Живые надеются

Книгу мы начнём вот с такого вот диалога.

- Нет состояния вредней, чем надежда, - сказал Гны. - Отчего мертвецы потеснили живых людей в Среднем мировом ярусе? Оттого, что живые надеялись. Ага, на то, что всё обойдётся. Надежда – глупейший способ самоуспокоения, вот она что такое.

- Есть успокоение и в безнадёжности. Она обездвиживает человека сильнее всякой надежды.

- Безнадёжность – один из видов надежды. Это надежда на то, что всё пропало.

- Но зачем надеяться на то, что всё пропало?

- Затем, что от тебя ничего не зависит. И совесть твоя чиста, и ум спокоен. Это состояние…

- Кажется, смерти? – подсказал собеседник Гны.

- Разумеется. Но с маленькой, или с большой буквы?

- А от чего зависит, какую букву мы пишем? – как бы невзначай поинтересовался собеседник, чем и привлёк к себе пристальное внимание Гны. Мёртвые глаза некромейстера сузились. Он узрел… Узрел… Он э…

Всё, что ни узрел некромейстер Гны, оставалось его тайной. А у автора – сгусток тумана на том месте, где должен был быть персонаж.

«С кем он вообще разговаривал?» - попытались мне помочь.

Ох, да если б я только знал… Может быть, с Флютрю? Но они расстались ещё там и тогда, в Подземелье. Может, с выбившимся в цари сотником Званом – это ему подобает отстаивать право живых на надежду… К сожалению, и эта версия отпадает. От Подземелья до царского дворца в Эузском Кроме надо ещё добраться. Пропустить всю дорогу некромейстера к Эузе – это всё равно, как пригласить дельфина за рояль: неожиданность с полной потерей логики.

«Ну так назови его как-нибудь, собеседника-то»…

Новое лицо? Нет, не надо! В самом деле, «Живые надеются» - это седьмая книга в очень развесистой эпопее. Набирать с полуоборота действующих лиц… Да сколько же можно?

«Ну а с кем некромейстер мог бы поговорить? Если не с первым встречным, то, может быть, сам с собой».

Нет уж! Сам с собой он проговорил почти всю прошлую книгу. Хоть какого-то бы ему разнообразия. Умный же человек, хоть и мёртвый. Осознал многие истины. Пусть кому-нибудь их перескажет…

Голос Гоголя

Я часто слышу голос Гоголя в подлиннике. Рассказать - мало кто поверит, ведь голоса, говорящие с нами изнутри, недоступны окружающим. Скажут: присочиняю. Скажут: с чего ты взял? Скажут: голос кем-то представился, а ты, простофиля, поверил? Скажут: ну а факты где, где фонограмма? Ах, нету?! Скажут: голоса в голове до добра тебя не доведут. Скажут: слушал бы лучше нас, мы-то точно не врём, мы честные. Да-да-да.

Внешние голоса требовательны. Скажешь им про Гоголя – сразу начнут давить. Приведут аргумент, дескать, Гоголь умер. Типа я не знал. Умер, да. Но у меня нет оснований не доверять его голосу. Послания его глубоки, фантазии – ярки. И ему нет никакого смысла меня обманывать.

У меня много собственных голосов, но голос Гоголя я всегда отличаю по гулкой горечи, сквозящей в серебряном звоне насмешливой интонации. Этим голосом Гоголь почти никогда не говорил вслух. Разве что с Пушкиным, да и то – всё больше в заочных разговорах.

* * *

Дачным летом 1831 года Гоголь, бывало, ходил в гости к Пушкину - по лесной тропинке, ведущей из Павловска в Царское Село. Пока шёл, напряжённо думал тревожные думы. О живых, о мёртвых, о тех, кто ни то ни сё. Он готовился Пушкину всё рассказать, попросить совета, как быть с мертвецами. Только в Царском Селе, вот уж незадача, нападало на них на обоих шутейное настроение, будто не в меру тревожная муза сатиры уступала место весёлой музе комедии, а та им языки щекотала сущими пустяками. Знай, острили, устраивали розыгрыши, на которые они оба были великие мастера. Слово за слово – уж позвали за стол, а там и пора возвращаться в Павловск, чай, не рукой подать. Ладно, думал Гоголь, оставлю вопросы о мертвецах на другой раз… Но и в новый раз ему так и не удавалось высказать Александру Сергеичу то главное, из-за чего приходил.

