жизнь человека

Осень наступает тогда, когда бывшее летом особенно густым дерево не способно защитить тебя даже от малого дождя. Так говорил Платон Александрович. Мы познакомились с ним на пороге ноября. Платон Александрович был человеком странным. В середине его деревянного стола всегда лежали две книги - одна в другой. Он читал их одновременно, широко и крепко расставив свои бурые глаза. Он был, по меткому выражению Константина, человеком книги. Почему был? Потому что мы давно не встречались. Где-то с полгода. Платон Александрович не был человеком переменчивым, как мне казалось, по крайней мере тогда. Больше всего он напоминал памятник. Мы же менялись быстро и навсегда. Платон Александрович нас изменил, и в этом необратимом процессе, случившемся только благодаря нашим встречам, каждая из которых непрерывно приближала нас к последней, было что-то невыразимо грустное, когда, разумеется, находишь время обернуться и подумать.

Встречались мы в одном заглушённом месте. Там рассаживались, как перед самой волнующей лекцией, и начинали слушать. Слышали мы многое - как степенно и аккуратно Платон Александрович отпивал из крепко охваченной всеми пальцами кружки и как после, глухо, словно навсегда, ставил её на стол. Как звенели и клокотали другие посетители заведения и как плавали между ними, выглядевшие несколько потусторонне, официанты с напитками и подносами. Слышали мы и скрип далёких дверей, и ругань по телефону, но слушали только его. Платон Александрович говорил немного. Больше он любил писать. Писал он без устали - на своём деревянном столе и везде, где было возможно, в том заведении - тоже. Писал он, в отличие от всего прочего, быстро, но вместе с этим размеренно, бережно и прилежно, вкладывая по окончании бумажную закладку между страниц сбоку. Я помню, как подолгу смотрел на мелькающую в его длинных тонких пальцах ручку и незаметно начинал дремать. Пару раз в такие моменты кружка выскальзывала у меня из рук и катилась вместе с содержимым по столу и на пол. После этого мы все вместе смеялись. Смеялся и Платон Александрович. Смех его был громкий и объёмный, заполняющий всё пространство и странно контрастировавший с прочим его поведением и вместе с тем бывший неотъемлемой его частью. Выглядел он тогда как старинный и старый волшебник - всегда остающийся на месте и постоянно бывающий везде.

Говорил Платон Александрович в основном, отвечая на наши вопросы, но отвечая куда глубже, чем мы могли представить. Обычно первые полчаса мы молчали, занимаясь своими делами: читали, разглядывали друг друга и остальных, изредка перекидываясь парой слов, смотрели в мутные окна, но к выпивке не притрагивался никто. Это было единственным правилом наших встреч - не превращать их в пьяные, неразборчивые бормотания, становившиеся тем громче и интенсивнее, чем дольше они длились.

Во время первого получасового молчания я всегда слушал музыку, льющуюся из старых проигрывателей и отовсюду, за что мы и выбрали это заведение. Споры, крики, бесконечный дискурс обо всём и ни о чём - и под этим текли прошлое-вековые, вырастающие друг из друга, как зелёные лианы или змеи, беспокойно баюкающие и немедленно завораживающие тихие джазовые мелодии. Как раз, перебивая одну из таких, мы и познакомились с Платоном Александровичем, когда пришли в заведение в первый раз. Мы сидели за большим столом, и было нас пятеро, так что дальний угол, расположенный ближе всего к пятничному шуму и веселью, оставался свободным. Именно к этому углу и подошёл высокий, с густой, чуть длинной и абсолютно седой бородой мужчина пожилых лет с коричневым кожаным портфелем и в самых вежливых выражениях спросил нашего разрешения занять, по его словам, «место, где я провожу своё время после занятий». Почему он занимал именно это, наименее приспособленное к одинокому сидению место - такая мысль мне в голову не пришла. Разумеется, мы, молодые студенты, бывшие здесь в первый раз, не стали перечить, пусть и не нашему, но всё же преподавателю, к тому же пожилому и почтенно выглядевшему, и, чуть понизив тон своего разговора, продолжили, чуть сгустившись в одну кучу. Однако скоро, видимо, ненароком услышав часть нашей беседы, пожилой профессор, откашлявшись, обратил на себя внимание, вставил несколько метких фраз - и через минуту уже владел беседой. Мы быстро убедились, что Платон Александрович, как назвал себя профессор, рассудительный и разносторонне развитой человек. Аккуратно подсказав, что следует брать молодым людям, в первый раз зашедшим в такое место, он продолжал. В тот раз, как мне теперь вспоминается, он говорил много, словно не в силах остановиться. Сейчас мне кажется, что его последующий стиль общения родился из мысли о самоограничении и страхе надоесть таким ветреным студентам-первокурсникам, какими мы тогда, без сомнения, были.

Тогда мы ушли под значительным впечатлением и с единственной мыслью - вернуться туда, что и произошло меньше чем через неделю и продолжалось с нерегулярными перерывами два с половиной месяца, а потом оборвалось, как нитка паутины, блестящая в утренней росе.

