Гламурные подонки

Глава 1

В эту ночь над особняком на Финском заливе разгорались страсти. Мыслимое ли дело — спрашивали друг друга старожилы, — чтобы в январе, в разгар зимы, загремел вдруг гром и засверкала молния? Трехэтажный коттедж Марка Ориса стоически переносил сюрпризы погоды и по большому счету плевать хотел на все странности. Его не страшило ни наводнение, ни вселенский потоп. Что природа? Она лишь белый холст на мольберте художника. А тот, кто сейчас лежал в полной тишине на втором этаже в своей спальне, был настоящим художником.

Этот дом видел всех звезд подиума. Здесь бывали Горбачев и Миннелли и, находясь уже в почетной отставке, госсекретарь Киссинджер. В гостиной коттеджа пили чай Скорсезе и Рурк, Кейт Мосс и даже неразлучная парочка Дольче и Габбана. Этот дом был знаком даже с Хью Хафнером. Владелец «Playboy», жертва «охоты на ведьм», блестел фарфоровыми зубами и, указывая на пятерку спутниц с безупречной внешностью, болтал с хозяином на английском без переводчика. О чем они говорили и что при этом делали, знают лишь стены каминного зала, где уединились от прислуги хозяин, гость и пятерка белокурых нимф. Известно только, что после отъезда владельца самого раскупаемого во все времена журнала шестидесятилетний Марк Орис пребывал в хорошем настроении еще с неделю.

В этом доме стоимостью десять миллионов долларов работала прислуга, и садовнику за свои труды на акре земли хотелось бы получать более двухсот пятидесяти долларов в неделю, а шеф-повару за свои старания на кухне больше тысячи. Управляющий знал три языка, переводчик — шесть, включая фарси, чем не забыл воспользоваться, когда в гости приехала группа работников телевидения из Пакистана.

Но сегодня дом был свободен от гостей. На втором его этаже в своей спальне лежал и думал о завтрашнем дне медиамагнат Марк Орис. Семьдесят лет — уязвимый для простуд и других пустячных недомоганий возраст. В семьдесят все может случиться. Укус обычного комара, вылупившегося в Ленинградской области, может вызвать анафилактический шок, а ОРЗ — катар дыхательных путей.

Марк Орис построил мир, без которого не мог обходиться уже ни он сам, ни его близкие, ни чужие. Огромная империя медиаблеска охватывала всю северо-западную часть страны, и не было никого, кто не оказывался бы под ее влиянием. В каждом доме есть телевизор, в каждой машине играет радио, и если эта машина движется по трассе Е-95 (а квартира расположена близ города Петра), то это только передачи Марка Ориса.

Год назад ему сказали, что дни его сочтены. Год назад он заставил себя бороться и победил. Но врач был предельно честен и разложил перед пациентом все карты. Хорошего расклада не получалось, и док объяснил почему. У каждого человека есть свой рак, и он не убивает хозяина только потому, что его успевает убить другая болезнь. Марка Ориса убивала банальная простуда. Вчера ему сообщили, что она сломила иммунитет. Марк Орис всегда заставлял людей говорить правду. Он должен был точно знать — когда умрет. Он должен был знать если не час, то хотя бы день. В его владении оставалась огромная страна под названием «Телевидение», и он должен был назвать ее нового короля лично.

Лежа в постели, он читал сводки, выписывал цифры, проставлял в сообщениях вопросы и широким росчерком пера обозначал ремарки. Через час они претворялись в жизнь, и иначе быть не могло. Он управлял своей страной уже более двух десятилетий, он управлял ею еще тогда, когда слово «президент» было ругательным, а «капитал» — преступным. Разве может управлять советским телевидением и радиовещанием кто-то, кроме Коммунистической партии? Мог! Коммунист Марк Орис. При этом он не верил ни в бога, ни в дьявола, он верил только в телевидение. И за двадцать лет ничего не изменилось. Он по-прежнему правит балом на празднике самой яркой стороны жизни.

Одна только медиаимперия без договоров, контрактов и долгосрочных проектов стоила более полумиллиарда долларов. Когда преемник Ориса возьмет власть в свои руки, он примет на себя еще с десяток миллиардов по контрактам, и этим нужно будет распорядиться грамотно и дело всей жизни Ориса не уничтожить.

Так сколько же ему оставалось?

Доктор сказал: теперь не больше месяца. Простуду он ликвидирует шутя. Но шутить с вызванными ею последствиями он не возьмется. Он не волшебник, он не Марк Орис.

Завещаний будет два. Он так решил. Завещание первое он уже составил и подписал в присутствии нотариуса. Согласно этому документу, Мрак Орис запрещает проводить вскрытие себя, о чем он и объявил всем домашним. Он достаточно пожил и сделал немало добрых дел для того, чтобы его не потрошили, как рыбу. Разве есть такие руки, какие были бы достойны перебирать кишки в его теле?

Второе определит имя наследника его капитала и будущую жизнь империи под названием «AccentMediaGroup». С этим делом он покончит завтра, 1 января 2006 года, сегодня хватает дел и без этой неприятной работы. Орису казалось, что, едва он поставит подпись под этим текстом, жизнь его логически будет завершена, и он умрет. Он не верил в суеверия, поскольку точно знал, что суеверие— это суетная вера. А ей нет места в жизни делового человека. Но понимал, что, поторопившись с завещанием, поссорит близких ему людей. Еще при жизни его они станут врагами, и последние дни будут омрачены созерцанием не лучших проявлений жадной воли людей, которых он превратит в недругов по собственной же воле. Орис каждый день откладывал приглашение нотариуса, и каждый новый день вселял в него уверенность, что он в силах потянуть еще...

Она поднялась на второй этаж и робко постучала в дверь спальни. Ей было хорошо известно, что беспокоить в эти часы Марка Ориса нельзя, но все-таки решилась. Последний месяц, когда стало ясно, что конец близок, она не находила себе места и не могла скрыть это от окружающих. Мир, еще недавно казавшийся недосягаемой сказкой, вот-вот должен был спуститься к ее ногам и забрать в свою реальность. И страх перед возможностью оказаться в это время не в том месте ее беспокоил и терзал.

— Войдите! — услышала она раздосадованный голос и вошла.

— Я помешала тебе? Я знаю, помешала. Но ты ведь простишь меня?

Взгляд Ориса размяк, с лица схлынуло раздражение. Он махнул ей рукой и показал на стул рядом со своей постелью.

— Как ты себя сегодня чувствуешь?

Эти вопросы Орис не любил. Они подразумевали, что в его нынешнем состоянии он каждый раз может чувствовать себя по-разному.

— Обычно чувствую, обычно. — И он погладил ее по волосам. — Ты будешь скучать без меня?

— Ты жесток, — подумав, сказала она и прижалась щекой к его еще сильной, но уже чуть дрожащей руке.

— Я всегда был жесток. К близким, к знакомым, к остальным. И потому владею тем, чего не имеют другие люди. И потому построил свой мир, разрушить который теперь может лишь глупая воля.

— Отдай же его в руки тому, кто его сохранит и приумножит.

Он посмотрел на нее поверх узких очков и встряхнул на груди деловые бумаги.

— Так и будет.

— Ты уже составил завещание?

— Ах, вот что тебя волнует... Нет, сегодня мне недосуг. Я займусь этим завтра поутру.

— Ты меня неправильно понял, папа! — запротестовала она. — Ты сам учил меня быть трезвой в мыслях. И я даже сейчас стараюсь следовать твоим советам. Но я должна знать, кому ты оставишь империю и что мне делать потом. Умру и я, никто не вечен, но дела все-таки лучше делать здесь, а не там... Отдохни, умоляю тебя! Ты убиваешь себя этими бумажками!

Его взгляд стал насмешлив.

— И ты хочешь, чтобы я оставил империю тебе? Тебе, человеку, который готов бросить дело сразу, едва прихватит простуда? Я учил тебя бороться до конца и не унывать ни на минуту, а сейчас ты приходишь и говоришь — брось работу, сдайся, ты уже не жилец! — И, испытывая себя и ее, он добавил: — И напиши завещание, указав в нем мое имя?

Марк Орис был жесток. Он умел говорить правду. От этого страдали все, но выигрывало дело. Если бы было наоборот, то Марк Орис был бы, вероятно, сама любезность.

— А разве ты... не это хочешь сделать? — пролепетала она, едва не задохнувшись.

Он убрал документы, на этот раз уже с груди, в сторону и без тени сомнения посмотрел в ее глаза.

— Нет. Неужели у тебя была хоть капля сомнений, что я поступлю иначе?

— Не может быть этого... — прошептали ее губы.

— Я обеспечу тебя всем необходимым. У тебя будет дом, машина и средства, чтобы прожить безбедно десяток лет. Если за десять лет ты не сумеешь обустроить свою жизнь, это будет означать, что я не совершил ошибку. Значит, ты та, кто есть. Если же обустроишь, я буду уверен, что помог тебе стать тем, кем ты должна была стать.

— Боже мой! — вскричала она, отшатываясь от почти смертного одра. — Ты говорил, что любишь меня!.. Что для тебя нет никого дороже меня!

— Так и есть.

— И это — твоя любовь?! Чего стоят твои заверения в любви ко мне?! Я молода, тебе — семьдесят, но это не повод для непонимания!.. — Ее душили слезы, она сходила с ума от такой правды. — Как ты можешь так поступать?! Я, одна я имею право на все, что имеешь ты!!

Он посмотрел на нее с сожалением, как смотрят на опустившихся незнакомых людей.

— Годы жизни со мной тебя ничему не научили. И я поступаю, как должен поступить человек, заботящийся о будущем близкого. Отдав тебе империю, я погублю и ее, и тебя. Я слишком люблю тебя, чтобы так поступить.

— Лжешь!! — вскричала она, отрывая от влажного лица ладони. — Ты лгал все эти годы!.. Ты презираешь меня! Я всегда была лишней в твоей успешной жизни!

Он положил руку на ее голову.

