Жизнь

Алый «Москвич 412» с никелированными каемками остановился в районе четвертой опоры моста над Томью. Через интригующую паузу, невзирая на проливной дождь, водительская дверь распахнулась, и из сумрачного салона вылетели и, умножая брызги, покатились по асфальту алые каблукастые босоножки. Затем из авто показались длинные женские ноги, а за ними и сама их хозяйка – женщина двадцати трех лет и, почти, семи месяцев от роду. Она догнала босоножки и, взобравшись на каблук, оправила короткий подол алого платья.

Это неожиданное событие не могло ни привлечь внимания Фомы, уже, почти, поддавшегося соблазнам серо-зеленых вод холодной реки.

Дождь шел стеной, и, быстро намокнув, тонкое платье прилипло к тяжелой груди и округлому животу незнакомки. Алая лента, вплетенная в рыжие волосы женщины, напитавшись дождем, бурой плетью повисла вдоль ее длинной шеи.

Томь под Фомой, не видя женщину, но почувствовав соперницу, сменила цвет на аквамариново-вишневый, и, с трудом скрывая охвативший ее припадок ревности, попыталась течь длинной, змеистой волной. Однако, убедившись в том, что теплокровная красотка полностью захватила внимание поэта, вновь покрылась мурашками от дождя и поскакала рваными, с пеной крепкой брани, охристо-лиловыми волнами.

Не сводя глаз с приближавшейся женщины, Фома поднял стоявшую у его ног бутылку и, не смущаясь гостьи, сделал длинный глоток портвейна, мгновенно осушивший его слезы, выступившие от призывного шепота Томи, и мешавшие разглядеть алую молнию в черной туче, зацепившейся за фермы моста.

Внезапное явление огромной части того, что так нравилось Фоме в жизни, тем не менее, вселило в него тревожное предчувствие. Женщина не была похожа на государственного служащего, уполномоченного вручить стихотворцу невеселую новость, но и на представителя издательского дома, с нулястым чеком она не походила.

Каждая линия этой женщины напоминала Фоме ту или иную веху его извилистого пути. Грудь была Наташкина – высокая и придающая хозяйке абсолютную уверенность в соперничестве за обожание. Ноги – Ленкины, демонстрирующие идеальную линию, когда под ними двухдюймовый каблук. Рот, скорее Ольгин, чем Светкин, приоткрытый и с тонким язычком, задумчиво прижатым к верхним передним зубам.

Женщина подошла к Фоме. Глядя немигающими, зелеными, как у Марины, глазами в изумленные сургучные печати Фомы, она вынула из его руки бутылку, и взяла ее венчик в рот. Отведя сосуд в сторону, так, чтобы не спускать с Фомы глаз, она принялась сосать портвейн, не проливая ни капли мимо мишени, совсем как Надя.

Дососав вино, женщина швырнула пустую бутылку в спину Томи, и, уверенно взяв Фому под руку, повела его к автомобилю. Усадив лирика на сиденье рядом с водительским, она села за руль, и, сняв босоножки, бросила их на заднее сиденье. Рыжая включила радио на середине «Too old to rock n roll, too young to die» - любимой песни Сони, и по-сагановски надавила на педаль газа.

Необыкновенно резво «Москвич» рванул с места, с визгом и дымом развернулся на середине моста и помчался в город. Выглянувшее солнце торопливо меняло унылые декорации на праздничные.

Когда они подъехали к дому Фомы, женщина, заглушив двигатель, велела ему вынуть из багажника снедь.

Водрузив половину огромной сырной головы на коробку с бутылками портвейна, Фома с удовольствием отметил наличие в багажнике еще двух коробок «порто».

На столе были разбросаны исчирканные листы незаконченной поэмы. Женщина прошла по комнате и собрала стаканы, оставленные поэтом там, где застали его вдохновения. Она отнесла их на кухню и вымыла два. Вернувшись со стаканами и ножом, она протянула нож Фоме, залюбовавшемуся давно не встречавшейся ему крышкой-бескозыркой на бутылке «Агдама». Эта неудобная крышка напомнила ему одну давнюю ночную подворотню и, изнывающую от желания «прямо здесь!», Таньку.

Оставаясь в босоножках, словно зная, что Фома так любит, женщина села на диван, и приняла в одну руку предложенный Фомой стакан с портвейном, а в другую – ноздреватый ломоть сыра. Выпив и похвалив вино, она, все более восхищая Фому, протянула стакан для добавки.

Осушив третий стакан и закурив, Фома, вдохновенно забывшись, уставился на то место у женщины, где начинается кант чулка. Достаточно позволив Фоме насладиться видом, она поднялась с дивана, подошла к столу и склонилась над поэмой. Этот вид тоже понравился Фоме, и он, высвободив твердеющий член из неудобной складки брюк, дотянулся до новой бутылки.

Ознакомившись с заброшенными набросками, женщина принялась раздеваться. Чтобы не показаться невежливым, Фома разделся тоже. Словно зная, что Фома так любит, она вновь облокотилась о стол и выгнула спину. Когда поэт погрузился в нее, ее внутренний мир оказался тесным, как у Гали.

Поэма сдвинулась с места и, спустя долгие дни, искрясь и потрескивая, устремилась к финалу.

Однако, уже через пару дней, Фома забросил поэму и занимался лишь женщиной и вином, отдавая предпочтение вину.

На пятый день он исчез из дома и объявился только через неделю.

В тот же день женщина посадила Фому в «Москвич» и отвезла его на мост. Был страшный ливень.

Константин Фомин 07. 2025 г.