Случай представился лишь в последний день дачного лета. Они с Пушкиным пошли прогуляться по Царскосельскому парку. Пушкин всё шутил, и Гоголь его спросил: «Ну что, брат Пушкин?». А Пушкин помрачнел и ответил: «Да веришь ли, брат Гоголь, ведь душат! И давно уже душат! А всё почему? Потому что мёртвые. Все они мертвы, и никак иначе». А Гоголь ему: «Но ведь надо об этом писать!». «Недосуг», - отвечал Пушкин. Гоголь горячился: «Да помилуй, Александр Сергеич, как же недосуг?». На что Пушкин: «Я, пожалуй, имею о мёртвых один сюжетец». – «Для романа в стихах?» - «Нет же, в прозе. И романов таких не пишут. Так, по видимости, анекдот… Будто едет один траченый молью мертвец по помещичьим замкам одной из западных наших губерний, да притом потихоньку скупает души новопреставившихся крестьян. Он скупает, а в губернии всё гадают: кто же он? То ли чёрт, то ли ревизор. И надумали…».

«Ревизор!» - догадался Гоголь. «Нет, не он!» - «Неужели чёрт?».

«Несомненно, чёртов прислужник. Но не главный диавол, нет. И притом герой непростой, страдающий. Бескорыстливый, не лишённый душевного благородства, праведникам зла не желает». – «Неужели?» - «Да точно: рыцарь! В каждом действии чувствуется порода. Не торгуется никогда, платит, чего запросили. Не жалеет дьявольских денег. Не желает людям вредить. Скажем, души живые в коллекцию не берёт. Кто хотел запродаться сам, получил отказ, ибо разборчив герой, не ходок супротив принципов. Только мёртвые души. Только крестьянские». – «Так диаволу живые только ценней!» - вскричал Гоголь. «Дьяволу – да. Но не сему герою».

Тут-то Гоголь пришёл в нервическое возбуждение, закричал на Пушкина, чтобы тот непременно писал! Ну а Пушкин в ответ: «Нет, брат Гоголь, говорю ж тебе: недосуг. А и напишу – чем дело закончится? Тем закончится, что публика скажет: Пушкин-де снова пишет Онегина, лишь Онегина и умеет. Всё ему лишние люди да лишние мертвецы, все на одно лицо… Понимаешь, брат?». – «Что же делать?» – Гоголь в ответ. «А пожалуй, - Пушкин ему, - сам и напиши».

И задумался Гоголь тогда, и решился: «Не дурно бы написать!». А писать они с Пушкином оба умели. И непременно по-русски.

* * *

Голоса снаружи любят обстёбывать всякий внутренний голос, о котором лишь догадаются. Говорят, нереален и всё такое. Им присуще древнее заблуждение, что они-то существуют объективно – просто потому, что звучат. А по-моему, нет глупей, чем считать голосом всякое, что попадает в твой мир через уши – два засорённых лапшой вареника. Вся лапша из ушей предсказуема, ничего не даёт уму.

Голоса изнутри – те обычно ведут себя так, будто голоса Гоголя им не слышно. Может, и не врут, правда не могут расслышать. Или понимают, что это голос не мой, важный голос; если кому с ним вступать в диалог, то лишь мне, мне самому, а уж им, голосам осколочным – лучше бы не надо, ведь иначе выйдет невежливо, некрасиво. Будто сепаратизм.

Нет, какие-то из внутренних голосов явно предубеждены, так как попали под влияние внешних, ну а те хоть и говорят, будто Гоголя любят, а всё-таки не настолько, чтобы позволить ему подавать голос. Опасаются: вдруг соврёт, или скажет что-то, что им не понравится. Говорящий классик намного опаснее молчаливого. То-то его и шпыняют, кому не лень.

