Голландец

ПРОЛОГ.

Телега ползла по густой, как старое варенье, дороге. Старая кобыла по имени Шельма со скрипом жевала стальные удила и упиралась из последних сил. То и дело она задирала коромыслом хвост и валила под телегу, словно прощалась с воспоминаниями о безмятежно проведенной у яслей ночи, дымящиеся в холоде утра кругляши. Разношенные колеса скрипели в ступицах, а левое заднее рисовало в жиже восьмерки. Кривой след тут же засасывался дорогой, колесо рисовало новый, и это совершенно бессмысленное соперничество продолжалось уже пятый час.

- Не манерничай там. Взрослый уже, понимать должон, что против общей линии гнуть нельзя. Учителёв слушайся, с погодками дружись. Скажут пол вымыть, али ещё какую полезную надобность сделать – не жульничай. Тряпка ума ещё ни у кого не убавляла.

Так увещевал дед Аким мальчишку, сидящего на подводе за его спиной. Увозил он его в город, в детский дом, держа в кармане затасканной телогрейки постановление из милиции и пятнадцать рублей денег. И надо же было так случиться, чтобы везти пришлось в самую слякоть. Сентябрь, сито вторую неделю, земля как мокрая перина – лошадь как ни погоняй, быстрей не пойдет. «Дотянуть бы до Задольска с богом, а там у шурина и просушиться можно, и лошади корм задать, и выпить чуток», - думал Аким. Очень выпить хотел старик, но с тех пор как пожар в Безреченке случился, не лилась проклятая в рот. Оба родителя пацана – дотла.

Чмокнув без особой необходимости, Аким встряхнул вожжи и посмотрел куда-то за спину, влево, адресуясь, между тем, к мальчишке:

- Слышь, что говорю?

- Слышу.

- «Слышу»! – недовольно передразнил он мальчишку. – А сам опять изрисовывать всё начнешь? Смотри, ой, смотри! Там такие курбеты не проходют, в городе-то! Быстро мозги вправят. Выпорют, али ещё чего.

Старик задумался. Интересно, порют нынче, на шестьдесят пятом году Советской власти, или нет? В деревне, знал, порют. Но в городе?.. Это ж сколько ответственных работников нужно в детский дом набрать, чтобы такую ораву сечь? Тут с одним-двумя сладу нет, а там, поди, не один десяток…

- А пороть станут – не плачь. Скажи, мол, не повторится более, осознал… Слышь?

- Слышу.

Аким поерзал на отполированной до блеска доске, прибитой поперек телеги для удобства езды. Уж скоро двадцатый год пойдет, как он конюхом в колхозе работает. Колес на телеге этой поменяно – пальцев на руках не хватит, чтобы счесть, а доска – ничего, дюжит. Доска – существо бездушное, прочное. Другое - человек. Когда у парня нет родителей, то нужно кому-то за него беспокоиться. Хоть два часа, а нужно. И Аким беспокоился изо всех сил.

Мальчишка шмыгнул носом.

- Ничего, чаем горячим в Задольске отпоят, насморк и пропадет. Это не страшно – насморк. - Аким вынул из кармана папиросы и глубокомысленно, задрав глаза до тяжелого неба, добавил: - С соплями, паря, жить можно. А вот без соплей ещё ни один не обошёлся.

Тяжелые кроны деревьев по обе стороны раскисшей дороги изредка вздрагивали, ссыпая с себя мириады брызг. И тогда мальчишке казались они огромными дремлющими собаками, просыпающимися для того только, чтобы отряхнуться. Он не слышал, как влага опускается с неба на землю, на листья берез и лапы елей, на круп изнурившейся кобылы, - вода как пыль садилась бесшумно и бесконечно. Но видел мальчишка, как раскрашивает она привычные взгляду предметы в цвета новые, яркие. Лоснящаяся спина лошади, сочащиеся зеленым сокомветви – всё было словно полито разноцветными красками, оживляющими унылый, серый, почти однотонный в сентябрьском застое, пейзаж. И верил мальчишка, что вода оттуда, сверху – это не прозрачная жидкость, которую люди привыкли пить, а бесконечно длинный набор красок. Так думал он всякий раз, когда шёл дождь. Но вот выглядывало солнце, сушило вывешенные на стенах изб окна, и всего-то нескольких часов хватало, чтобы поверх красок легла пыль. И тогда мальчишка снова ждал дождя.