— Ты поймешь глубину моих слов, когда меня не станет. И прекратим этот нехороший разговор. Я рад, что он состоялся так неожиданно, и при моей жизни. Если ты и проклянешь меня, то не тогда, когда я буду лежать в гробу. А сейчас это всего лишь одно из ста тысяч проклятий, обрушившихся на мою голову... — Он посмотрел вокруг, позвонил в колокольчик, выждал минуту и, мучаясь от жажды, посмотрел на рыдающую молодую женщину. — Мне давно нужно было сменить служанку. Если ты не считаешь, что теперь меня можно не замечать, то не могла бы ты принести стакан воды?

Сорвавшись со стула и едва не уронив его, она выбежала из спальной и бросилась вниз по лестнице. Мир, так сладко манивший ее еще десять минут назад, стал недосягаем. На этот раз — навсегда. Мимо нее мелькали картины, старинные статуэтки, фотографии, но она уже точно знала — не ее.

Она вошла на кухню с заплаканным, покрытым пятнами лицом.

— Пошла вон, дрянь! — бросила она служанке и с грохотом распахнула дверцу шкафа.

Идеально чистые стаканы покоились на полочке. Из какого-то из них пил Скорсезе, из какого-то — Горбачев.

Она подставила один из них под кран с фильтром и стала дожидаться, пока хрустальная прохладная струйка заполнит его до краев.

Ты уже составил завещание?

Ах, вот что тебя волнует. Нет, мне сегодня недосуг. Я займусь этим завтра поутру...

«Он солгал. Завещание составлено и подписано. Марк Орис не из тех, кто откладывает важные дела на завтрашний день. Он смотрел на меня с разочарованием. Это значит, что он уже сейчас вызовет своего ублюдка-нотариуса, и Бромберг перепишет и заверит завещание новое. Орис не любит попрошаек, а сейчас он увидел во мне именно попрошайку! Зачем я к нему вошла?.. Зачем?! Он не оставит мне теперь и того, что обещал. Ни машины, ни дома... Он жесток, я знаю. Он не оставит мне и цента...»

Перекрыв кран и поставив стакан на стол, она посмотрела на круг застывшей водной поверхности. В какое-то мгновение ей стало страшно. А потом вдруг страх исчез. Он пропал так же неожиданно, как исчезла тревога за будущее.

Распахнув дверцу другого шкафа, она вынула из него небольшой пузырек со снотворным. Все ночи минувшей недели она засыпала только с ним. В последний раз посмотрев на стакан, словно убивая последнее сомнение, она перевернула пузырек и высыпала на руку два десятка голубых капсул. Переламывая каждую из них, она высыпала содержимое в стакан. Вода принимала лекарство и мгновенно растворяла в себе. Когда на ладони осталось три, она всыпала их в пузырек, обтерла его полотенцем и поместила обратно в шкаф.

Подняла стакан и посмотрела через него на хрустальную люстру кухни. Вода была настолько прозрачна, что, казалось, она видела вольфрамовую нить накала в лампочке.

Через один час и сорок две минуты горничная Марка Ориса зайдет к нему в спальню для включения кондиционера, заподозрит неладное и позовет дежурящего последние семь ночей в доме магната доктора. Еще через полчаса, то есть за сорок минут до нового, 2006 года, бомонду Северной столицы и Москвы станет известно, что президент корпорации «AccentMediaGroup» Марк Орис умер во время сна в собственной постели. Вероятный диагноз, который сделает личный врач медиамагната в условиях невозможности вскрытия его тела для исследований, не вызывет кривотолков: остановка сердца.

И никаких более специальных медицинских трактовок и сленговых перетяжек.

С людьми, чей возраст переваливает за семьдесят и кто еще при жизни запрещает тревожить свое тело, такой диагноз — явление обычное.

Утро нового года выдалось на редкость теплым и спокойным, хотя и чуть сумрачным. Диктор телевидения с траурной лентой в петлице снегопадов по Ленинградской области не обещал, однако и солнечного дня не гарантировал.

Глава 2

Гости стояли на всей полезной площади огромного каминного зала и степенно переговаривались. Пятьдесят человек, разбившись по двое-трое — кружки по интересам, — крутили в руках фужеры для шампанского, бокалы для вина и пузатые рюмки для коньяка. Огни хрустальной люстры, невероятным размерам которой позавидовал бы МХАТ, отсвечивали от их содержимого и выстраивали на стенах живую мозаику из глубоких, органичных цветов. Блики скользили по стенам, смокингам, платьям от Юдашкина, Зайцева, Valentino и, пресытившись этим путешествием, угасали так быстро, как быстро исчезало содержимое. За этим процессом жизни и смерти наблюдали бдительные официанты, коих тут насчитывалось не менее десятка, и, едва в руке кого-то из гостей угасала жизнь, они появлялись тут же, и с подносом. Пустое заменялось на полное так быстро, что разговор не успевал прерываться и на мгновение. Большинство присутствующих вряд ли даже помнили, как ставили пустой стакан на серебряную посудину и забирали с нее полный.

Каминный зал вмещал ровно пятьдесят человек таким образом, чтобы им не было тесно и одновременно не было лишнего пространства для удаления друг от друга. В таких местах, как правило, не разговаривают о серьезном, и наиболее выгодно выглядит тот, кто, при всем своем авторитете, наговорит больше глупостей.

— Мой муж вчера купил «Бугатти».

— Ах, какая прелесть!.. Я о твоем костюме от Пола Смита.

— Гадкая машинка. Я сломала в ней ноготь. Поссорилась со своим, пересела на свой «Мерседес», ездила такая к Дэну, он едва не сошел с ума. Но потом все поправил.

— Дэн — Шмелевский?

— Вот именно. Он прелесть.

— Гадкий мальчик. Вчера была у мадам Соше. Выбрала сумочку от Гермес, там же взяла пару брошек от Кеннет Джей Лэйн. Господи, как голова болит... У тебя есть этот... как его... никак не могу запомнить.

— Цитрамон, что ли?

— Да!

Мужчины деловито обсуждали цены на нефть, и складывалось впечатление, что делают это они впервые, и это не они вчера говорили о том же в кабинетах. В другом конце зала бубнили о раках, и складывалось впечатление, что это всерьез.

Полесский ненавидел эти мероприятия. Но так же, как вор-«законник» обязан хотя бы раз в год совершать кражи для поддержания авторитета, светский бизнесмен должен присутствовать вот на таких вечеринках. Это тем обязательнее, чем чаще твое лицо появляется на страницах русского «Форбс». Как вор-«законник» обязан периодически «заезжать» в места не столь отдаленные, дабы удалиться от роскоши, так и Полесский являлся по приглашениям, чтобы отбыть срок в этом оливье шика, праздности и дури.

Минеральная вода в его бокале закончилась. Шампанское он презирал, с тем, что покрепче, не рисковал, поэтому с настойчивостью, достойной лучшего применения, заставлял официантов заполнять его стакан минеральной без газа.

Подумав о том, как хорошо было бы хоть на минуту улизнуть с этого глупого маскарада тщеславия, он вдруг подумал о том, что выпил предостаточно. Согласившись со своей логикой, он с удовольствием отправился на поиски ближайшего писсуара.

Он говорил всем, кого касался плечами: «извините, простите, пардон», и уже через минуту оказался на околице этой пустой болтовни. Покинув душный зал, он с преждевременным облегчением вздохнул и тут же забыл, зачем вышел. Бродить по дому гостям не возбранялось, а те направления, выбирать которые не следовало, контролировали молчаливые охранники, всеми силами старающиеся изобразить, что они не охранники вовсе. Так, вышли и стоят по одному то у лестницы, то у коридора. Тонкий хозяйский намек — ходите, куда хотите, но если ошибетесь, ваш галс поправят на пару румбов.

Спроси сейчас Полесского неожиданно, выскочив из-за угла: «К кому и зачем ты пришел?» — он впадет в ступор. Не от страха, конечно, нет, он задумается по более простой причине. Он действительно не помнил, к кому пришел и по какому поводу.

Идиотизм московского света для деловых людей, ценящих каждую секунду своего времени, заключается в том, что приглашения получаются по нескольку на неделе, и отказать решительно невозможно. Почему к тому пошел, а к этому — нет? Начнется базар. Желтая пресса, суки-папарацци, сплетни рублевских телок. Да и не в слухах дело. На каждом из таких раутов происходит случка людей, которые в будущем обязательно понадобятся друг другу. Преимущественно для этого такие рауты и планируются. Другое дело, что часто бизнесмены и политики тащат на эти великосветские тусовки тупоумных блядей, способных разрушить все начинания, и тогда жизнь таких, как Полесский, превращается в ад. Он, словно шизофреник в период криза, стоит в углу, и до него из тысяч мест доносится: «Я болтала с Оливией Феррагамо... Вчера в Винтаже... Mascotte... Louis Vuitton... Не скажите, воск для эпиляции от Kloran... Hydra-Chrono... Меня тошнит от кампари... Jast Cavalli...»

И Полесского начинает душить воротник собственной сорочки. Он вспоминает, что она от Армани. Пиджак от Понти превращается в кенгуру и пытается с него спрыгнуть, ремень от Гермес начинает заполняться бренной змеиной материей и, превратившись в хохочущую гюрзу, сползать с пояса. Полесский бросает сумасшедшие взгляды по сторонам, стараясь всячески замаскировать свое сумасшествие и искать выход из террариума. Он с осторожностью протискивается сквозь пораженных скудословием и оцифровкой спутниц бизнесменов и политиков — владелиц традиционных для столичных содержанок «Audi TT» — и вырывается на свежий воздух.

Воздуха на балконе трехэтажного пентхауса в пятистах метрах от Кремля немного, но здесь слышится только шум машин и гул Москвы. Отсюда не видны дома остальных тридцати одного миллиардера столицы, он — тридцать третий, здесь не различим испачканный сырой нефтью разговор, и ремень снова сдувается и послушно заползает в петли брюк.

