёт».

– Мы оба стары, и твоя женщина тоже немолода. Тебе известна судьба стариков. У них есть мудрость и память о прошлом, но что они могут сейчас? Со всей своей мудростью они зависимы от молодых. Но это у людей, где сменяются поколения. А боги уходят бесследно. Тебе повезло: лишний десяток-другой лет. Главное здесь слово «лишний». Я постараюсь дать твоей женщине долгую жизнь и прочное здоровье. Но когда-нибудь кончится всё, как кончается лето, которое ты длишь на её огороде.

* * *

Лето прилучилось, какие редко бывают, а потом долго помнятся. На огороде наросло всего. Картошки:копать – не перекопать, крупная да чистая, не тронутая ни гнилью, ни проволочником, ни вредным колорадским жуком. Морковка: крупная, сладкая – мёда не надо – и собранная любит песок, уложена в ящики с просеянным песком. Всякому овощу своё время: пора свёкле, пора и редьке. Банки с солёными огурцами выстроились рядами, хоть на продажу, а заморозки всё мешкают, обходят Ульянин огород стороной. Сентябрь на дворе, а Ульяна всякий день набирку огурцов снимает, да таких, хоть на рынок с ними иди.

На Движенье полетела птица, и утренники, наконец, заставили счернеть огуречную и кабачковую тину. Подсолнухи поникли головами и были срезаны. Самый большой подсолнух Ульяна положила на крыльце, ладонью стерев остатки пестиков. Семя плотное, чёрное, казалось сплошной несокрушимой бронёй. Но тут же на угощение слетелись мелкие пичуги и принялись молотить. Через полчаса от брони остался ворох шелухи. Семаргл довольно кивал, глядя с высоты. Как ни посмотри, хоть по-божески, хоть по-человечески, правильно тётушка делает.

На огороде дольше всех оставался рядок капусты, но и та в скором времени была срублена, большие кочаны легли на полку рядом с крутобокими кабачками, а те вилки, что поменьше и порыхлее, попали под сечку и отправились в бочку, где предстояло кваситься кислой капусте, или в кадушку, где готовилось крошево.

Последнее, что оставалось сделать – разнести по бороздам компостную кучу. Народная мудрость говорит: «Не положишь каки, не получишь папы». Папа – так деревенские хлеб называют, ну а кака, это кака и есть. Не унавозишь землю, хлеба не будет, и ничего не будет. Скота Ульяна по старости своей не держала, навозу взять ей было негде, но зато скошенная вокруг дома трава, сваливалась в кучу и поливалась помоями. К осени трава перепрела и стала, что твой навоз.

– Компост возить – работа маркая, так Ульяна заранее баню затопила, хоть и не суббота нонеча. Управила всё, напарилась, намылась в честь конца огородной страды. Пошла в избу чай пить из праздничной чашки.

Хорошее лето привелось, лёгкое, а руки чёрные, и баня не добела отмыла. Нескоро отойдёт въевшаяся земля. И кольцо на руке чёрное от времени с крылатым псом на печатке.

Ульяна капнула на палец постным маслом, с трудом сняла кольцо, ещё подивившись чудному изображению. Кто кольцо ковал, тот знал, что к чему, а нам его носить и зря не гадать.

Вздохнула, уложила колечко в шкатулку с нехитрыми бабьими сокровищами.

– Спи, пёся, весна не скоро.

На Луне, в страшной дали великий бог Семаргл прикрыл пронзительные глаза и уснул до весны.