* * *

Гоголь долго не усидел в Павловске на даче. Всё ему казалось чрезвычайно живым и ненастоящим. Как здесь напишешь реалистическую поэму о всамделишных мертвецах? Сутки помаялся над началом, после вещи стал паковать. Ну а там уж кликнул извозчика, чтобы мчаться домой и скорее писать, писать. Образы мертвецов из будущей бессмертной поэмы, как живые, вставали перед внутренним взором писателя. Но и там, в Петербурге, что-то ему всё время мешало; вернее всего, это был всемирный заговор мёртвых, имевший в Петербурге своё представительство.

Мёртвые стучали в стены, подмигивали из зеркал, слонялись по парадной лестнице приютившего Гоголя плетнёвского дома. Спасаясь от их навязчивого внимания, Николай Васильевич бежал в зарубежный угол Европы. Что за чудо Италия! Что за климат, что за язык, что за чудные имена: Челентано, Чезаре, Чичеро… Здесь-то и пришло к Николаю Васильичу имя главного героя поэмы. На холодного Онегина совсем не похож герой-итальянец. А зато на кого похож – на мыслителя Цицерона. Тот ведь тоже порой не стеснялся делать три дела одновременно. Правда, три жизненных дела, никак не посмертных, да.

* * *

Убежать в Италию – далеко не самый надёжный род эскапизма. Ведь в любой итальянской Италии тоже всегда имеются свои мертвецы. И не только свои: мало ли, что ль, покойников ездит туда лечиться и развлекаться?

Экзотические сады, древние палаццо… Нудные посланцы Шестой расы донимали его и там, но он упрямо писал историческую правду, потом сжигал написанное и наново писал то же самое. Из всех текстов Гоголя лучше всего сохранились сожжённые – их совсем не коснулась омертвляющая цензура…

Не сказать, чтобы рукописи сжигать было весело. Как-никак, писательство труд, а стиранье следов труда выглядит вандализмом…

Ха, но надо было знать Гоголя! Перед сожжением он каждый лист своей рукописи тщательно перечитывал. Для кого перечитывал? Для меня. Медленно, с выражением, с расстановкой, чтобы я успевал набрать на клавиатуре. Я не так, чтобы сильно быстро пишу под диктовку, так что Гоголь тянул до последнего и сжигал свои пачки бумаги лишь тогда, как я в точности воспроизводил его каждое слово. Гоголь медлил, а у мелом прочерченного круга собирались обильные толпы нежити. Хорошо, хоть итальянские мертвецы в большинстве не понимали по-русски, но уж те немногие, кто понимали – что за обидными прозвищами они награждали Гоголя, предлагая убиваться об стол, а словеса выкидывать в топку.

«Хорошо-хорошо, - обещал он им, - только чуть-чуть сильнее разочаруюсь!.. – и в мою сторону. - Да-с, на чём мы остановились? Ага, на явлении во коробочке»…

Вордовский файл, в котором я набивал гоголевскую поэму, назывался «Мёртвые душат». Именно такую редакцию её названия и следует признать каноничной. Но, конечно, материальных следов подлинного, не тронутого цензурой канона Гоголь по себе не оставил. В каждом доме в ту пору топилась печь, а при каждой печи состояли штатными провокаторами призрачные фигуры - мёртвые кочегары.

Гоголь сочинял, кочегары морально давили, Гоголь понимал, что бумага рано иль поздно пойдёт на растопку, но в отчаянный миг, когда понимание ещё не претворилось в действие, между рукописью и печкой неизменно оказывался я. «Всё, конец первого тома, - говорил Гоголь, - но баклуши бить рано: у меня уж дописан следующий». Я понимал: время создавать новый файл.

Гоголь успел многое. Кто-то скажет, что полностью дописан только первый том его «Мёртвых душ», а второй существует в черновых набросках, чудом живых фрагментах, по которым едва угадывается сюжет. А шести томов не хотите? Кто, по-вашему, мог подсчитать, сколько томов он сжёг?

* * *

Голос Гоголя продиктовал мне шесть романов подряд. Дальше случился перерыв. Гоголь говорил, что имеет хитрый расчёт – усыпить мертвецкую бдительность. Так-то мёртвые соглядатаи ну совсем обнаглели, что ни день – стоят над душой. А заметят, что он от своей истории отступился – и найдут себе где-то в иных местах другие занятия. И как только их хмурые тени перестанут закрывать горизонты, Николай Васильич быстренько всё закончит. Как тот Мартин, если вы его помните.