Полесский выбрал лестницу, свободную от присутствия охранника, поднялся, подумал и поднялся еще на пролет. Он уже почти вышел на балкон — его привычное место обитания на этих вечеринках, — как вдруг увидел знакомого продюсера, шествующего по третьему этажу с неизвестной Полесскому дамой. Продюсер на вид был неизменно «так себе» вот уже десять лет, что знаком с главой «Polessk-building», — полулысая голова, рост от ста семидесяти и короткие руки с толстыми, как сосиски, пальцами. Есть категория людей, которых не меняет время. Эта плешь на голове, образовавшаяся после горбачевских указов о кооперации, являлась любимым местом для целования жены продюсера и его дочерей. Носящий вполне русскую фамилию Анштейн был известен Полесскому как семьянин и однолюб, а потому его нахождение с дамой на третьем этаже дома человека, имя которого Александр вот уже как четверть часа пытался вспомнить, было для сорокадвухлетнего Полесского необъяснимо. Дама женой владельца роскошной лысины не являлась, не числилась и в его сестрах. С сестрами в чужих домах на третьи этажи не уходят.

Что касается женщины, то она была... Полесский еще раз бросил на нее взгляд, теперь уже более внимательный... да, она была великолепна.

Лет около тридцати пяти, ростом чуть пониже продюсера, и напоминала бы, наверное, Сальму Хайек, если бы та не проигрывала ей в стройности бедер. Это лицо удивительно правильной формы — в наше время крайне редко можно встретить женщину с правильным овалом — заставило Полесского потеплеть. А крепкая, не по возрасту крепкая спелая грудь, лишенная, как показалось Полесскому, имплантантов — в наше время крайне редко можно встретить женщину этого возраста в пентхаусе, в центре Москвы, с крепкой грудью без имплантантов, — натолкнула миллиардера на странную мысль. Натолкнула — выражение больше преувеличенное, поскольку между ними было никак не менее пяти метров, но Полесский чувствовал упругость женской груди на расстоянии, и эта неприличная для раута мысль родила другую.

«Если бы этот третий этаж находился не в Москве, а в Рио, я был бы уверен в том, что отец ее креол, а мать — испанка», — подумал он.

«Она слишком хороша для Москвы», — добавил он, когда расстояние сократилось вдвое.

— Александр Георгиевич! — Продюсер развел руки, освобождаясь от руки дамы, и прижал Полесского к себе. Его плешь подперла подбородок главы «Polessk-building» и осталась там, как показалось Полесскому, навеки. Складывалось впечатление, что это не с ним миллиардер здоровался полчаса назад в каминном зале. — А мы тебя ищем. Ищем. Мы разговаривали о тебе. Уж прости. — И пальцы-сардельки сжали локти Полесского.

— Борис Яковлевич, ваша дама может неправильно нас понять, — пытаясь разглядеть, какого цвета у нее глаза, заметил миллиардер.

Она рассмеялась и бросилась на помощь продюсеру:

— Мы разговаривали о том, как хорошо было бы уйти куда-то, откуда не слышно выкриков биржевых маклеров и шепотков из прихожей мадам Коко, — проговорила женщина, и Полесскому понравился ее голос, журчащий, как ручей.

— Значит, мы здесь по одной причине... Если вы не отпустите меня, господин Анштейн, я спрошу, зачем вы меня искали.

— Я вам говорил, — победоносно сверкнув правым глазом, заверил в чем-то даму продюсер. Левый у него блестел всегда, потому что был искусственным. Настоящий был выбит у Белого дома, где Анштейну делать было нечего, и он, как и все, мешал «Альфе» работать по специальности. Анштейн уверял, что глаз выбит шальной пулей из автомата Руцкого — он-де видел и сам автомат, и прищур генерала, но очевидцы уверяли, что орган зрения продюсер потерял гораздо раньше, во время бегства от Останкино, где пытался вместе с сотрудниками только что образованной им кинокомпании разжиться аппаратурой. Кулак «альфовца» пришелся меж глаз Анштейна, но вылетел почему-то только левый. — Я вам говорил, что пальцы в рот ему не клади. Но я отвечу на ваш вопрос, Полесский, вы не застали меня врасплох! Римма Андреевна спрашивала меня, есть ли среди этих господ кто-то, кому претит атмосфера толчеи среди блеска бриллиантов и разговоров о босоножках. И я ответил ей — есть! Это Полесский, и он вскоре появится в этом доме на максимально удаленном от эпицентра толчеи расстоянии. Мы поспорили с Риммой Андреевной на доллар, что вы появитесь здесь не позже, чем через пять минут. Римма Андреевна, гоните бакс.

— Не давайте ему доллар, — предупредил Полесский. — Я просто искал туалет и заблудился.

— Я пойду, у меня остался незаконченный разговор с Валенским, — многозначительно сообщил Анштейн, и Полесский понял, что стал той самой палочкой-выручалочкой, которая появилась у Анштейна в тот момент, когда стало ясно, что ловить больше нечего. А трескотня о споре — это так, предусмотренный форматом общения экспромт.

— Он рассказывал вам о том, как начинал с нуля, — взяв с женщиной обратный курс по коридору, попробовал угадать Александр. — Как у него было в подчинении три человека, а сейчас полторы тысячи. Как голодал, а сейчас меценат.

Она рассмеялась, убедившись в том, что Полесскому палец в рот действительно лучше не класть.

— Не так. Мы разговаривали о глубине человеческой души.

— Значит, он рассказывал вам, насколько она у него одинока. Когда у него в подчинении было три человека, он чувствовал себя более востребованным, чем сейчас, когда известен всей Москве. Он любил и чувствовал, что любим. Нынче же, когда у него яхта в Ницце, за стоянку которой он платит сто пятьдесят тысяч в сутки, он совершенно одинок. И нет той, которая согласилась бы на этой самой яхте заполнить эту его душевную глубину.

— Откуда вы знаете? — удивилась, развернувшись к Полесскому и заглянув в его глаза, женщина. — Вы подслушивали на лестнице?

Полесский помотал головой.

— Зачем? Я знаю Борю Анштейна достаточно долго, чтобы знать, что он будет говорить в том или ином случае. Он трется своей лысиной о мой подбородок вот уже как десять лет.

Успокоившись, она осторожно взяла миллиардера под руку, и они продолжили свой путь по коридору.

— Борис Яковлевич показался мне светским львом, — сказала она. — И он не допустил пошлости и развязности. В наше время среди дворянства таких не так уж много.

— Борис Яковлевич такой же дворянин, как я. Из холопов. Что же касается льва... Наш свет, Римма Андреевна, как нельзя лучше напоминает львиный прайд. И я не люблю в нем львов. Как, впрочем, и львиц тоже.

— Значит, вы — не светский лев? — снова посмотрев на Полесского, спросила она. Теперь уже без тревоги. Ей нравился этот мужчина. Он не был похож на других.

— Скорее я ягуар.

— В чем разница?

— Я объясню. Ягуар всегда живет в одиночку, в одиночку и охотится. Он живет тем, что добывает сам. Но видели ли вы когда-нибудь или слышали когда-либо о том, чтобы в прайде охотился лев?

Она пожала плечами. Животный мир интересовал ее мало.

— В прайде охотятся всегда львицы. Они высматривают добычу подоступнее и пожирнее, организовывают на нее засаду, а потом захватывают. Спуститесь вниз и посмотрите на леди. Чем не светские львицы? Они выследили свою добычу, захватили ее, а теперь поедают. Благо доесть ее до конца не придется никогда — запасов угля, нефти и газа в России хватит еще на несколько поколений таких львиц. А что львы? — Развернувшись кругом, Полесский перекинул руку женщины на левый локоть, и они направились в обратную сторону от тупика. — Они отбирают чужую добычу. Но гораздо приятнее для них добыча палая. Так же и светские львы. Двадцать из двадцати пяти мужчин, находящихся на первом этаже, — подросшие и окрепшие к началу 90-го года львята. И в тот момент, когда добыча пала, они вовремя отхватили от нее кусок. И теперь всего лишь правильно ее взращивают. И только пять из двадцати пяти начали свой бизнес с нуля, взрастили его и теперь ухаживают за ним. Ягуары не воспользовались падалью и не отгрызли от нее свой кусок в драке меж подобных себе.

— Но ягуар, кажется, тоже не побрезгует падалью, если она встретится ему на пути? — проверила свои познания женщина.

— Вот именно — если встретится. Но он никогда не станет целенаправленно ее искать и драться за нее. Ягуар не пойдет к добыче, если она во владении тех же львов и львиц или гиен.

— Чему вы смеетесь? — сжав локоть Полесского, удивилась женщина.

— Афоризмы — удел Анштейна, а он в этом, как я только что убедился, потерпел фиаско. А я иду той же дорогой с упрямством глупца и на что-то надеюсь.

— А вы на что надеетесь? — тихо спросила она.

Он помолчал, а потом положил ладонь на ее руку на своем локте.

— Не принимая это слово, я всякий раз его произношу. Что есть надежда? Это самое несчастное из проявлений человеческой натуры. Надежда и ее материализация в достигаемый результат всегда приносит одни лишь проблемы.

— Неужели? — тотчас возразила она. — Я надеюсь встретить порядочного, сильного, надежного мужчину, с которым проживу всю жизнь. Вы считаете, что, обретя такого, я наживу себе проблему?

— Бесспорно. — И уголки губ Полесского опустились книзу, доказывая женщине, что этот человек способен и на сарказм. — Сбывшаяся надежда приносит одновременно и счастье обретения, и горечь утраты. Надежда сбылась, и теперь у вас нет радости ожидания чего-то хорошего. Когда нет радости, тогда надежда на будущую радость — тоже радость.

Она промолчала. Такой вираж перед ней закладывали впервые.

— Так что же дальше? — продолжал степенный марафон по коридору Полесский. — Искать новую надежду? При сбывшейся старой? Но это в лучшем случае. В худшем же в результате сбывания мечты вас ожидает разочарование. Мужик окажется не таким уж сильным, каким казался, да и положиться на него... может каждая, кто до него дотянется. Страшно?

— Жутко, — созналась она. — От одного вашего присутствия веет холодом практицизма. А вы не пробовали любить?

— Пробовал. И понял, что любовь — невероятная помеха в жизни. С ее помощью заполняются тюрьмы и психиатрические лечебницы. Вся хроника любви зафиксирована в журналах учета преступлений и происшествий начальников отделений милиции. Долгое время любя, я отказался от любви, поняв главный ее принцип... От Зайцева платье?