Люди перед телегой появились неожиданно. Вот только что дорога была совершенно пуста и очередным завитком поворота уходила в сторону, как вдруг прямо посреди неё возникли трое, и один из них принял захрапевшую лошадь под уздцы.

- Кто такие? – прикрикнул Аким, пережевывая во рту раскисший от слюны и дождя мундштук папиросы. Появление как из-под земли неизвестных вызвало переполох в его душе, и старик, чтобы не выдать смятения, поправил на голове фуражку с выцветшим околышем. - А ну, в сторону от кобылы!..

- Тише, тише, дядя, - проговорил тот, что не выпускал уздцы из крепкого кулака. – Что ты как ошпаренный голосишь? Людей не видал?

- Людей видал, - заверил старик, - но нынче все добрые люди по домам сидят и без особой нужды в лес не заходят… Эй, ты что там делаешь?..

Двое обошли телегу и с двух сторон принялись ворошить в ней сено. Невысокий, пахнущий кисло мужчина с бесцветной, клочками вылезшей из лица щетиной, деловито развязывал мальчишеский мешок.

- Положь, положь на место! – вскипел Аким, видя, как один из чужаков вынимает из мешка икону в серебряном окладе.

- Глянь, Курок… дорогая, небось? – крутя в руках лик Пресвятой Богородицы, пробормотал тот. – Старая. Если ценителя найти, хорошо выручить можно.

Осознав, что никому кроме него нет до этого дела, Аким вскочил в телеге на ноги, коротко взмахнул рукой и сверху, с оттяжкой, перетянул наглеца вдоль спины намокшим кнутом.

- Положь!.. Это всё что есть у ребенка, сволочь!..

Сочный звук удара и последующий за ним рёв небритого заставил мальчишку завалиться на спину и отползти в угол. Туда, где сходились обструганные, почерневшие от старости слеги. Оттуда он смотрел, как старика Акима трое стащили с телеги и, деловито сопя, стали избивать ногами. На сене, кучей наваленной на телеге, лежала икона и Богородица, не моргая, смотрела на него пристальным, усталым взором.

- Православные… - доносилось до мальчишки. – Что ж вы… как же можно… дитя же видит…

Мальчишка видел, как за слегу схватилась чья-то окровавленная рука. Он не сразу увидел отсутствие большого пальца – Акиму лет тридцать назад раздробило его мялкой – но, приглядевшись, мальчик узнал и заплакал. Потом рука сорвалась, и из-под колеса раздался звук, очень похожий на храп проснувшейся лошади.

Один из мужчин – мальчик узнал того, небритого - вернулся к телеге и, поднимая ногу, стал резко опускать её вниз, как если бы вбивал пяткой гвоздь в землю. После каждого удара мальчишка слышал хрипы. Аким уже не мог говорить, он лишь издавал звуки, которые не издавал никогда раньше.

- Голосистый, падаль… - озлобленно пробормотал третий и сунул руку за голенище сапога. Мальчишка увидел блеснувшее, мгновенно покрывшееся водной пылью лезвие.

«Есть краски, красящие железо в зеркало…» - подумал мальчишка и застонал. Ему хотелось плакать от страха, но страх привлечь к себе внимание был сильнее. Он видел, как человек с ножом склонился над Акимом и стал совершать какие-то резкие движения, отчего обтянутая парусиной спина его двигалась из стороны в сторону.

Когда он выпрямился, мальчишка не выдержал и закричал. В голове его зашумело, и к горлу подкатился ком. Ему не так страшно было смотреть на кусок мяса, зажатый в руке мужчины, как на смеющиеся глаза взрослого человека.