Кто чью бдительность таким образом усыпил – вопрос остался открытым. Только факт, голос Гоголя с этих пор приходил всё реже. Я напрасно ждал у развёрнутого ноут-бука, и любое моё ожидание приводило к тому, что я вдруг принимался писать что-то своё. Да, без голоса. Но и без голоса порой получалось.

Вот когда я переставал печатать, голос иногда приходил. И рассказывал мне не историю рыцаря Чичеро, а другие истории, кажется, прямо почерпнутые из газет и личных наблюдений. Что сказать о них вам? В ту пору мир был болен уже давно, мёртвые душили живых при малейшей оказии, вся культура живых воодушевилась нелепой завистью к мёртвым, и сама природа тоже вела себя резко парадоксально.

Не поверите, но весенние разливы Яузы становились бедствием для целого континента. Гоголь смотрел на бескрайнюю гладь великой реки и слагал песнь о редкой птице, долетевшей до её середины. В песни о редкой птице он ни словом, ни полусловом не затрагивал интересов мёртвых, но по голосу было заметно: мертвецы хмурились. Я догадывался, почему.

Там, на середине великой реки, таилась истина нашего с вами яруса мироздания, отыскать её было мучительно важно. Только способы поиска Гоголь теперь избирал другие. Не поэму, похожую на роман, а другую поэму, насквозь публицистическую. В ней писатель старался дружить с малой музой эпистолярного жанра, только дружба не задалась: верно, мёртвые далеко не ушли, а, напротив, толпились плотней у начертанной мелом окружности и любое письмо перехватывали на лету.

Нет, не сработала хитрость. Было бы ловчей и хитрей вовремя завершить гештальт. Вовремя – пока он живой и тёплый, а не в злую годину окостенения.

* * *

- Ну а дальше-то будет что? – спросил я этим утром, загадав: Гоголь наберётся душевных сил и смело продиктует финал истории!

Я и файл завёл новый: «Роман 7. Живые надеются».

Только Гоголь набрался сил для совсем другого.

- Мой костёр прогорел, - сказал он. – Финала не будет. Если хочешь, сотри файлы. В них сюжет ведёт никуда.

- Не сотру.

Гоголь сказал не одним лишь голосом, но и явившейся вместе с ним уязвлённой мучительно кислой гримасой:

- Мёртвые заставят.

- Я упрям.

- Не поможет. Они усиливаются. Равномерно во всех мирах.

- Это потому, что история о них не закончена.

- Потому и не закончена, - сказал было Гоголь.

Я перебил:

- Надо просто взять на себя ответственность! – Поучение Гоголю прозвучало фальшиво и глуповато.

- Если просто – возьми! – в раздражении фыркнул он.

- Эту историю начал не я, - постарался для вящей убедительности вернуться к истокам.

- Ой ли? Неужели же «голос Гоголя» - это не твой собственный голос?

Я задумался. Впрочем, усилия воли в этом акте было намного больше, чем усилия мысли. Неужели мой? Впрочем, где «моё», где «чужое», когда мёртвые усиливают хватку равномерно во всех мирах?

- Я завершу историю, - пообещал я.

- Слушаю, - ответил мой собеседник. Мёртвые, обступившие его плотным кольцом, истошно завыли.

С этого момента голосом Гоголя заговорил я.

Мой двойник в параллельном мире обмакнул в чернила перо и бросился записывать.

Всё, диктую: «Гны узрел пред собой странный призрачный образ…»

Герой Шекспира

Нет же! Стоп! Это последняя книга. То есть решающая. Силою вещей она явит финальный вывод всей эпопеи. В ней, поэтому, мне нельзя всё пустить на самотёк. Надобно суметь одержать победу. Всестороннюю, но убедительную. Все ростки надежды – поддержать, развить.

«Так мне записывать эти предварительные ремарки? - недовольно спросил двойник. – Действие-то когда?».