— Боже упаси.

— Значит, Юдашкин?

— Еще не лучше, — расстроилась она. — Вы еще предположите, что я у Зверева стригусь. Так что там за принцип?

— Какой принцип?

— Ну, вы говорили, что познали главный принцип любви.

— Я?.. — Полесский свел брови. — Ах, да, да... Любовь — это просто поэтическое выражение полового влечения. Она похожа на привидение. Все о ней говорят, но никто ее не видел. Соки нашего тела, совершая предусмотренный природой круговорот, направляют нашу волю. Вот это и есть любовь. И вообще, это такое понятие, придуманное специально, чтобы не платить женщинам.

Остановившись, она посмотрела в его глаза. Еще внимательней, чем первые два раза, и после обвела взглядом все его лицо.

— Вы — ненормальный?

Полесский поморщился.

— Вы десять минут находитесь с совершенно незнакомой вам красивой женщиной и уже успели поговорить с ней о падали, психиатрических больницах и... соках. Вы много выпили или у вас на самом деле не все дома?

— Я пью на этих вечерах только воду.

Взгляд ее вдруг потеплел, и она громко расхохоталась. Полесский с удивлением смотрел на ее запрокинувшуюся голову, трепещущие под потоками воздуха от вентилятора в конце коридора волосы, и тяжело вздохнул.

— Вы ни разу не любили, верно? — спросила она, продолжая улыбаться. — Был сложный брак?

— Вообще не было.

— Я так и догадалась.

Положив свободную руку ему на ладонь, замкнув таким образом рукопожатие, она прижалась к нему плечом.

— Мужчина напротив пытается убедить меня в том, что любовь — это всего лишь секс и ничего больше. Саша, презирающий любовь человек не будет носить в себе не самые известные строки Шекспира, Рюноске и Ларошфуко. Мужчина, понимающий толк в чувствах этих людей, не может не любить, потому что эти люди любили страстно и беззаветно.

— Почему молчите? — спросила она после долгого молчания.

— Надеюсь, что появится в коридоре кто-то, кто избавит меня от необходимости выглядеть столь же глупо, сколь глупо выглядел десять минут назад Анштейн. Вы подниметесь еще на доллар, а я спущусь вниз и с облегчением выпью минеральной.

— Надежда, Саша, и ее материализация в достигаемый результат всегда приносит одни лишь проблемы. Вам они нужны, проблемы?

— Думаю, нет.

— Вам нравится этот коридор?

— Вряд ли, — сознался Полесский.

— Тогда что мы здесь делаем? — Отняв у спутника руки, она уложила ридикюль под мышку. — Платье, кстати, от Эскада.

Глава 3

Наутро Полесский проснулся в состоянии легком, почти невесомом. Эта ночь не была похожа на другие, проведенные им с женщинами. Он всегда увлекался, точно зная, что скоро это пройдет. Чувство меры в отношениях никогда ему не изменяло, и он свято не верил в нечто, что способно заставить мужчину обоснованно остаться с женщиной навсегда. Такого союза он сторонился и представлял его себе стоянкой погибших кораблей. Вот он, фрегат, мощный, быстроходный, непотопляемый. Он мчится по волнам, рассекая форштевнем волны, громит из пушек вражеские армады, он молод и крепок духом парусов. Но приходит срок, и паруса ветшают, палубу истачивают крысы, киль обгрызают акулы и касатки, штурвал скрипит. Фрегат созрел. И тогда он отправляется на место стоянки подобных себе, где причаливает к остовам других фрегатов, его швартуют, полируют, отстирывают паруса, драют рынду и водят на палубу экскурсии, чтобы видом этого морского трупа баловать взоры зевак. Теперь он — такой, как все. Он положительный. Не гоняется по океану за правительственными шхунами с черным флагом на клотике, не уносит украденных женщин, и капитана в его голове больше нет. Есть смотритель музея, который точно знает, когда нужно чистить, мыть, стирать, сушить и подавать экскурсантам булочки с кофе на ют.

В свои сорок два Полесский никуда швартоваться не хотел. В гавани заходил, набрасывал концы на кнехт — это пожалуйста. Но чтобы причалить и больше не выйти в море — к этому глава «Polessk-building» был категорически не готов. Он, вообще, не был уверен в том, что такое когда-то случится.

Сегодняшняя ночь дала первую трещину в борту. Римма свела его с ума. Точнее сказать, наоборот, вправила ему мозги. Он впервые за все время общения с женщинами при кратковременных стоянках в порту нашел, что они бывают очаровательными и умными одновременно. Обычно невозможность такого совпадения являлась для Полесского самым обоснованным доводом для отказа в дальнейших отношениях. Красива, да, но — дура. Или: умная — в библиотеку с ней не ходи. Но смотреть на нее страшно даже сквозь полумрак комнаты. Второй категории Полесский сторонился изначально, первая оставалась в его доме не более чем на ночь. Секс придает союзу мужчины с женщиной то неповторимое ощущение, что потом хочется говорить со своей богиней, общаться с ней, стараясь быть равным божеству напротив. Рассказывать, как пахнет ветер на Мальдивах в сентябре, как он приятен коже, когда срывает с плеч рубашку. Как тосковал на Святой Елене Бонапарт, вспоминая Жозефину. Начинаешь, ища поддержки, вспоминать Брюсова:

Хочу проклинать, но невольно
О ласках привычных молю.
Мне страшно, мне душно, мне больно...
Но я повторяю: люблю!

А она тебе в ответ, сука, Вознесенского:

Сладким ротиком от халвы,
Нежно щечки надувши, как сахарница,
Удивленно ответили вы:
«Ну кто сейчас не трахается?»

Или еще понаворотистее: помычит, как корова, а потом — «А поехали прямо сейчас в найт клаб?»

То есть английский мы знаем отлично, а вот с кем только что занимались перегонкой жидкостей, реально не представляем. Ты ей Брюсова, таинство души да Винчи, а она, хотя и дочь директора известнейшего в мире университета, хотя и владелица куртки из шкуры питона стоимостью 10 000 долларов, не соображает, что русский миллиардер Полесский, любимец «Forbes», по ночным кабакам не сплавляется. И что Полесскому, когда женщина произносит «Прада», в первую очередь слышится «музей в Мадриде», а уже только потом видится не самая симпатичная швея из Италии.

К сорока двум годам Полесский заработал настоящую фобию. Он всякий раз страшился того момента, когда с его новой пассии смоется косметика, шурша, упадут вещи, грохнутся на паркет очки от Stella McCartney, она, совершенно нагая и тем настоящая, произнесет первое слово свое, из души вырванное, и перед ним разверзнется бездна, в которую он будет проваливаться в течение последующей недели.

Он ужасался того момента, когда ему придется войти в приоткрытую дверь ее души и ощутить себя эльфом в непроходимом лесу диких гигантских бобов. Он точно знал, какое из деревьев наиболее ссученное, и потому обходил его стороной, чтобы не получить чего на голову. Помнил, на ветвях какого сидит страдающий диареей тролль, он все знал и был осторожен, потому что в лесу этом ходил уже добрый десяток лет. И чем дальше шли годы, тем засраннее и непроходимее становилась эта чаща. И во время этих опасных путешествий ему необходимо было еще и активно заниматься сексом. И обязательно заканчивать это мероприятие победой, поскольку чего ему совершенно не нужно было, так это воспоминаний на стороне кошмарной леди-орка о его мужской несостоятельности. Эти «ля-ля-ля» на вечеринках в пентхаусах способны испортить жизнь любому.

Десять последних лет, то есть период превращения обладателя двух дипломов о высшем образовании в магната-стоителя, Полесский не ошибался ни разу. Увозя девочку из высшего света в гостиницу или к себе домой, он лелял надежду на то, что страшного не случится. И при этом был твердо убежден в том, что страшное произойдет обязательно. Он всякий раз был к этому готов, стараясь начать и закончить все быстро, дабы та минута, когда леди явит свое истинное лицо, началась уже после, а не до. Следствием Би-би-си установлено, что мужчине нужно всего 2,8 минуты для достижения оргазма. Полесский старался укладываться в этот срок, и чем старше становился, тем увереннее бил предыдущие рекорды.

Если повезет и увидит, что женщина являет собой владелицу богатой души, облаченной в невероятной красоты тело, значит, он нарвался на долгожданную, настоящую love story. И это будет прекрасно. Но Полесскому за десять последних лет не повезло ни разу.

Ни разу до этой ночи.

Первые сомнения закрались в его душу, когда еще длился тот разговор в коридоре на третьем этаже юбиляра (или не юбиляра, а лауреата? — Полесский не помнил). Женщина знала Шекспира, Ларошфуко и читала его мысли.

Еще там, в коридоре, он поймал себя на той мысли, что думает: «Может, Анштейн просто пошутил, подставив ему трансвестита из Йелля? Не одному же Анштейну в жир ногами попадать, а? Или, быть может, у нее живот волосатый или грудь надувная?»

Фобия носила хронический характер. Уже понимая, что в душе ее шевелящихся бобов нет, он искал их сразу под платьем от Escada.

И окаменевшее кредо пошатнулось и осыпалось вековой штукатуркой, когда Римма, спустив с себя одежды, предстала пред ним в приглушенном свете гостиничной иллюминации. До сего момента Полесский был уверен, что бесконечно любоваться можно только языками костра, бегущей водой или тем, как работают другие. Этой ночью он испытал самый настоящий удар и понял, что есть еще нечто, что заставляет не отрывать от себя глаз. Это тело Риммы Орис. Умной тридцатипятилетней Риммы Орис, так жадно и нежно любившей его всю ночь...

Они уснули только тогда, когда агрессивный черный цвет неба над Москвой в окне поблек и стал растворяться в приходящем утре. Александр спал всего несколько минут. Ему их хватило, чтобы отдохнуть, большего себе он позволить не мог. Этой ночью изменилось убеждение Полесского, а это было невозможно априори. Полесский своих убеждений не менял никогда. Он слишком долго жил на свете и слишком много получал ударов от судьбы, чтобы, перевалив через экватор существования, начать что-то менять в своих правилах поведения.

