Глупая сестрица

Всегда была глупой сестрица Фйола. Старшей, но глупой.

С имени начиная, нашими родителями данного, почившими в бесконечной мерзлоте, заканчивая характером мягким и нежным, с которым на севере жить пытка одна. Испытание вечное прочности несуществующей.

Быстро слишком найдут такую особу, нежную и мягкую. Разорвут. Ветер колкий справится, хищника с клыками острыми, когтями точёными ждать не понадобится даже.

Дуновение, и облака цветов таких ласковых и послушных не существует больше.

— Эйстейнн, — зовёт Фйола меня, укутанная, как цветку в зиме подобает: в меха зверей диких.

Накидка волчья у неё новая. От Ари, человека смурного, жестокого. Такой цветок в мерзлоте и не заметит, даже если каплей крови на снегу тот сиять будет.

— К заливу опять ходил?

Снег безмолвный сопротивляется шагам моим, а думы мои о сестре только.

Добрая слишком, невинная, оттого безрассудная, кидается всем помочь, о себе позабыв.

— Эйстейнн, кому говорю! — Мимо прохожу, а сестрица хватает тяпкой.

Рукой не называть её маленькую ручку, обёрнутую в шерсть.

— Что случилось?

— Зачем с Ари связалась? Он плохой человек.

— Он хороший охотник.

— И только — убивать может, а так нельзя.

— Эйстейнн, — сестрица в третий раз повторяет, — нам жить надо, а ты в горы не пойдёшь, в поля не выходишь, нога твоя... — Фйона напоминает только: «Помнишь?» Но дальше, как человек внимающий, не лезет. Знает, что будет больно. И ей, и мне. — В море не идёшь... Ари помочь нам может.

— Лучше я сам в море пойду, согласен всю жизнь рыбой, как медведь, питаться.

Сестрица имени моего не говорит, вздыхает только потерянно и мёртво. Глаза у неё такие же, как у меня: бледные, водянистые, но тёплые. Знаю я, что сделает она, и потому не противлюсь. На шажок ко мне подходит, на один ещё, за плечо обнимает, как лепесточек, и лицом красным, разбитым прижимается.

— Прости, Эйстейнн.

Но некого тут прощать — никто не виновен.

Фйола каждый день к Ари ходит — он о встречах мимолётных просит, о поцелуях, что следами долгими кожу сестрицы пленяют, о плоти, что лишь его будет в бесконечных, тёмных днях, о душе, которая останется с ним навечно.

В сестрице вещь он видит, которую использовать может.

— Не ходи к нему, — говорю я каждый раз.

— Надо, Эйстрейнн, — шепчет Фйола мне и закрывает за собой дверь.

Знает, что мне её не догнать, стоит ей побежать. Сделает, что задумала.

Обмен таков.

Но однажды Ари решает пуститься в море.

— З-зачем? — Фйола так обескуражена, как, кажется, никогда не была.

— А ты не хочешь? — горделиво спрашивает он, глядя в горизонт, который между стылым морем и хмурым небом прячется. — Там же всё есть! Земля, скот, жизнь!

Такие истории мы слышали, что в нашем фьорде — вечная зима. Вечная смерть. Смельчаки находились, что за горизонт отправлялись, который мы летом видим, но никто не вернулся: коснулись они неизбежного и растворились.

Остались, наверное. Если там жизнь, зачем возвращаться в смерть?

— Не надо, Ари, — просит Фйола и за руку его хватает. — Останься. Мы здесь живём.

И умираем.

— Отправляйся со мной, — спокойно говорит он.

Орёл свои крылья расправил, он уже отправляется в путь.

— Ари...

— Решай, Фйола. — Ари на меня взгляд презрительный бросает: немногословно говорит о том, что я — помеха для сестры, которая мешает жить. Калека, посмевшая привязать её к острову. Каменная земля, позарившаяся на крохотную фиалку.

А Фйола на меня с жалостью смотрит: как оставит младшего брата? Как он будет жить, если охотиться не может? Знаю я, что Фйола Ари любит, и не за обмен на тепло и корм себя отдаёт. Тот момент настал, когда не я — центр её мира.

— Решай ты, Фйола, — честно отвечаю я и ковыляю от шумного берега, где только птицы стенают, прогоняя меня. Пятое колесо у телеги сестрицы.

Утром меня запах насыщенный будит — густой и плотный дикого гиблого зверя.

— Фйола... — Я с кровати не встаю, боюсь, что сестрица еду приготовила и вещи свои забрала, отдав себя в руки судьбе — в лапы свободной птице, что ухватила её когтями.