Это действие. Действие авторской мысли. Просто в героях оно пока не нуждается. Важно сперва понять…

«Это романическая эпопея, - напомнил он, - до сих пор она развивалась вполне спонтанно, за счёт действий героев».

Что же не завершилась? Отчего перед последним романом возникла такая пауза? Не ответишь? Тогда властью гоголевского гласа отвечу я.

Герои застыли, завязли, замерли. Сила, которая их двигала по сюжету, почти исчерпалась. Уравновесилась встречной силой.

«Сопротивленье среды?».

Нет, внутреннее. Там, где начнётся седьмая книга (ладно, где началась), герои свершили многое. Им не так-то и долго осталось до победы – пару шагов от силы. Но в том то и дело, что эти шаги отделяют их от главной опасности.

«От какой?».

От осознания, что победа была иллюзорной.

«Да с которой же стати?».

С той, что цель поставлена метафизическая. Победить Смерть. Как это сделать живому герою, чтобы не впасть в самообольщение?

«Там ведь не только живые!»

Да тем более! Мёртвый герой – доказательство от противного. И вдобавок – вопрос количества…

Сколько героев собралось в эпопее? Трудно и сосчитать. Мёртвые рыцари Дрю и Чичеро (везучий и невезучий), некроманты Гны и Флютрю (тоже на всякий вкус – молодой и старый)… Мёртвые не считаются? Ладно, перечислим живых. Здесь нас встретят карлики Лимн, Зунг, Дулдокравн (героическая команда!), а ещё сотник Зван, выбившийся в цари Эузы, также разведчица Эрнестина Кэнэкта, талантливый биомант Сай и драконоборец Георн. Мало? Так вот вам и дракон Драеладр, вот и номинация «антропоморфный дракон-полукровка», где выступает, во-первых, Бларобатар, во-вторых, Лулу Марципарина Бианка - таинственная инкарнация праматери Кешлы… Что характерно, герои между собой почти не соперничают. Потому самых главных объективно выявить трудно. Ах, зачем, ну зачем их набралось столько? Неужели затем, что каждый в отдельности слаб и нуждается в опоре на другого?

«Герои побеждали, - напомнил двойник, - каждый успешно сражался с антагонистом. Вражьи ряды поредели, геройские – нет. Это количество и есть признак успешности».

Ну и чего достигла наша коллекция? Бравые ребята только того и добились, чтобы в относительном покое встретить финал каждого тома. Выпилили из текста эпопеи персонажей, казавшихся самыми страшными. Отрапортовали о решённых задачах. Но проблемы-то не решили.

«А кто-то когда-то решил проблему жизни и смерти?».

Окончательно – нет. Но решали её всерьёз. То ли дело наши герои – преждевременно разочарованные. Они знают, что не получится. Они слишком умны, наделены даром рефлексии. Потому не теряют голову, действуют вдумчиво, осмотрительно. Берегут энергию, чтобы дольше прожить. Все берегут, особенно мертвецы.

«Видимо, таков у них автор?».

В общем, да, но их это не оправдывает. Если ты настоящий герой, то изволь не скрываться за жалкой авторской немощью. Немощь к лицу только героям ложным. Тем, что стремятся подняться, присвоив чужие заслуги.

«В эпопее таких немного».

Неужели?

«Ещё бы. Нам о чём говорит логика? Если всякий главный герой будет сам себе же и ложный, то для чисто ложных останется мало места»…

Нет же, ложных достаточно. Целый мир наполняется в основном ими. Может быть, они не видны, не слишком заметны. Есть не так-то уж много трофеев борьбы главных героев, чтобы на них позариться. Да и главные-то герои настороже – ложных прессуют заранее. Отчего? Да заняты не своим делом. Не героическим. Вместо того, чтобы решать основную проблему, зачищают отдалённые следствия. В результате возникает вопрос: кто из них более ложный: тот, кому ложным предписано быть по сюжету, или, может быть, главный герой, лгущий сюжетной логике вопреки…

Ну а в итоге – целый ушат лжи!

«Главный герой, способный себе солгать – образ уж больно сложный, противоречивый. В героическом эпосе небывалый, для фэнтезийных романов нехарактерный. Может, следует им гордиться? Как-никак, новое слово».