Но менять, видимо, придется. Полесский не сворачивал с выбранного пути, не изменял правилам и убеждениям, но и никогда не ломился с открытым забралом на телеграфный столб. Глупость в числе его догматов не значилась, а отрицать то, что перед ним идеальная женщина, было самой настоящей глупостью.

«Но где же в ней изъян?» — подумал он, проснувшись после четырехминутного сна.

И рассмеялся собственному вопросу. И разбудил ее, уснувшую на полчаса раньше.

— Ты выглядишь утром так же, как выглядел вечером, — сказала она, приподнимая сонное лицо от подушки и проводя ладонью по его лицу. — Не многие мужчины могут этим похвастаться.

«Что это, — подумал он, — на меня накатывает ревность?» В словах Риммы слышался тайный смысл. «Я переспала с множеством мужчин, но только ты утром тот же, что и вечером». Быть может, она тоже этой ночью поменяла одно из главных своих убеждений?

Ей нужно убегать. Сегодня вечером состоится отчетный концерт ее «полуфабрикатов» на «Концерне талантов». Эти примитивные шоу, по ее мнению, лишь вносили в общество ненужную сумятицу и искажали понимание людьми самих понятий «звезда» и «талант». Но разве общество живет сейчас чистой материей и правильными пониманиями? Общество зарабатывает деньги. Деньги зарабатывают правительство, политики, строители, например, тоже их зарабатывают, почему бы их не зарабатывать тем, кто в силу своей профессии обязан это делать? Римма — продюсер, и ей, конечно, прискорбно, что в результате ее работы по стране с гастролями раскатывают сисястые бесталанные мандавошки и пищат в микрофон о любви и прочем. Но разве на этот конкурс придут молодые Градские, Анофриевы и Хворостовские? Концерн по изготовлению талантов действует без малого пять лет, но разве из его выпускниц выросла хоть одна Казарновская, Гвардцители или Отиева? Разве родился, явившись миру, второй Вертинский? У Градского, Казарновской и Вертинского другой путь. Они не стояли в очереди к продюсерам, которые выбирали конкурсанток как любовниц, а конкурсантов как бойфрендов. Они родились с голосом, и ничто не в силах этот голос испортить. И они не будут называть себя «звездой». Хотя бы потому, что в этом нет необходимости.

Выпускники концерна носят штаны так, что спереди виден волосяной покров, а сзади — разрезающая задницу морщина, чулки на голове, рваные майки, трусы, о присутствии которых на голом теле можно догадаться разве что по натянутым донельзя гениталиям. Трудно, невероятно тяжело представить в таком виде людей, имеющих голос. Натянутые гениталии не способствуют пению — это доказано специалистами из университета Огайо. Один из них получил Шнобелевскую премию (анти-Нобелевская, кто не знает) в номинации «Невероятная уравновешенность». Им доказано, что разновеличие в провисании мужских яичек не является принципом поиска таланта у их владельца.

Римма сказала, что в пятнадцать лет это не так страшно, что перспективные инженеры, каменщики, риэлторы и брокеры сбиваются с пути истинного и идут туда, где их примут с радостью, выжмут и оставят в покое и непонятках. В конце концов они придут в себя, помудреют и станут инженерами, брокерами и каменщиками — теми, кем должны были стать изначально. Гораздо хуже, сказала Римма, когда начинают петь парикмахеры в возрасте. Ладно, ошибка произошла с Пенкиным. Он изначально должен был быть певцом, но некоторое время пришлось поработать дворником. Но в конце концов природа взяла свое — эту тварь не обманешь (речь о природе), и он блещет. Но когда, сказала Римма, поет Зверев, в cмысле — Сергей Зверев, то есть парикмахер, которого некоторые почему-то называют стилистом, то становится немного больно, преимущественно слуху.

И на юных, и на взрослых можно зарабатывать. Как говорил некто из мира шоу-бизнеса на Западе, если на одном или нескольких каналах в prime-time показывать жирафа, то через месяц он станет звездой. Зарабатывать, не нарушая закон, можно и на пятнадцатилетних недорослях в рваных джинсах, и на парикмахерах в мехах и ожерельях в бальзаковском возрасте. Так почему это не делать ей, Римме?

Обо всем этом Полесский узнал, пока она одевалась, а он этим любовался. Он слушал вполуха, так, как президент компании одновременно смотрит в сводки и выслушивает речь управляющего. Одно из двух всегда будет важнее, интереснее, а потому внимание отнимет больше и потому потом придется либо перепроверять сводку, либо попросить управляющего: «Еще раз, пожалуйста». Есть что-то привлекательное в одевающейся женщине. Полесскому всегда казалось, что женщина, одевающаяся «с нуля» и до пиджака делового костюма, выглядит куда сексапильнее той, что у шеста скидывает последнее, то есть шарф.

— Так ты говоришь, Боря Моисеев собрался выступить в качестве хореографа на следующем «Концерне талантов»? — Закончив лицезреть и наслаждаться, Полесский откинулся на подушку.

— Господи, ты слушаешь меня или нет? — без обиды проговорила Римма, удерживая в зубах «невидимку» и собирая в пучок волосы. — Не Моисеев, а Пенкин, и не хореографом, а просто выступит. Саша, я хочу, чтобы ты сегодня приехал на «Концерн».

— Я не знаю, — честно признался он. — Если не будет срочных дел...

Она с разбегу рухнула на кровать, грозя разбить до мелких брызг тело главы «Polessk-building».

— Ты придешь, — прошептала она. — Ты обязательно придешь. Потому что я не представляю, как проведу без тебя этот день, не говоря о последующих. Возьми афишку, полистай. Здесь много интересного о моих подопечных.

И, дотянувшись до пиджака, висящего на спинке стула, она сунула в его карман яркую тонкую книжку-развертку.

Он не лукавил, говоря о срочных делах. Первое срочное дело, которое наметилось уже сегодняшней ночью, — это понять, что происходит с ним и готов ли он вообще с этим разобраться. Ставки были велики.

Она пахла так же чарующе, как и прошлым вечером. «Arpege» с горьковатым вкусом матэ почти выветрился, но память Полесского подсказывала аромат так же уверенно, словно он слышал его минуту назад. Этим парфюмом пользовалась его давняя знакомая, четвертая или пятая по счету любовь, начиная с того момента, как он построил себе на Рублевке особняк. Но сейчас этот аромат звучал для него по-особенному.

— Кажется, ты тоже из тех, кто утром не изменяет себе. Прямо сейчас можно выходить в эфир.

— И не говори. Все бабы как бабы, а тут мать такую красоту родила. Так ты придешь?

— Я приду. Если соскучишься до этого момента, позвони, я буду рад. Если не сумеешь дозвониться, напиши письмо и сбрось на адрес POLESSК.D@mail.ru. Комп всегда со мной.

И она вышла, оставив в номере «Парк-отель-Лагуна» свой неповторимый запах душевной и телесной свежести.

Все, что теперь знал о ней Полесский, укладывалось в его голове несколькими строками информации, достаточной для первого дня знакомства.

Она бесподобна в любви, она неотразима внешне и блестяща внутри. Вдова Марка Ориса, владельца известной в стране корпорации «AccentMediaGroup». С Орисом Полесский близко знаком не был, потому и вдову его видел впервые. Люди такого масштаба, как Орис, появляются в обществе по веской причине, вечеринки и рауты им недоступны в силу возраста. И только со своими женами. Это такие, как Анштейн, бродят по чужим замкам в одиночку, мнительно переживая оттого, что их опять кинут и придется по приезде домой соглашаться на жену.

Орис умер. Семьдесят — не сорок пять. Он оставил после себя состояние ценою в полмиллиарда долларов, карточных долгов долларов на пятьдесят и жену, которая была моложе его в два раза. Моложе настолько, что она часто называла его «папой» или «папочкой», и это было не издевательство и не маразм. Любящие люди часто называют друг друга смешными прозвищами, так чем же «папа» хуже «зайки» или «рыбки»? Вид дурно пахнущего зайца или склизкость карася вызывает умиление и нежность, а более трепетное поименование должно вызывать подозрение? Бред.

Более того, такое обращение в некоторой мере является уважительным отношением. Зовут же конкурсанты за глаза продюсеров и педагогов на «Концерне» «мамами» и «мамочками» — Римма знала это, но ничуть этим не стеснялась.

Она любила его и не собиралась скрывать это от Полесского. Любила не за миллионы, не из чувства долга, а любила как мужчину. И она очень сожалеет о том, что не имеет ребенка от этого сильного и чуткого мужчины по имени Марк Орис.

У него были свои слабости, но, когда любишь мужчину, это не в счет. Даже если он волочится за горничной, что моложе Риммы на пять лет. Орис нашел ее шесть лет назад в каком-то доме и пригласил на работу. Уже через месяц Римма стала замечать, что присутствие в ее доме этой женщины связано не только с умением взбивать перину и гладить костюмы мужа. Горничная была красива, чтобы не сказать — обворожительна, при ней были точеные ноги, высокая грудь и то личико с пухлыми губками-завлекалочками, что сразу вызывает у мужчин мысли о минете. Орис увлекался женщинами, он был из тех, кто не пропустит ни красивые ноги, ни пухлые губки. Однако и тем, и другим он всегда умел пользоваться с той осторожностью, какая балансирует на грани разоблачения и невинности. В известной степени он был предан семье, и Римма, любящая Ориса не за миллионы, а просто так, относила это за счет дурных привычек. Мысль о том, что он делит постель с горничной и с ней, изводила ее, однако даже в свои семьдесят Орис умел обтяпывать дела так, чтобы у нее, помимо подозрений, не было ничего.

Между тем и официантки, и уборщицы Ориса тоже выглядели так, словно были подобраны на службу после просмотра медиамагнатом глянцевых листалок «Vogue» и «Glamour», и подозревать, что он спал и с ними тоже, Римме казалось паранойей. Даже если так и было, она чувствовала его любовь к ней и заботу. А это по нынешним временам уже немало. В какой-то момент ей захотелось уйти, но он, догадавшись о ее еще не озвученных намерениях, встал пред ней на колени. Марк Орис — на коленях. Тот, пред кем на коленях стоят все.

