Жрица Селара и её аколиты

Название города, где жила Селара, давно стёрлось из памяти человечества — или, быть может, оно было забыто, как забывают имя любовника, которого уже не сыскать. Его улицы были узки, залиты песком и тенью, и пахли смесью фиников, пота и ладана. Ночами над ними зависали огни — не звёзды, но фонари из красного стекла, в которых отражались грехи и желания жителей.

На склоне холма, окружённый душистыми кипарисами, стоял храм богини, чьё лицо скрывала зала. Храм был странен — наполовину святилище, наполовину приют. К его двору примыкали длинные бараки, где спали те, кого спасли от нищеты, чтобы обратить в покорность. Днём оттуда доносились молитвы, ночью — шёпоты и тихий смех, как журчание запретного источника.

Жрица Селара правила этим местом.

Она не принадлежала к высшему сану, но её влияние простиралось дальше, чем власть жрецов. У неё было много долгов и ещё больше должников; иные приходили к ней за благословением, другие — за забвением. Она давала и то и другое, не отличая милость от сделки.

Селара была женщиной в пору зрелости — когда красота уже знает себе цену. Её лицо было из тех, что трудно запомнить целиком: взгляд задерживался то на линии шеи, то на губах, то на лёгкой тени под глазами, где скрывалась усталость сладострастия. Одежды её всегда казались неподвижными — слишком тяжёлыми от золотых нитей и благовоний, будто каждая складка помнила тайну, о которой нельзя говорить.

При храме она держала приют для сирот — приют, где, как говорили, благочестие соседствовало с торгом. Девушки и юноши, выросшие под её надзором, становились послушниками, певцами, служителями… и, по слухам, чем-то большим. Многие из них с удовольствием соглашались на подработку, чтобы лакомиться чем-то кроме постной овсяной похлёбки. Иные, хоть и привлёк внимание нанимателя, отказывался служить — за таких брались старшие ребята, верные аколиты Селары. Выросшие здесь же и прошедшие через многое, они умели переубеждать тех, кто считал себя слишком чистыми — и ударами кожаной плети, которая не оставляет рубцов, и более изощрёнными наказаниями.

Сама жрица никогда не опровергала этих пересудов: улыбка на её лице оставалась неподвижной, как лик идола, что принимает все подношения.

Сегодня её дела были завершены: дары подсчитаны, бумаги запечатаны, гости отпущены.

В храме погасли последние лампы, и воздух стал вязким от масла и жары. Селара вышла на балкон — наблюдать, как угасает день. Свет касался её кожи, и она чувствовала, под ней дрожит усталость, будто под панцирем золота живёт живая плоть, ищущая искупления.

Тогда она позвала своих аколитов — она выбрала этих ребят из приютских и вырастила и воспитала сама. Они пришли молча, послушно, как тени. На них были только красные шаровары, босые ноги оставляли следы в пыли, а лоснящиеся чёрные волосы были перевязаны серебряной проволокой. Они были красивы и немногословны, как сны, от которых трудно проснуться.

Селара кивнула им и сказала:

— Настало время моей ночной молитвы.

И они двинулись следом за ней — вниз, туда, где начиналась тьма и где воздух был прохладен, как дыхание богини.
Они спускались шаг за шагом, по лестнице, выточенной ещё в те времена, когда храм стоял в чаще леса и здешние ритуалы были тайной. Воздух становился всё плотнее, прохладнее; запах ладана сменился запахом камня и влажной пыли. Где-то капала вода, и каждый звук отдавался эхом, словно невидимые стены повторяли их шаги.
Факелы в руках аколитов дрожали, оставляя на стенах отблески, похожие на дыхание живых существ. Свет облизывал древние барельефы, изображавшие сцены жертвоприношений и обряды очищения — те самые, что никто не осмеливался проводить наверху, при дневном свете.
Подземелье было небольшим, но пропитанным вековым молчанием. Вдоль стен стояли сосуды с благовониями и маслом, на вбитых в стены скобах висели кожаные ремни, а у дальней стены — столб, из чёрного камня, отполированного руками и телами тех, кто веками искал искупления.
Столб был не просто орудием покаяния — это был символ, ось, на которой вращалось всё служение богине.
Селара остановилась перед ним.
На мгновение показалось, что тьма вокруг неё сгущается, будто узнаёт хозяйку. Она прикоснулась к камню — и тот ответил холодом, пронзившим его до глубины её существа.
— Здесь, — тихо сказала она. — Время начать молитву.
Аколиты встали позади неё, не поднимая глаз. Их дыхание слилось с шумом подземелья, и всё вокруг стало похоже на странное дыхание самой земли.

Она обнажилась сама.