Не сказать, чтобы слишком новое. Обыкновенный Гамлет.

«Вот и ответ!».

* * *

Да, я понял: в этом всё дело! Среди героев нашей с Гоголем эпопеи преобладают Гамлеты. Слишком уж много Гамлетов. Оттого-то всё и пошло вкривь да вкось. Оттого и написано столько томов, а воз ныне там же. Лютый обман всякой надежды читателей!

Попробуй заверши произведение логично и в срок, когда герой Гамлет. Этот герой слишком уж много думает. Ибо интеллектуал. И сие не плюс в его карму. Почему? Интеллекту такого типа свойственно буксовать.

Вот, к примеру, является в мир проблема. Гамлет и реагирует, но с задержкой. Ему нужно время, чтобы продумать замысел. И казалось бы, что в том плохого? Может, кому-то покажется, он планирует действия. Нет, не совсем так. Он хитрит, не о том думает. Его мысль навязчива. Она со смещённым центром, а когда цель не в фокусе, попробуй её достичь. Нет, ну к цели он доберётся, да не вопрос. Но пусть мир подождёт. А пока мир застыл в ожидании, Гамлет решает вопрос, быть или не быть, ибо если всё же не быть, то незачем и стараться. Ну а если быть, надо тогда понять, надо быть вполне или не вполне. Ну а если вполне, то всегда или временами…

Вы не ждали философа? Зря. А он может. В его мыслях практических планов чуть, а в основном замещение. Гамлет – герой-прокрастинатор. Он и тянет резину до самого до дедлайна. Дальше, в цейтноте накануне своей предрешённой погибели, он, пожалуй, и соизволит что-нибудь совершить. Досконально продумает, но начнёт сгоряча. И целый мир попадает ему под горячую руку. Ибо несовершенен. Тьма предателей гибнет заранее, ещё не успев предать.

Нет опасней, как оказаться рядом с таким децентрированным героем. Уклоняясь от цели своей, обрушится на тебя. Или кто там крайний? Мысль со смещением центра тяжести производит большие разрушения, чем пуля, покрывает широкие площади. «Что за бедный Йорик!» - восклицает Чичеро, встретив голову Бакеро на шесте. А что за толк выходит с их разговора?

«Как ты сказал? Прокрастинация?».

Да. Это синдром откладывания. Гамлет не действует, пока не припрёт, или действует, но не так, мимо главной цели. Замещает цель. В этом он современен, не правда ли? Мысль вместо действия, это как виртуал вместо реала. Это мысль, ничтожащая бытие. Так о ней мыслил Сартр, который и сам тот ещё Гамлет. Спрашиваешь, быть иль не быть? Не придуривайся. Ты уже выбрал не быть!

Мысля о бытии, ты небытие выбираешь. И навязчиво длишь вопрос. Ты живой, или мёртвый? Нет, ты точно скажи. Ну, по крайней-то мере, подсчитай вероятности.

Это глупый вопрос, глупая активность. Но попробуй избавься! Мало толку, что Гамлет и сам это понимает, заявляет открытым текстом:

«Так погибают замыслы с размахом,

В начале обещавшие успех,

От долгих отлагательств»…

Да, он знает, что замыслы так погибают. Но не может их не губить. Мысль о том, как бы замыслы не губить, губит их ещё верней, наповал.

Потому герой, который останавливается подумать…

«Погоди! А сам-то ты что сейчас делаешь?».

Рефлексирую над романом.

«Вместо его сочинения?».

Почему же вдруг вместо? Это я так сочиняю. Рефлексивно, по-умному.

«Объясни мне тогда, пожалуйста, что я сейчас записываю. Где герои? Хоть действующие, хоть задумчивые – никаких же нет! Странное начало для романа, ты не находишь?

А кто мне его запретит?

* * *

«Ты, по-моему, что-то не то диктуешь. Это никак не последний том «Мёртвых душат»! Это какие-то «Выбранные места из переписки с друзьями»… Непонятно, к чему эта вся дурацкая гамлетовщина? Да и кто в этом тексте Гамлет – не ты ли сам? Автор-прокрастинатор».