Между тем Римме было известно, что после своей смерти Орис решил раздать всем сестрам по серьгам. С его слов известно. Все, кто служил ему верой и правдой долгие годы, должны были получить неплохое единовременное вознаграждение. Адвокат Сольников — сто тысяч долларов, нотариус Бромберг — двести. Упомянутая выше горничная — двести (чтоб ее!..), остальные, включая повара и садовника, — по мелочи.

Черновичок с записями мужа едва не разорвал Римме сердце. Горничной, из числа тех, кому Орис собирался оставить крохи, он оставлял столько же, сколько дарил после смерти нотариусу, с помощью которого проворачивал многомиллионные сделки! Надо полагать, что сделки, которые он проворачивал с нею, стоили тех же сумм.

Словом, Орис был человеком неординарным во всех отношениях. Со всеми полагающимися для статуса такого лица капризами, привычками и нравом. Он любил, когда молоденькие женщины, греющиеся в его постели, называли его «папой», и вместе с этим управлял империей без страха и жалости.

Долги, надо полагать, Римма уже раздала. И теперь осталась она, одна из первых красавиц Питера, ныне — москвичка, и те самые полмиллиарда, о которых шла речь выше. Конечно, чем теперь, когда есть ВСЕ, заняться несчастной женщине? Правильно — приумножать нажитое скончавшимся от старости мужем. Начали с «Концерна талантов», где она продюсер. За пару лет пять-шесть стаек «звезд» принесут Римме не один миллион долларов. Еще через год стайки начнут распадаться, предполагая, что созрели для соло-мегапрограмм. А через неделю пойдут работать по специальности: каменщиками, риэлторами и экспедиторами. Все правильно.

Быть может, это и есть тот изъян в понравившейся женщине, что так старательно выискивает Полесский? Не может же быть так, чтобы в человеке было одно лишь положительное начало...

Любовь... Про нее много чего знает управляющий Гаврелян. Но иногда кажется, что этот парень не от мира сего. Полгода назад, когда в жизнь Полесского, еще не испугав его своим бобовым лесом, вошла милая девушка двадцати пяти лет от роду, выпускница Гарварда и искусствовед по образованию, между прочим, Полесский спросил Гавреляна, как нужно вести себя с такими ранимыми и чувственными натурами.

— Вы меня не поймете, Александр Георгиевич, — вздохнув, ответствовал управляющий, — вы математик. А математики в согласии с лириками жили только в сказке шестидесятых.

Но потом он сбросил обороты и принялся оказывать помощь с той безнадежной старательностью, какая присутствует на лицах могильщиков, опускающих в яму гроб.

— А вы могли бы купить десять тысяч белых роз и их лепестками усыпать дорогу от подъезда любимой до троллейбусной остановки? Я понимаю, сейчас в Москве такие номера не проходят, но в общем и целом вы меня поняли, да?

— Десять тысяч на сто рублей... — прикинул Полесский. — Это ж миллион. К чему такие премерзости выпускнице Гарварда — лепестки факинговые? Миллион... Это ж «Audi TT». Да и зачем дочери одного из заместителей министра финансов знать, где у нее рядом с домом находится остановка? Какой троллейбус, дядя? Не пора ли чинить голову?

— Вот видите, это и называется математикой. А ей надо непременно лепестков.

Гаврелян оказался натурой более ранимой, чем та, душевные царапины которой можно лечить, как он полагал, розовыми лепестками. Оставшись с Полесским наедине, дочь замминистра сорвала с себя одежду, словно та ее душила. А потом, к величайшему ужасу любимца «Forbes», выхватила из сумочки миниатюрную плетку с кисточкой на конце, протянула миллиардеру и зарычала, как московская сторожевая:

— Выпори, выпори ее!.. Выпори эту шлюху!

Полесский поначалу засомневался, не является ли жертвой выездной сессии Comedy Clab, и даже — чего греха таить — оглянулся. Но потом, когда догнал, испытал самый настоящий дискомфорт. Так же, как нельзя резко сбивать температуру — больной может впасть в кому, — нельзя резко подвергать дисбалансу и его эрекционный приход. Выражение все валится из рук появилось не просто так, и первый, употребивший это понятие, речь вел вовсе не об утюге или ложке.

Почувствовав в ладони округлые формы рукояти плети, дочь замминистра впала в оргазм, разбила в углу вазу, узнав, что она китайская, крикнула «Значит, фуйня!» и продолжила третировать главу «Polessk-building».

Полесский проклял себя за слабость познакомиться с этой фурией на презентации блокбастера и поблагодарил за мысль привезти ее домой, а не в «Савой». То-то было бы разговоров. Попытки уговорить выпускницу Гарварда, которая, как казалось, последний раз была с мужиком месяцев восемь назад, ни к чему не привели. С таким же успехом можно было попросить протухшую устрицу не вонять, с каким попытаться убедить голую стерву с плеткой не зверствовать. Это был первый и единственный раз, когда Полесский применил силу к обнаженной женщине, чтобы сломить ее сопротивление.

Возбужденную трепетную лань выводили из дома на Рублевке Гаврелян с дворецким. Она хрипела у порога, требовала порки, обещала быть невероятно порочной, словом, вела себя как настоящий искусствовед.

— Так ты до сих пор хочешь впереди нее бежать и розы ощипывать? — съерничал с балкона второго этажа каминного зала Полесский, вытирая со лба холодный пот.

— Простите, Александр Георгиевич, — голосом Карцева вещал от порога Гаврелян, — но понять-таки не могу, где вы таких женщин находите.

Приняв душ, одевшись и отправив охрану восвояси — на Рублевку, Полесский вышел из двухместных апартаментов люкс и направился пешком на север по Ленинградскому проспекту. Следом за ним, не спуская с босса глаз, двигались два «Геленвагенга» с охраной и самим начальником охраны. Полесский это знал, и меж ним и шефом СБ была договоренность — будьте рядом, сколько душе угодно, но если вы нарушите мое одиночество тем, что я вас обнаружу, будут неприятности. Так что в этой комичной сценке, невидимой для глаз посторонних, крылся незамысловатый резон. Полесский якобы считает, что он один и свободен, а на самом деле его ведут не меньше шести человек, включая начальника охраны и двоих водителей. А шеф СБ полагал, что он находится рядом с боссом, хотя на самом деле был от него удален. У каждого миллиардера свои причуды. Полесский, во всяком случае, не просит увешивать свои гостиничные номера в поездках серебристой мишурой и не заказывает в феврале свежей клубники.

«Так что же делать дальше?» — вот тот вопрос, который зримо читался с лица миллиардера, шагающего вдоль по Ленинградскому.

«Я разберусь со всем этим», — пообещал себе Полесский и вошел в марокканское кафе.

Глава 4

Она вошла в небольшой русский ресторанчик на Малой Ордынке. Официант любезно предложил свои услуги, проводил до столика и предупредительно выдвинул стул.

Ресторанчик назывался «русским», и интерьер полностью соответствовал этому названию. Стены были украшены репродукциями известных мастеров, пропагандирующих настроения славянофилов, занавески были очень похожи на те, что вывешивала на окнах барских усадеб прислуга. Столиков было немного, не более десятка, и в дневное время работал как обычный ресторан, предлагающий business-lanch c комплексом, не превышающим сумму в триста-четыреста рублей. Однако те, кто заглянул бы в это полуденное время, чтобы вкусить «стерлядь а-ля рюсс» или отведать белужьей икры, внакладе бы не остались. В этом случае заказ выполняется мгновенно, и сумма рассчитывается уже исходя из вечерних расценок.

В меню предлагались наливки, рассольники, расстегаи, бефстроганов, и Римма, пролистав пахнущую краской книжицу, отложила ее в сторону. В двенадцать часов есть не хотелось, она пришла сюда не за этим, однако просто сидеть и смотреть в окно в ожидании будущего собеседника в таких местах не принято. Для этого существуют парки, приличные пабы и другие, менее солидные заведения. А потому, обратив внимание на замершего в ожидании распоряжений официанта, Римма улыбнулась ему и сказала:

— Салат из свежих помидоров. Не солить. Стакан апельсинового сока.

— Хлеб?

— Издеваетесь.

Официант виновато склонил голову и исчез, как призрак.

Получив возможность как следует оглядеть место, где ей назначена встреча, она посмотрела по сторонам. Ей вдруг пришло в голову, что встреча не совсем обычная, что она не совсем приятная, что она никогда бы не состоялась, не иди речь о деньгах и... насторожилась. Она пришла за полчаса до назначенного времени, поступив как профессиональный агент. Ей подумалось, что так поступают люди, которые хотят вести себя уверенно, а для этого им нужно привыкнуть к незнакомой обстановке. Такие, как правило, прибывают заранее и обживают место, как актеры обживают костюмы, в которых им придется играть. И только сейчас она подумала, что человек, которого она ждет, мог прийти еще раньше, и сейчас рассматривал ее, привыкал к ней, дожидаясь минуты, когда можно будет подойти, и это станет для Риммы неожиданностью.

В глубине ресторана сидел и тянул минеральную без газа невысокий мужчина лет сорока с начинающей лысеть головой. Серый костюмчик — Римма оценила качество и школу — от Brioni, рубашка без галстука, ленивый взгляд. Этот пришел сюда, чтобы переждать полуденный зной. Какой-нибудь финансовый директор никому не известной страховой компании, косящей своим названием под известный бренд. Есть японская AKAI, а есть китайская AKAII. Лохи хавают. Вроде бы фактический закос под бренд с мировым именем, а юридически не придерешься — названия разные. Так и здесь. Сидит такой финдиректор какой-нибудь ROSNO в русском ресторанчике, плавит жир, а в это время его менеджеры в заплеванном арендованном подвальном офисе трусят лопухов, явившихся, чтобы застраховаться в РОСНО от селей, наводнений и землетрясений. Это они так думают, что РОСНО и ROSNO — одно и то же. В общем-то, и директор РОСНО так думает, и терзает суд исками, но суд в нашей стране беспристрастен — ROSNO не есть РОСНО.