Ткань её одежды скользнула на плиты, и в тусклом свете факелов кожа и бронза камня слились в единый цвет. Не было больше ни роскоши, ни притворства — только дыхание, холод и ощущение страстных взглядов её аколитов. Перед ними было зрелое, тридцатилетнее, с ещё крепкой грудью и ягодицами тело, ухоженное и зрелое, от которого непросто отвести взгляд.

Мгновение длилось долго. Казалось, сама тьма подземелья задержала дыхание, любуясь тем, как человеческое существо может сочетать в себе грех и святость, гордыню и покорность.

Селара стояла перед камнем, и ей казалось, будто всё, что было ею создано наверху — храм, приют, торговля милосердием — осталось теперь далеко, в другом измерении. Здесь, под толщей земли, не было власти, только дыхание камня и собственная вина. Влажный воздух ласкал кожу, холод проникал в грудь, и где-то глубоко внутри отозвалось почти забытое чувство — страх, смешанный с покоем. Она вспомнила себя юной послушницей, ещё чистой, когда впервые увидела этот столб и подумала, что он похож на сердце богини — чёрное, неподвижное, вечно ждущее прикосновения.

Теперь она знала: прикосновение приносит боль и очищение одновременно.

Она закрыла глаза, и дыхание её стало ровным, как у тех, кто вступает в молитву. Тишина подземелья медленно заворачивалась вокруг неё, как ткань.

И вот она она сама, как хозяйка, подошла к позорному столбу и опустилась на колени. Аколитам приказ был не нужен, они знали, что делать дальше.

Мягкие верёвки привязывали её за руки к столбу, так, чтобы голова смотрела в каменный пол, а волосы рассыпались на плитах чёрным водопадом.

И началась её излюбленная игра, про которую не знал никто из её клиентов. Многие подозревали, что у неё есть влиятельные любовники или что она сама питается тем, чем торгует? Но самое любимое развлечение гордой жрицы оставалась тайной для всех, кроме её приближённых.

Началось её наказание.

В опытных руках аколитов засвистели кожаные ремни, которые сладостно обжигают тело, но не оставляют шрамов, только красные полосы и доставляют постыдное, горькая и ни с чем там не было удовольствие. Порка была что надо. Эхо от звонких ударов ремней и жалобных криков жрицы разносилось по всей пещере.

А потом жрица начала голосить.

— О богиня! — всхлипывала она. — О, я недостойна служить тебе! О, что я наделала, что я себе позволяю! Я грязная шлюха, я похотливая подлая тварь, я законченная развратница! Мне место не в храме, а в борделе! О, как я смею вообще перед тобой вставать после того. что я делал с тем, кого мне поручили. О, как гнусно. Мне так приятно знать что те, кто мне поручен, впадает в разврат и открывает для себя постыдные удовольствия… как и я в их годы! А ведь я поставлена жрицей великой богини, чтобы их от такого оберегать! О, богиня, я самая постыдная тварь, отвратительная, богатая потаскуха и развратительница, и за свои дела я заслужила самое жестокое наказание!

Аколиты тоже не молчали:

— Получай грязная шлюха! — приговаривал он.

— Получай, отродье демонов! — вторил ему второй.

По щекам жрицы бежали горячие слёзы, рот был приоткрыт, дыхание становилось всё чаще. Её крики смешивались со стонами удовольствия..

Её тело охватил невероятный экстаз, какого она не знала ни на одной церемонии. И, наконец, выпоротая и обессиленная, она повисла на по-прежнему привязанных руках, жалобно постанывая и всхлипывая — и уже с закрытыми глазами чувствует как её верные слуги откладывают ремни, чтобы теперь глумиться над ней другим способом.

Они овладевали ей по очереди, — порка возбудила их не меньше, чем её. И в процессе, конечно, продолжали называть её грязными словами и не переставали шлёпать по саднящем ягодицам.

Жрица стонала, извивалась и повторяла в ответ:

— Да, я грязная шлюха, я гнусная развратница, я отродие демонов, меня надо продать в бордель и держать на цепи… Ах… Я должна быть наказана! Жестоко наказана! Мне нет прощения! Я заслужила… заслужила этот позор!

Когда второй наконец закончил своё дело, её глаза были по прежнему закрыты.

Она ощущала только слухом и осязанием, как её руки развязывают, а потом несут, обнажённую, выпоротую и использованную, в её спальню. Случайный ветерок ласково перебирал её ребра и поглаживал саднящую кожу.

В комнате её ожидает служанка, — тоже одна из бывших воспитанниц. Она успела натереть её его ароматным целебным бальзамом, прежде чем измождённая жрица провалится в сон, чтобы на утро облечь ещё немного саднящую кожу в свежие богатые одежды и продолжить свою лицемерную службу днём и омерзительный торг вечером.