Да. Я трачу время, я говорю о замысле, не торопясь воплотить. Но тому есть особое оправдание. До сих пор я писал под диктовку голоса Гоголя, а теперь я им говорю. Я не могу больше прятаться за спинами персонажей. Я отвечаю за то, каким случится финал. Если мне не вмешаться…

«Да с какой же стати тебе вмешиваться? Чай, герои не дураки, сами бы всё сделали, как случалось в прежних томах эпопеи. Может, плохо, криво, но сами, сами. Это их мир, их судьбы и их ответственность».

Мир не только их. У него есть ответственные творцы. Божества. В том мире их семь. И к седьмому роману они просыпаются. Это шанс. Это надежда мира. Но герои гамлетовского подтипа вряд ли её используют. Надобен порыв, отклик богам и миру, а они слишком заняты самими собой. Надобны деяния, а они размышляют. Надобно милосердие, а они холодны, жестоки, безжалостны. Если мне не вмешаться, всё это не изменится.

«Но и вмешательство вряд ли что-то изменит. Есть герои, они таковы, у них право свободы выбора. Быть – не быть, живыми иль мёртвыми, в трезвомыслии или в драконьем смехе. Кто не сможет сам выбирать, превратится в куклу».

Автор тоже сам выбирает. Его выбор – построить сюжет. Его выбор – задать задачи. Его выбор – помнить о персонажах. Никого в беде не забыть. Вдохновлять героев. Хоть чем-нибудь вдохновлять. Связывать смыслами всякое-разное действие. И, конечно, продумывать, интерпретировать мифы.

Это авторский вклад в надежду на справедливый финал. А устранишься – закончится точно как в «Гамлете».

* * *

«Ну так что, ты начнёшь уже действие?»

Рано! Надо всё подготовить. Для начала – перечень обездоленных героев из прошлых книг. Тех, кому и должна улыбнуться надежда, оправдывая название тома. Тех, во спасенье которых надо работать героям, чтобы от констатации подлости мира перейти к его трансмутации.

«Кто же в списке?».

Триста беременных женщин в Стрелецком Углу – полуживых, застывших, даже не осознающих собственного ожидания. Их охраняет гарпия, их поручили её заботам – вот где сарказм!

Целая дорога из живых здоровых людей, одураченных пропагандой и соблазнённых мертвецкой мздой почти надурняк. Беженцы шли по Большой тропе мёртвых, а она в одночасье свернись да и превратись в Мирового Червя. Что при этом стало с людьми, строго сказать, неизвестно. Но авось хоть кто-то спасётся кроме тех, кого вывел Дрю. Между прочем, в дороге застрял академик Сай с послушником Нифом. Так и пропали без вести.

Царство Эуза, которое, вроде, и получило нового вменяемого правителя, но отходить от периода насаждения некрократии Ваном будет ещё долго. Может, стоит подумать о возвращении к формату Восточно-Человеческой империи? Вот на эту задачу героям работать долго.

А драконы? Ну да, и они в списке. Почти все, но в особенности – одержимые патологическим смехом. Знай, страдают у себя в небесах, пусть и не подозревают об этом. Грустная судьба – надобно расколдовывать.

Это были живые. Но в список войдут и мёртвые.

Обитатели города Дрона, провалившегося под землю. Он летит уже целую вечность, это так грустно. Ну, подумаешь, мёртвые – хочется дать надежду. И тем более, там же остались и сподвижники Дрю: Кло и Пендрис, Амур и Кехо. Если удастся их вызволить – вот будет здорово!

Вроде, всё. Есть, конечно, страдающие в одиночку. Добрый Ом. Этот попал в тюрьму в городе Призе. Жизни мёртвого великана, вроде, мало что угрожает, но свобода его ограничена не на шутку. Надо, надо помочь.

Ах, ну да, и ещё есть объект для спасения: весь Ярусный мир. Он страдает от экспансии мертвецов. И его отстоять будет особенно трудно. Как-то так победить, чтобы вышло уже окончательно! Как-то так, чтобы все мертвецы навсегда успокоились, перебесились и больше уже не лезли.