Неподалеку от финдиректора сидел и расчленял киевскую котлету одутловатый малый. В его сосредоточенных движениях чувствовалось что-то нечеловеческое, со лба его в тарелку капал пот, щеки зашлись свекольным цветом, уши шевелились, помогая челюстям. Римма отвернулась. И в этот момент почувствовала, как по спине пробежал холодок.

Тревога передалась из ее сердца на лицо, и она, повернув голову, увидела молодого человека возрастом не младше себя, но и не старше. Их взгляды встретились, и Римма поняла — он.

Лиловая рубашка, расстегнутая на две пуговицы, черный пиджак, кажется, от Armani, светлые брюки и дорогие туфли. Носки были, конечно, не коротки. Серьезный деловой мужчина вряд ли позволит надеть носки, которые при положении сидя выдадут полоску кожи на ногах между ними и брючинами. Она машинально бросила взгляд на его левую руку. Выдавая спортсмена в жизни и быту, швейцарские «Oris» на черном каучуковом браслете немного не сочетались с рубашкой, но тем, наверное, и выглядели оригинально. В конце концов, если перевести цену этих часов с сапфировым стеклом на рубли, то окажется никак не меньше пятидесяти пяти тысяч. Хозяин такой безделушки мог позволить себе надевать стальные часы к лиловой рубашке.

«Это он, — подумала она, — иначе и быть не может. Изучающий взгляд, откровенный интерес к моему лицу».

Она запнулась в мыслях и вдруг поняла, что он смотрит на нее не как деловой партнер, а как мужчина.

Но разве ему запрещено так смотреть? В конце концов, по голосу его в телефонной трубке чувствовалось, что он человек дела, а значит, в состоянии различать свой мужской интерес и финансовый.

«Интересно, какая из машин у входа на парковке его?»

Заходя в ресторан, Римма специально задержалась на входе, оценивая автопарк слева от дверей. Мысль о том, что кто-то мог прийти раньше нее, подневольно уже работала в ее голове. Четыре машины смотрели на нее своими разноформенными фарами, словно предлагали: «Выбирай».

Метис от брака США и Германии кабриолет «Callaway», староватый «Mercury», еще один кабриолет — «Rorsche Boxster» и затесавшаяся к ним, по недоразумению, видимо, «Волга». Римма искоса бросала взгляды на мужчину и пыталась определить, на чем он приехал. Последний вариант она отмела сразу — часы на руке этого высокого стильного блондина стоят дороже. Решив не мучить себя понапрасну глупыми изысканиями, она посчитала, что блондин мог приехать на чем угодно из оставшихся машин, успокоилась и стала терпеливо ждать минуты, когда следовало начать разговор.

«А он, наверное, хорош, — пришло ей в голову, когда их взгляды в очередной раз нашли друг друга. — Не Полесский, конечно, но чувствуется стать. Крепок телом, а глаза просто дышат волей. С таким не поспоришь».

Вспомнив о Полесском, она снова почувствовала, как где-то внутри сначала что-то дернулось, как в автоматической коробке передач, а после разлилось тепло и благодать.

«Боже, что за мужчина...»

Между тем к столику, где сидел приковавший ее внимание блондин, двигался официант. Он нес на согнутой руке поднос, от которого валил дымок.

— Ваша солянка, — сообщил он и аккуратно, как могут делать только официанты в дорогих ресторанах, установил перед блондином тарелку с дышащей жаром солянкой на тарелку и опустил на стол бутылку вина. «Кажется, бордо девяностого года», — определила Римма, засомневавшись в винных пристрастиях своего будущего собеседника. В девяностом году во Франции была засуха, а в Бордо столбик термометра перевалил за сорок градусов. Такая погода держалась две недели, и этого было достаточно, чтобы уничтожить виноградники наполовину. Вино девяностого из провинции Бордо кислит, а потому знатоками не выбирается. Его предлагают лохам.

В какой-то момент Римма заколебалась. До встречи оставалось десять минут, а блондин заказывает солянку, есть которую придется никак не меньше четверти часа. В противном случае это будет выглядеть как скоростной обед менеджера среднего звена в компании, проповедующей сокращение личного времени сотрудников за счет увеличения рабочего времени.

Последующие десять минут прошли быстро. Римма даже сказала бы, что совершенно незаметно.

— Ты мне что принес? — донеслось до нее, и она повернула в сторону столика блондина голову.

Тот каменным взглядом давил официанта и продолжал расстрел:

— Я тебя просил принести солянку.

— Это и есть солянка.

Римма посмотрела на паренька с белым передником. Было видно, что ему трудно объяснять очевидные вещи. Но на всякий случай он лепил на лице виноватую мину.

— Из скольких тарелок ты слил эту бурду, мерзавец? От нее пахнет кариесом. Замени, иначе узнаешь, с кем общаешься.

Воспользовавшись случаем — ей порядком поднадоел апельсиновый сок, это кафе и состояние напряжения, — Римма решила сократить алгоритм ожидания и попробовать завязать разговор.

— Вы такой крутой, — интимно заметила она, с интересом разглядывая спину удаляющегося гарсона.

Надменно постреляв пространство перед собой глазами, блондин медленно, как и положено авторитетным людям, склонился к столику и заговорил, тщательно подбирая слова:

— Пойми, детка, в этой жизни нужно уметь быть жестоким. Людей нужно прогибать под себя. Их волю нужно подламывать сразу, едва начинается разговор. Когда они понимают, что имеют дело с человеком безжалостным, человеком без компромиссов, они никогда не принесут тебе грязный стакан или не вонзят нож в спину. Я ломаю характеры людей, чтобы выжить в этом мире. Я понял этот мир. Я проникся им.

«Это он», — успокоилась Римма и уже хотела было пересесть, но ее остановил шум за спиной. Оглянувшись, она увидела странную картину.

К столику двигалась процессия. Впереди шел с тарелкой, надо полагать, новой солянки шеф-повар, следом шествовал официант, видимо, передавший ему резюме блондина о местной кухне.

— Они идут извиняться, детка, — объяснил владелец «Oris». — Ломать. Только так. Никак иначе. Выживет только сильный.

Заняв у столика позицию, шеф-повар открыл рот.

— Я служу в этом ресторане пятнадцать лет, — начал извинения он. — Среди моих клиентов люди, записывающиеся ко мне на месяц вперед. Это министры, главы корпораций, продюсеры. У меня есть книга отзывов. Она толщиной с роман Толкина. В ней есть благодарность даже от его святейшества кардинала миланского Касторри. Он ел солянку. Моя кухня ценится в Европе, и за пятнадцать лет я выслушал только одно отрицательное мнение о ней, и это мнение выблядка, которого я сейчас вижу прямо перед собой. — С этими словами шеф-повар русского ресторана перевернул тарелку и насадил ее на голову блондина вместе с уже успевшей подостыть солянкой.

Ожидая, чем все это закончится, Римма уже чувствовала сладковатый смрад сгоревшего пороха, свежий запах крови и высчитывала на полу ресторана самый короткий путь до дверей. Однако, чем дальше на кухню удалялась процессия и чем ближе подходил к столику блондина охранник, тем приглушеннее становились эти запахи и тем менее ценны расчеты.

— Убивать таких стукачей надо, — сообщил Римме блондин. — Я еще вернусь.

Последнее адресовалось уже охраннику, здоровому детине под два метра ростом, который в недвусмысленной позе замер над специфически пахнущим клиентом. Полотенца в его руках не было. И отвечал он в той же последовательности, в какой ему слышались вопросы.

— Топор у шеф-повара, — подсказал он местонахождение орудия будущего преступления, чуть подавая в сторону блондина руку. — Но возвращаться не советую.

Римма проводила обоих до выхода взглядом, ей было неловко за свои дедуктивные способности. Интереса ради она проверила через стекло ресторана свои последние размышления и сконфузилась еще круче: блондин снял на парковке пиджак, вытер платком голову, бросил его в урну и стал ловить такси.

— Римма Андреевна? — услышала она у себя за спиной.

Развернувшись, она растерялась и, окончательно успокоившись, рассмеялась в голос. Ничего из того, что могло бы ее взволновать, еще не случилось, а с ней уже случился порядочный стресс. Ей было смешно и стыдно одновременно — перед ней стоял финдиректор с наполовину опорожненным стаканом минеральной.

— А я все сижу и думаю: вы или не вы, — улыбнувшись, сказал он. — Мне говорили, что вы обворожительная женщина, но я, признаться, не думал, что настолько. Это обстоятельство удерживало взрослого человека встать и просто задать вопрос, который только что задал. Все ждал, пока вы расправитесь со своим салатом и выйдете. Оказывается, я совершал ошибку. — В окончании своей речи он счел нужным объяснить: — У меня привычка такая — приходить пораньше, чтобы осмотреться. Так что вам шептал этот альфонс?

— А он альфонс? — спросила Римма, удивленная тем, что приход на встречу пораньше не является одним из секретных методов МОССАДа, МИ-7, BND и СВР.

— А кто он, по-вашему? Приходит в одолженных у знакомого на пару часов «Oris», в брюках от «Москвашвеи» и пиджаке от Armani, в туфлях долларов за пятьсот сорок второго размера, когда ему впору сорок четвертый, и заказывает солянку с бутылкой самого скверного вина. Солянка — сто рублей, вино — четыреста. Зато в дорогом ресторане. Если бы не его глупость с солянкой, то есть перебор с желанием закадрить вас, вы пошли бы за ним на край света.

— Вы слишком плохого обо мне мнения.

— Ну, пошутил я, пошутил, — дал задний ход финдиректор. — Меж клиентом и мной должны быть дружеские доверительные отношения, вот я и стараюсь. Эта пехота, я имею в виду светловолосого, политого первым блюдом, снует по всей Москве. Я вас заверяю, что ему дела нет до вашего очаровательного овала лица и глубины глаз. Эти гермафродиты оценивают женщину не по красоте и богатству внутреннего мира, а по вещам, что она носит на себе и с собой.

— И что же, по-вашему, могло привлечь его внимание? — полюбопытствовала Римма, ей начинал нравиться этот говорун с минералкой.