Было около восьми вечера, порог Рождества. Мы сидели и слушали, как Платон Александрович рассказывал нам о правде - чистой, как снег за окном, и в этом, разумеется, было немало иронии.
- Платон Александрович, - задал вопрос Костя, дождавшись паузы, - а где вы, собственно, преподаёте? Мне порой хочется побывать на ваших институтских лекциях - прочувствовать, так сказать.
Молчал Платон Александрович долго, и молчание сгущалось сильнее, чем ночные тучи за окном.
- Знаете, друзья, - наконец нерешительно вымолвил он, - хоть мне, возможно, и следовало об этом молчать, но в связи с последними моими словами я не могу. Мой преподавательский опыт в последние месяцы заключается только лишь в наших беседах. Пусть это утверждение не ставит вас в серьёзное заблуждение - я действительно преподавал немалую часть своей жизни, но около полугода назад был уволен.
Молчали. Потом кто-то из слушателей задал вопрос - Платон Александрович ответил, его спрашивали вновь и вновь, но как-то тоскливо, невпопад. Через полчаса мы стали расходиться.
- Увидимся тогда через неделю, - постарался я не поддержать то, чего не было. Остальные стояли и смотрели в ночь, будто она их тоже обманула. Платон Александрович продолжал сидеть на своем месте.

То, что он сделал, - не могу объяснить почему - всем казалось чем-то очень важным, хотя вряд ли кто-нибудь смог объяснить. Теперь, вспоминая, я думаю, что дело в вере. Мы верили каждому его слову, а значит, если ложью оказалось одно - значит неправдой всё. Всё, что говорил Платон Александрович, было теперь мутным озером, и никто не хотел в него заглядывать. Из настоящего друга он теперь стал обычным преподавателем, которых в пору первой сессии мы не могли больше ни видеть, ни слышать. И всё же я пришёл, хотя знал, что буду там один. Видимо, поэтому и не смог не прийти. Платон Александрович склонился над книгой и долго не перелистывал страницу.

Прошёл час, а из нас ещё никто ничего не сказал, но тут книга сомкнулась, и Платон Александрович начал говорить - правда, кому, я не знал:

- Дорога к метро всегда была одинаковой, и в этой одинаковости была какая-то опора. Каждый день, выдвигаясь в институт, я проходил мимо большого магазина одежды и окраины старого парка, перед тем как спуститься под землю, где всегда было слишком много людей. Впрочем, меня это не огорчало. Ведь каждый раз, оборачиваясь к оконечности парка, я видел белую каменную беседку и старые деревья, растущие вокруг, над которыми на разной высоте, день ото дня, висело солнце. Но вот однажды, уже издалека, я заметил, что привычной картины не стало - деревья спилили, как я потом узнал, из-за каких-то паразитов: стволы сгнили, и была опасность обрушения. Но в том месте и так никого не было - трава там всегда была высокой. Ничего не стоило оградить кусочек земли и оставить всё как было. Но их срубили. Деревья, бывшие куда старше меня, в один миг словно исчезли. Я редко бываю забывчивым, но тогда вычистил из головы всё, кроме одного - одной мысли, обжёгшей меня колючим холодом: я никогда там не был. Столько лет ходил мимо, оглядывался, но тут же выпускал - надо было думать о другом. И вот, спустя, как я понял позже, два часа, я, наконец, оторвался от их немногочисленных остатков. Надо было спешить - в институте как раз в тот день было важное совещание - опоздание было исключено. Однако, уже спустившись в метро, я заметил, что людей куда меньше обычного, и взглянул на часы.

Когда я доехал, всё было уже решено. Возраст, не слишком сильное здоровье - и как итог, пропуск, стоивший мне работы. Странно, мне казалось, что я доказал свою преданность институту кропотливой, многолетней работой. Видимо, мне просто не повезло.

В последующие три с небольшим месяца я странствовал по не слишком подходящим для себя заведениям, в основном для того, чтобы ненароком не встретиться со знакомыми. Никогда ничего не заказывал - только читал и писал, сколько позволялось. И вот однажды, придя в новое для себя место, я встретил вас - молодых и горящих любопытством. Мы, преподаватели, всегда такое различаем, - тут Платон Александрович неожиданно улыбнулся, - и я тут же соорудил в голове историю, перед которой вы не сможете устоять. Всё было просто, словно я занимался таким всю жизнь. В первый раз я не мог остановиться - болтал как школьник, но быстро понял: следует держать дистанцию. Тогда я получу, наконец, то, чего не хватало, - разговора. И длилось моё нежданное счастье на самом деле долго - сделал небольшой заказ, и официант к тебе больше не пристаёт. Однако любая ложь всегда всплывает на поверхность - это то, что я всегда знал и чего старался не замечать.

Платон Александрович умолк, положил руки одну на другую и прикрыл глаза. Я долго молчал, потом встал и медленно произнёс, будто давно заученный стих, хотя никакой речи мне и в голову не пришло бы готовить:
- Платон Александрович, я, наверное, больше не приду. Но не из-за того, что вы не сказали, а из-за того, что вы сделали. Может, вы не лучший человек, но уж точно хороший преподаватель.
Платон Александрович продолжал молча сидеть, потом поднял руку, будто на уроке, когда знаешь ответ. Я кивнул и вышел вон. Стоя на длинном мосту через глубокую реку, я размышлял над одной не слишком значительной мыслью - может ли человек вынести урок самому себе? Кто сможет это вынести?