- Хватит играться, - сипло приказал тот, что брал лошадь под уздцы, и зашелся в долгом, трескучем кашле. – Берите шмотки, икону и уходим... Поднимите его!..

Мальчишка видел, как двое подняли Акима. Он не узнал старика. Вместо лица у него блестела политая с неба красным мешанина, изо рта ручьем текла густая, чёрная кровь.

Вцепившись в слегу, которой оканчивался борт телеги, мальчишка протяжно завыл.

Старший, беспрестанно кашляя и сплевывая, разорвал на груди Акима телогрейку и убедился, что на внутренней стороне её есть карманы. Деньги – пятнадцать рублей, которые были переданы Акиму в милиции для вручения директору детского дома, он сунул в карман. Бумагу развернул, прочел. А потом скомкал и бросил в телегу.

- Ну, стало быть, и плакать по тебе некому, бродяга…

Небритый закинул мешок мальчишки с продуктами за спину.

- Ну?! – изумился старший тому, что дело затягивается.

Третий сунул руку за спину, за ремень, и вынул топор. Размахнувшись, он обухом ударил Акима в лоб. Мальчишка видел, как голова старика разошлась по черепным швам, и сквозь образовавшиеся щели сначала брызнула, а потом полилась красная краска…

С залитым храпом и глазами лошадь заржала, дернулась и, играя мышцами, подалась назад. Лиловые глаза вращались, оголяя белоснежную девственность яблок. Задрав верхнюю губу, кобыла ржала, с чавканьем вбивала копыта в месиво дороги, пятила телегу...

- Чу, падаль!.. – и старший снова схватился за ремни удил.

Кобыла поволокла назад, как куклу, и его. И тогда мужчина, кашляя и пуча глаза, повис на ремнях. Мальчишка смотрел, как с губ лошади и человека валится густая пена…

- Разболтает, поди… - услышал он.

- Чтоб ты сдох, Курок, это же щенок!..

- А к стене по воле этого щенка и по приговору именем Союза Советских Социалистических встать не хочешь, гад?! – услышал мальчишка свистящий кашель старшего.

Наконец-то хлынул дождь. Настоящий, сильный, звучный. Он ударил в лицо мальчишке, смыл слезы и задержал на мгновение того, с топором.

Быстро стерев с лица воду, мальчишка вскочил на ноги и прыгнул с телеги. Спрыгивая, он удержался рукой за одну из слег. И тут же почувствовал, как слега хрястнула и дрогнула. Вместе с ней дрогнула и рука.

Боль мальчишка почувствовал потом. Дав стрекоча вдоль дороги, он сначала ощутил, как налилась тяжестью рука. На бегу он бросил взгляд на кисть и страшно закричал. На правой руке у него не хватало указательного пальца. Лезвие топора отсекло его, врезавшись в слегу и застряв. Мгновение, отнявшее у мальчишки палец, спасло ему жизнь…

Ужас сплел его ноги, мальчишка рухнул в грязь. Разлетевшись как жидкое повидло, она притянула его к дороге. Но нужно было вставать. Кровь била тонкой цевкой, от тошноты кружилась голова, но мальчишка, видя, как мужчина топорищем, как рычагом, выламывает из треснувшей слеги окровавленное лезвие, поднялся на ноги. Грязь не хотела его отпускать, и когда он оторвал спину от дороги, раздалось громкое, отвратительное чмоканье. Прижав руку к груди, мальчишка припустил дальше. Он не прекращал кричать, но не слышал ни звука из того, что должно было вылетать из уст его.

- Не догонишь – задавлю, гад!..

Это придало сил. Поскользнувшись и упав, он вскочил в тот момент, когда услышал над своей головой тяжелое дыхание. Он уже чувствовал пальцы на шее своей, когда неведомая сила швырнула его в сторону и, дав устоять, понесла вдоль кромки леса.

- Убей его!..

Грязь липла к сапогам смолой, и с каждым новым шагом к ногам прирастало по килограмму. Сзади слышались плюхающие шаги и тяжелое, почти надсадное дыхание.