— Эйстейнн, — звучит её сладкий голос, — ты спал так долго, что я Ари проводила.

— Он уплыл?

— Да.

— А ты?

— А я осталась.

Фиалка на острове, где ничего не цветёт.

Теперь сестрица со мною вместе к берегу ходит, чтобы смотреть за морем холодным, молчаливым, укромным. Она смотрит вдаль, ждёт зарождения жизни в виде шлюпки с любимым её.

Ари пообещал, что найдёт остов жизни и зелени и заберёт её и, так уж быть, меня. Чтобы Фйола не грустила.

Море мне по-дружески шепчет, что Ари сестрицу обманул, но я, как волны, держу рот на замке.

— Лицо обмёрзло, — растирает Фйола свои щёки, а тем только хуже.

— Да... холодно сегодня.

— Холодно всегда.

Фйола на берег ходит даже без меня и с каждым днём всё темнее её глаза. Жизни в ней нет, угасает она, теряет душу свою, часть которой за море ушла. Я ничем ей помочь не могу. Ей нужно было идти с ним, но она выбрала меня. По привычке, по старой жизни своей, которую знала.

Месяц за месяцем следом, и от сестры остался один стебелёк. Ей нужна капля моря, но море солёное не кормит её. Силы себе забирает и шепчет ей не то, что мне: он вернётся однажды, придёт и тебя с собой заберёт.

Но это не волны шуршат, а облезлая душа.

Мы вместе гуляем, клуш шугаем, а те норовят подобраться поближе. Топают лапками, кричат на море, на нас, на себя, а к берегу что-то несёт. Что-то совсем не морское.

Сестрица взгляд свой заостряет, и я следом за ней. Бутылка, а в бутылке письмо. Послание до нас чьё-то дошло. Его волны к берегу гонят и от берега забирают.

— Может, прыгнуть за ним? — шепчет зачарованно Фйола.

— Не дури! — прикрикиваю я, а море шальное расходится.

Фйола шагает вперёд, а я за тяпку удерживаю, не даю ступить ближе.

— Сама доплывёт.

— А если нет? А если это Ари написал? — Ветер разгоняется, по лицу лупит, я обхватываю сестру за талию и ступаю на ногу больную. — Эйстейнн, отпусти!

— Нет! Если в воду ты прыгнешь, замёрзнешь насмерть!

— Я вернусь и отогреюсь! Отпусти!

Бутылка на волнах резвых колышется, и море её к нашим ногам выплёвывает. Фйола ахает, падает на колени, а я её силами всеми держу. Знаю, что проклятие в этой бутылке, сестрицу глупую оно зазывает.

Боль в корявой ноге ожесточается, я стону и разжимаю руки, а Фйола на живот и к бутылке, в руки берёт и выдирает пробку зубами.

Я к ней падаю, коленями о камни прибрежные бьюсь, руками тянусь, шипя, но сестрица знает, ей достаточно увернуться — и я не достану, но по рукам ударю. Фйола бутылку отпускает, та нескладно вылетает и со звоном стенающим разбивается. Так крепко держала и так резко отпустила.

Я на Фйолу наваливаюсь, только бы на стекло не налетела, а она свои короткие пальчики тянет — до бежевого свертка с посланием внутри.

— Эйстенн, слезь! — тужится она и пытается подняться, а моя нога от боли прошедшей кричит, шрамы ожили и закровоточили, ветер вместе с нами бушует, а море раздумывает, забрать или нет эту жалкую бумажку.

Фйола брыкается, духом сопротивляется и падает, оседает, по земле стелется, а я выдыхаю. Глоткой воздух солёный вкушаю и в следующий миг понимаю: сестрица меня обманула, чтобы бдительность я ослабил. Она из-под меня вырывается, бумажку хватает, а я лицом вниз падаю, руки не успеваю подставить. Чайки смеются, море стонет: как ты это допустил?

Но мысли уже не идут, боль с ликованием сестры рассудок красным затмевают, растекаясь тёплым под кожей:

— Эйстейнн! Это Ари! Ари пишет! Он ждёт меня! Там, где зелень, скотина, где ходить можно без мехов, представь себе! Он нарисовал! Ари нарисовал, Эйстейнн!

Я слышу, как Фйола отдаляется от меня, как под ботинками её скрепят маленькие камушки, провожая домой, как она радуется и причитает: а где достать лодку? Как долго плыть? Узнает ли её родной?..

Её голос всё дальше и дальше, он, как шлюпка Ари, приближается к невидимому горизонту и уходит от меня вместе с моей кровью.