Глубинный мир: Эпоха первая. Книга пятая

Книга 5: Эхо Вечной Ночи

Глава 1: Хрупкий Рассвет

Тишина после бури была не покоем, а затаившимся дыханием ран. Вечная Ночь, сжимавшая «Прометей» в своих чернильных объятиях, казалась еще глубже, еще внимательнее, подобно хищнику, оценивающему ослабевшую добычу. Скрип корпуса корабля, этот вечный саундтрек их существования, теперь звучал иначе — не просто стоном под давлением, а хриплым кашлем контуженного гиганта. Воздух внутри, несмотря на усиленные фильтры, все еще нес привкус гари, озона и чего-то острого, сладковато-гнилостного — запах выжженных схем, расплавленного пластика и смерти.

Сектор «Гамма» был сердцем язвы. То, что некогда было лабиринтом жилых отсеков, мастерских и систем жизнеобеспечения, теперь представало сюрреалистическим пейзажем апокалипсиса. Внешние прожектора, пробивая клубящуюся взвесь, выхватывали из полумрака обгоревшие скелеты переборок, исковерканные взрывом или когтями стальные балки, свисающие, словно кишки, пучки оборванных кабелей. Черные, оплавленные пятна метили места ожесточенных схваток с проникшими тварями — слепыми, стремительными тенями, чьи формы были лишь мимолетными кошмарами на границе видимости. Вода сочилась из развороченных трубопроводов, образуя мутные лужи на полу, смешиваясь с пеплом и непонятной слизью. Инженеры в аварийных скафандрах, похожие на призрачных жуков, копошились в этих руинах; их сварочные искры лишь подчеркивали масштаб разрушения. Каждый луч света, пробивавшийся сквозь развороченные шлюзы или пробоины в корпусе, был нелепым напоминанием о враждебной пустоте за бортом. «Гамма» стала памятником хрупкости их стального кокона, зияющей раной на теле колонии, наполненной шепотом страха и скрежетом аварийного инструмента.

Похороны прошли в главном ангаре, единственном месте, способном вместить всех. Свет был приглушен до минимума, отбрасывая длинные, зловещие тени на ряды простых, одинаковых саванов из синтетической ткани. Их было семнадцать. Семнадцать имен, высеченных лазером на черной плите из глубинного базальта — временном памятнике. Имена тех, кого настигли когти или щупальца в темных коридорах, кого раздавило обрушившейся переборкой, кого сожгло короткое замыкание в охваченной паникой системе. Не было громких речей о героизме. Капитан Ванн, стоявшая у края импровизированной платформы, казалась высеченной из того же базальта — ее лицо было непроницаемой маской, но в глазах, казалось, застыла вся тяжесть бездны.

— Мы хороним не только людей, — ее голос, обычно стальной, звучал приглушенно, но достигал каждого уголка ангара. — Мы хороним иллюзии. Иллюзию полного контроля. Иллюзию, что бездна — лишь фон для наших амбиций.

Она сделала паузу, ее взгляд скользнул по рядам бледных, изможденных лиц.

— Они погибли, защищая наш дом. Наш хрупкий огонек во тьме. И эта жертва обязывает нас не просто выживать. Она обязывает нас строить заново. Сильнее. Умнее. Сознавая каждую трещину, каждый вздох этой враждебной вечности вокруг нас.

Она объявила не восстановление, а «Эру Восстановления». Слово висело в воздухе, тяжелое и полное сомнений. Ресурсы были на исходе. Запасы «Прометея» истощены до критической черты. «Феникс» хрипел, выдавая энергию по каплям. Люди были измотаны не только боем, но и постоянным страхом, холодом в дальних секторах, скудными пайками. Надежда на картофель Альмы была пока лишь горсткой бледных клубней. Восстановить «Гамму»? Это казалось сизифовым трудом. Но не восстанавливать — означало признать поражение, сжаться, ожидая следующего удара. Ванн говорила о приоритетах: системы жизнеобеспечения, каркас «Ковчега-Семя», защита. Но в ее словах не было триумфа, лишь ледяная решимость и неподдельная усталость. Колония зализывала раны, а бездна дышала ей в спину.

Альма Райес ощущала это дыхание на себе с особой остротой. Ее царство — Биосектор — уцелело чудом, но несло свои шрамы. Взрывная волна, прокатившаяся по «Прометею» во время атаки, вывела из строя часть световых панелей. Несколько гидропонных желобов треснули, вылив драгоценный раствор. Растения, и без того угнетенные чуждой средой, стояли поникшие, многие с обожженными листьями от искр коротких замыканий. Воздух здесь пах не свежестью зелени, а горелым пластиком и страхом за ее «зеленых детей».

Именно Альму Ванн назначила координатором восстановления жизненно важных систем — не только биосектора, но и смежных с ним узлов фильтрации воды и воздуха. Ее авторитет, подкрепленный первым урожаем картофеля и работой над биолюминесценцией, был теперь не просто научным, а административным. Она стояла у центрального терминала в поврежденной, но еще функционирующей лаборатории биосектора. На экранах плясали схемы повреждений, графики восстановления световых потоков, списки дефицитных реактивов для ремонта гидропоники. Рядом — Лин, ее верный помощник, с лицом, осунувшимся от бессонницы, докладывал о состоянии бактериальных культур «Голубых Фантомов» — часть из них погибла при перепадах энергии.

— Свет на грядках С-4 восстановлен на семьдесят процентов, — говорил Лин, его голос хриплый. — Но урожай капусты… потерян. Споры плесени из вентиляции «Гаммы» попали через трещины. Пришлось все уничтожить.

Он показал на экран, где красным горели несколько секторов гидропоники.

Альма кивнула, не отрывая взгляда от схемы. Каждая потерянная грядка — это минус к скудному рациону, минус к надежде. Каждое решение — куда направить скудные ресурсы ремонтных бригад, какие культуры спасать в первую очередь, какие эксперименты с адаптацией отложить — ложилось на нее тяжким камнем. Она чувствовала взгляды своих биотехнологов — усталые, полные вопроса: «Что теперь?». Ее собственная усталость была глубокой, как сама бездна. Сон стал редким гостем, прерываемым кошмарами, где увядающие растения сливались с лицами погибших в «Гамме». Груз решений давил. Отдать приоритет картофелю? Рисковать экспериментальными культурами? Просить у Волкова людей для ремонта вентиляции, зная, что они нужны на каркасе, который защищает всех?

Она подошла к ближайшему желобу, где молодые побеги адаптированной пшеницы тянулись к тусклому свету. Листья были бледными, с желтоватыми прожилками. Она коснулась одного дрожащего ростка. Холодный, хрупкий под пальцами. Символ их всех. Выживший. Но едва держащийся. Ее собственное отражение в толстом стекле иллюминатора показалось ей чужим — глаза запавшие, тени под ними синеватые, словно синяки. Авторитет рос? Да. Но цена этого роста ощущалась в каждом нервном окончании, в каждой тревожной мысли о завтрашнем дне. Она была не просто ученой, пытающейся договориться с бездной. Она была тем, кто решал, какой росток получит шанс, а какой будет принесен в жертву ради выживания многих. И в вечной ночи за стеклом, казалось, что-то огромное и равнодушное наблюдало за этой мучительной арифметикой жизни, ожидая ее ошибки. Шрамы «Прометея» были не только на стали. Они зияли в душах, в самой ткани их хрупкого сообщества, и залечить их предстояло куда сложнее, чем заварить пробоину в корпусе. Рассвет, если он и наступал, был хрупким, серым и полным теней прошлой ночи.