Резко свернув с дороги, мальчишка кубарем скатился в кювет. Размоченная дождем сухая трава путала ноги, липла к лицу… А сзади спешил кто-то. Взвыв, мальчишка вырвался из плена и ворвался в лес как в кинозал, в котором шел фильм. Сонм звуков и запахов задержал его ход. Но только на мгновение. Тяжелый лапник бил его по лицу, ветви берез секли руки, но он не останавливался. Он кричал изо всех сил, но слышал только свист легких.

Он бежал до тех пор, пока не зацепился ногой за полуистлевший ствол поваленного дерева. Выбив из нутра его облачко коричневой пыли, он рухнул наземь. Сапог слетел с ноги и с шелестом утонул в зарослях. От удара грудью мальчишка задохнулся и потерял сознание.

Мальчишке, которому через полгода дадут прозвище Голландец, шёл девятый год.

***

Здравствуйте. Меня зовут Голландец. Не спрашивайте, почему. Я всё расскажу, всему своё время. А время нельзя торопить, под него нужно подстраивать свою жизнь. Как только начинаешь делать наоборот, всё переворачивается с ног на голову. Это знают все, кто работает в Комитете по розыску исчезнувших произведений искусства. Сокращенно: КРИП. Нас в Комитете двенадцать человек, но о том, что мы существуем, знают только Президент страны и несколько человек из правительства. Мы не имеем имен, кроме тех, под которыми знаем друг друга. Свою фамилию я вспоминаю только тогда, когда вынимаю водительское удостоверение или паспорт. Но люди, чьи снимки украшают эти документы, уже давно не существуют. Мальчик, чьи родители погибли при пожаре, перестал существовать, когда стал частью КРИП. Я нахожусь в его теле лишь для того чтобы скрыть свою настоящую жизнь.

Я и мне подобные ищем культурные ценности. Украденные, пропавшие без вести или существование которых лишь предполагается.В некотором смысле мы очень похожи на то, что ищем. Разница лишь в том, что мы находим, а нас не найдет никто и никогда. Как только кто-то из нас в исполнении безукоризненной роли допускает ошибку, мы встречаем в КРИП нового сотрудника. Куда исчезает прежний – не знает никто.

Хотел бы я сказать, что похож на своих коллег, но тогда погрешил бы против истины. Мне не стыдно солгать, не в этом дело. Лгу я всегда и везде. Каждую минуту. Ложь – единственное условие моего спасения. И я не преувеличиваю, говоря о спасении. Моя жизнь безоблачна и прекрасна только тогда, когда лгу. Как только начну говорить правду, жизнь моя тут же закончится. Я не хотел бы, чтобы эти слова мои воспринимались как метафора. Уж коль вы здесь, я хочу, чтобы слова мои вы воспринимали буквально. Сейчас лгать не имеет смысла, потому что никто из вас не сможет причинить мне зла. Моё прошлое и настоящее появится перед вами, и когда вы будете входить в этот мир, помните каждую минуту, каждое мгновение: я лучший из сотрудников КРИП, но не только в этом моё отличие от них. Я сплю меньше, чем они, двигаюсь больше, чем они, и больше думаю. Вынужден жить так, потому что как только позволю себе расслабиться - я погибну. А это значит, что погибнет главный смысл моей жизни.

Произведения искусства, причиняющие людям страдания, должны быть убиты. Надеюсь, это вы тоже воспримете буквально. Это не входит в задачи КРИП, это им противоречит. Но это вписано в программное обеспечение моего сознания.

Нельзя из одной жизни уйти в другую, не оставив следов в прошлой. Но лучше бы помнящим меня другим людям не светиться солнечной улыбкой при встрече. И уж чего им точно не следует делать, так это обнимать меня на глазах десятков свидетелей.

Потому что тот, кто меня узнаёт, недолго живёт.

Простите, не сказал вам главного. Я убиваю не только произведения искусства.

Единственное, что оставляю здесь с сожалением – Соня. Кажется, она любит меня. А люблю ли её я? Не знаю.

Я не припомню, чтобы кого-то любил больше чем Джоконду. Но когда-нибудь я убью и её.