— Издеваетесь? — как вы говорите, — прищурился финдиректор и беззвучно рассмеялся. — Босоножки Sergio Rossi — шестьсот долларов, шелковое платье от Burberry Prorsum — кажется, три тысячи. Милая Римма Андреевна, я уже не говорю о ваших серьгах с голубыми бриллиантами! А ради того, чтобы увидеть ваши кредитные карты в сумочке от Escada за восемьсот баксов, да при таком прикиде, блондин сделает все, что угодно! Я понимаю его желание понравиться.

Римма посмотрела на финдиректора и уложила сумочку на стол.

— Вы неплохо разбираетесь в женских гардеробах от prеt-a-porte.

— Я во всем неплохо разбираюсь. — Он закончил с минералкой и отставил стакан в сторону. — Если бы было иначе, вам порекомендовали бы не меня. А я очень дорогой частный детектив. Вам известны расценки на мои услуги?

— Да, меня поставили в известность. Цифры меня устраивают.

— Эти цифры указаны без учета текущих расходов.

— Сколько следует добавить?

— Пятьдесят процентов.

— Лихо, — выдохнула Римма. — Но пусть так и будет. Меня беспокоит конечный результат. Вы мне его гарантируете?

— Вас должны были предупредить и о том, что я никогда и никому ничего не гарантирую.

— Тогда зачем вы мне нужны?

— Нет проблем, — согласился Детектив. — Пройдитесь по рынку. Поищите того, кто вам даст стопроцентные гарантии. За эти деньги. При такой задаче.

Римму охватило раздражение.

— Послушайте, я не совсем понимаю. Я вам плачу, плачу много, и при этом не должна быть уверена в том, что плачу не напрасно?

— Так и есть. — Помолчав столько, сколько достаточно для любования изумлением на лице красивой женщины, он улыбнулся краешком губ. — Римма Андреевна, по стране сейчас функционируют сотни, тысячи, десятки тысяч детективных агентств. Как правило, в них работают неудавшиеся сыщики из уголовного розыска или пенсионеры — отставники из силовых структур. Первые выполнять задачу не способны в силу недостатка ума, вторые из-за лени. Я никогда в жизни не служил в милиции или сродных ей структурах. Но меня знают все люди с большим достатком и положением. Они в курсе, что я никогда не даю гарантий. И при этом они вызывают меня снова и снова, меня, и никого другого. Как вы думаете, кто по праву оценивает мой труд — они, люди солидные, или ваша мнительность?

Римма помолчала, понимая, что главное для ее успокоения еще не сказано. Этот человек достаточно умный для того, чтобы убеждать. Так пусть убедит.

— Дав обещание довести работу до конца с положительным для вас результатом, я поставлю себя в затруднительное положение. Дело в том, что выполнению задачи могут помешать факторы, не совсем от меня зависящие.

— Например?

— Например, смерть.

— Чья... смерть? — насторожилась Римма.

— Моя. Если умрете вы, меня это не встревожит. Значит, выполнение задачи потеряло смысл.

— Еще что?

— Меня могут посадить, — просто сказал Детектив. — Для ныне действующей власти доказательство вины — не принцип справедливости. Главное — отмашка. А «заехать» в зону с невыполненным обещанием это все равно что «заехать» с карточным долгом, оставшимся на воле. За долг могут убить. А уж моя-то работа, да при таких-то задачах, да еще при том, что я часто выхожу за рамки правильного толкования понятия «частный детектив»... словом, мое появление с грузом долга без внимания вряд ли останется, поверьте.

— Черт возьми, но должна же я быть хоть в чем-то уверена!

— Меня вам рекомендовали. Вы брали за труд выяснить у этого человека, скольких людей я подвел?

— Да, — с трудом проговорила Римма.

— И что?

— Ни одного.

— Ну, пусть это и будет вам гарантией, однако я вам этого не говорил. — Детектив откинулся на спинку стула и посмотрел женщине в глаза. — Итак, мне известна проблема, которая у вас существует. Думаю, я в состоянии ее решить. Кто этот человек?

Римма украдкой посмотрела по сторонам, осторожно вынула из сумочки фото 10х15, положила лицевой стороной на столешницу и двинула в сторону Детектива. На белом фоне ее ногти с безукоризненным френчем выглядели идеально.

Он, со снисходительной улыбкой наблюдая за таинствами женщины, которые стали достоянием всех посетителей ресторана, просто поднял фотокарточку и вгляделся в лицо на ней.

Потом вяло моргнул и положил фото на стол.

— У нас ничего не получится. Простите.

Римма пришла в бешенство.

— Послушайте... как вас там... детектив! Я знаю многих ваших коллег, но ни один не вел себя столь глупо, как вы! То вас не устраивает сумма, то вы ничего не гарантируете, а сейчас еще и отказываетесь от работы, предупредив при этом, что в состоянии помочь!.. Что это? Игра в прятки? Хотите вытянуть из меня побольше? Но я же сказала вам, что не поскуплюсь на суммы! Меня интересует только ре-зуль-тат!! Что происходит?..

Поиграв на столе пачкой сигарет, Детектив подумал и поднял на нее глаза.

— Скажите, вы могли бы переспать с сумасшедшим?

Римма перестала что-либо понимать.

— А за пять тысяч долларов пройтись нагой по улице?

— Я, кажется, догадалась... Вы и есть тот сумасшедший?

— А выпить стакан мочи?

— До свидания. — Смахнув со стола сумочку, она резко отодвинулась вместе со стулом.

— До свидания, — согласился Детектив, не моргнув глазом, — и когда поймете, что отсутствие желания совершать вами кое-какие действия есть присутствие у вас неких принципов, тогда приходите, поговорим.

В нерешительности постояв у стола, Римма вернулась на свое место и пронзила Детектива взглядом. Но ему не было до этого, казалось, никакого дела. Он затягивался сигаретой, морщился от дыма и смотрел куда-то в сторону.

— Каких таких принципов?

— Извольте выслушать. Я никогда не делаю следующее. — Детектив выставил свободную от сигареты руку в сторону и стал разгибать пальцы: — А: не берусь за работу без аванса. Б: не стреляю в ментов и на них похожих. В: не перехожу дорогу людям, имеющим в стране особый статус, если статус заказчика ниже статуса объекта. Г: не причиняю физическую боль детям. Д: женщинам. Е: не лгу в церкви. Ж: не пытаюсь украсть у миллиардера миллион. З: не подряжаюсь на дела, которые не в состоянии выполнить. Все остальное я делаю с большим удовольствием, и удовольствия тем больше, чем выше гонорар. Но я никогда не берусь за работу, если смысл ее заключается в нарушении хотя бы одного из этих постулатов. А вы только что предложили мне похерить целых два.

Римма склонилась над столом. В груди ее полыхал пожар и клокотал вулкан.

— Да что это за постулаты такие, от которых невозможно отказаться за пять тысяч долларов плюс те две с половиной, которые я вам прибавила? Что это за принципы, которые мешают вам заработать... хорошо... десять тысяч американских долларов?!

— Двадцать тысяч долларов — вот та сумма, которая может поколебать мои нравственные устои.

— Двадцать... — у Риммы перехватило дыхание, — тысяч?.. Двадцать тысяч?! А пропахшую потом юбочку Мани Шараповой с последнего US Open вам не подарить?

— Не кричите, а то подумают, что я продаю вам за рубли ту «Волгу», что стоит у входа. — Ткнув окурок в пепельницу, Детектив вынул платок и вытер влажный лоб. — Римма Андреевна, перед нашей встречей я проверил ваше состояние. Это что-то около пятисот двадцати миллионов долларов. Наяву это выглядит как 52 с семью нулями. На данный момент вы самая дорогая вдова Москвы. И едва мне стоит подумать, что все дело может испортить жалкая двойка с четырьмя нулями, как я тут же перестаю вас понимать. Обычно за аналогичные дела мои коллеги, о которых я говорил выше, требуют 20 процентов от цены дела. Я, несмотря на особую сложность, всегда прошу 10. В данном случае запрашиваемый мною гонорар менее чем 0,004 процента. Так вы правы. Я сумасшедший. Только дурак будет работать почти бесплатно, прощайте. — С этими словами Детектив встал и с тем же безразличием, что курил, стал застегивать пуговицы на пиджаке.

— Подождите, — обреченно проговорила Римма, обессиленно положив локти на стол. — Подождите... Вы правы. Я жадничаю... Когда прикажете получить аванс в десять тысяч? Вы, кажется, пятьдесят процентов вперед берете?

— Это вам не кажется, так и есть. Сегодня вечером я сброшу вам на мобильный SMS с номером счета, и вы завтра утром переведете деньги. Как только они поступят, я примусь за дело. — Детектив был спокоен, словно случившегося разговора не было вовсе. — И у меня к вам напоследок убедительная просьба, Римма Андреевна... У нас осталась неделя. Вы же можете потерпеть эту неделю без мужчины?

Она вспыхнула, глаза ее блеснули в сторону Детектива.

— Я сейчас не интересуюсь мужчинами. Как вы понимаете, у меня дела поважнее.

— Я понимаю, поэтому и говорю — оставьте то, чем вы занимались сегодня ночью, до лучших времен. Вы, женщины, невероятно бесхозяйственны в постели. Лишнее слово, оставленное вами на ней, может перечеркнуть всю мою работу.

Римма остолбенела от такой наглости. В голове ее стремительным потоком проносились мысли, но озвучить она успела только одну:

— Значит, помимо проверки состояния своего потенциального клиента, вы еще и проявили интерес к его сексуальной сфере? Вы следили за мной?!

Облизав губы и посмотрев по сторонам, Детектив снова заставил себя сесть. Придвинул стул к Римме, мягко уселся и, обдав ароматом «Temperament» от Frank Oliver, дружески прильнул к ее уху:

— На внутренних сторонах ваших коленей едва заметные розовые пятнышки... Они образовались не сейчас, они появились ночью... И мне не приходит в голову никакая другая причина, которая заставила бы вас длительное время стоять на коленях на шерстяном ковре. Позвоните мне завтра часов в одиннадцать, ладно?

Римма посмотрела через стекло, как он усаживается в бордовый «Mercury», бросает на сиденье пиджак и отъезжает. И попросила принести еще один стакан апельсинового сока.

Ей хотелось пить.