ГЛАВА I.

Он сидел на лавочке напротив Большого театра, закинув ногу на ногу и запрокинув голову. Глаза его были закрыты, на лице не было и следа той глупой задумчивости, которой подвержены люди, слушающие через наушники музыку. Со стороны Малого, рядом с тоже сидящим, но куда более задумчивым Островским, за меломаном наблюдали двое. Невысокого роста блондин, чьи руки были небрежно погружены в карманы брюк, так что полы пиджака топорщились, и второй, тоже в костюме, только, в отличие от своего спутника, не в черном, а в сером, хотя тоже от Брионии. Он держал прижатым к переносице крошечный бинокль. В окуляры хорошо было видно, как мужчина на лавочке встряхнул руками, осторожно, словно боясь помешать музыке, которую слушал. И потом положил руки на спинку лавочки.

- Это точно он? – с глубоким сомнением уточнил тот, что был без бинокля. В свои тридцать пять или тридцать семь – заглянуть в его прошлое поглубже мешали черные очки. – Меньше всего он похож на специалиста. Чего бы то ни было.

- Нас предупреждали, - напомнил второй.

- Послушайте, он сидит напротив Большого и сосёт чупа-чупс. Невероятно!

- А что, он должен сидеть напротив чупа-чупса и сосать Большой?

- Ерунда какая-то… Судя по информации, он неплохо зарабатывает. Если это правда, чёрт возьми, тогда он надел бы на себя что-нибудь более подходящее. Он пришел на встречу с клиентом в джинсах и застиранной рубахе. Такой тип даже на пляже в Анталии вызовет желание кинуть ему пару юаней.

Другой опустил бинокль и сунул его в карман.

- Я вижу мужчину тридцати пяти – тридцати семи лет, с волосами средней длины, шатена, среднего телосложения, на правой руке которого не хватает указательного пальца. И мужчина этот имеет вид живущего без определенной цели человека. Всё совпадает.

Через минуту они стояли напротив лавочки. Мужчина продолжал сосать леденец и слушать музыку с закрытыми глазами. В какой-то момент подошедшие загородили ему свет. Мелькнувшей по его лицу тени оказалось достаточно, чтобы он открыл глаза. Торчащая из его рта белая пластмассовая трубочка замерла. Некоторое время он продолжил сидеть не меняя позы. И лишь глаза его, внимательные, цепкие, рассматривали лица стоящих перед ним.

- Здравствуйте, – сказал тот, карман пиджака которого тяжелил бинокль.

Мужчина вынул из ушей крошечные наушники. Из них тотчас полился голос ничего не подозревающей Барбары Фритолли.

- «Травиата», - вежливо констатировал владелец серого костюма.

- Здравствуйте, - сказал его спутник.

Мужчина подумал, ухватился за трубочку и вынул конфету. Блестящий оранжевый шар на её конце блеснул в лучах полуденного солнца. Мужчина облизал губы и кивнул.

- Вы Голландец?

Мужчина снова подумал.

- Что вам нужно?

- Вы - Голландец? – решил быть настойчивым хозяин бинокля.

- Лучше скажите, что вам нужно.

Тот, что был в сером костюме, поджал губы и усмехнулся.

- У нас здесь назначена встреча с человеком по имени Голландец, - старший дуэта решил быть терпеливым. – Ровно в двенадцать часов. Если вы Голландец, то встреча состоялась. Если нет, тогда какого черта у вас, как и у него, не хватает пальца на правой руке?

- Я Голландец, и именно здесь, как мне сказали, ко мне должны подойти два человека. Ещё мне сказали, что в тридцатиградусную жару будут одеты как Винокур и Лещенко.

Те переглянулись.

- Мы от Евгения Борисовича, - сказал второй.

- Значит, встреча состоялась, - сказал мужчина в «гавайке» и сунул чупа-чупс в рот.

- Машина ждёт, - сообщил первый.

- Это хорошо. Потому что я неуютно чувствую себя в толпе и ненавижу метро.

Они пересекли площадь и на Петровке подошли к припаркованному чёрному «Мерседесу-G500».

- Простите, но я должен это сделать, - предупредил один из новых знакомых и, сильно прижимая ладони к телу Голландца, тщательно его осмотрел. По тому как производился досмотр Голландец понял. Что ищут не оружие – было и так очевидно, что его нет, а аппаратуру для записи.

- Там ещё водитель, - предупредил мужчина в сером костюме. - И того нас будет аж четверо. Это не вызовет у вас приступа охлофобии?

Ничего не ответив, мужчина с чупа-чупсом во рту забрался в салон на заднее сиденье. Рядом с ним сел первый. Второй уселся рядом с водителем. Ответа на чужую шутку последний не получил, и это его огорчало. Едва машина тронулась, он развернулся так, словно собирался провести в беседе остаток жизни.

- Наверное, это ваша любимая рубашка?

- Нет. Любимая в стирке.

- Её вы, вероятно, стираете ещё чаще, чем эту?

Несколько минут они ехали молча.

- Как вы можете ходить по городу в рубашке со стеклянными пуговицами и с торчащей трубочкой изо рта?

- А я не понимаю, почему вы не ходите в рубашках со стеклянными пуговицами и торчащими трубочками.

- Вы очень непохожи на специалиста по кражам картин, - заговорил первый. Лет ему было далеко за сорок, но пятидесятилетнего юбилея ещё стоило подождать. Короткая бесцветная, слегка тронутая сединой стрижка, бесцветные брови и ресницы - такого не сразу обнаружишь в толпе из десяти человек. Разве что внимательные глаза противоречили облику человека-невидимки. Но он, кажется, обладал способностью прятать и взгляд. Тонкие губы, лягушачьи лапки морщин под глазами. Совершенно ничем не выдающаяся личность.

- А что вас удивляет? – беспалый двинул челюстями, раздался хруст леденца и второй раздраженно поморщился. – Было бы странно, когда бы я был похож на специалиста по кражам картин. Ведь я специалист по их розыску.

Губы мужчины в черном костюме тронула усмешка.

- Признаться, вы и на него не очень похожи.

- Когда все похожие на специалистов оказываются в дураках, обычно зовут меня.

- И вы обычно утоляете печали коллекционеров? - кивнул второй, с интересом разглядывая беспалого.

- Не всегда.

- Отчего же? Ведь вы так непохожи на неудачника, - и он повел плечами. Это была шутка.

- Есть воры, поймать которых невозможно.

- И вы знаете таких?

- Разумеется, - обсосав трубочку чупа-чупса, беспалый опустил стекло и бросил её в окно.

- Почему же не ловите?

- Я не похож на специалиста по кражам картин. Я не похож на специалиста по розыску картин. А на опера из МУРа я похож?

Минут пять в машине висела тишина. Видимо, и на опера из МУРа странный человек похож не был. Он вообще ни на кого не был похож. Вынув из кармана что-то, он захрустел оберткой. Дрогнув, мужчина на переднем сиденье резко обернулся и с ужасом стал наблюдать за тем, как беспалый разворачивает чупа-чупс.

Евгением Борисовичем оказался молодой человек двадцати пяти – двадцати семи лет. Впрочем, Голландец вынужден был признать, что вчера, разговаривая с этим представителем «золотой молодежи» и определяя его возраст, ошибся. Голос Евгения Борисовича был значительно моложе его самого. И вот теперь, разглядывая его и пожимая протянутую руку, Голландец находил во взгляде своего работодателя огорчение, почти скорбь. Тусклые, со слабым просветом надежды серые глаза смотрели по-щенячьи робко, в них читались и страдания от невосполнимой потери, и уверение в том, что хозяин дома готов исполнить любое желание Голландца, если тот окажется полезен. В успешности Евгения Борисовича сомневаться было как-то глупо. Если только этого молодого человека не силой затолкали в этот двадцатимиллионный особняк, и не силой же заставили коллекционировать полотна импрессионистов.

Пальцы тонкие как у скрипача.

От кофе Голландец вежливо, как смог, отказался. Остановился на крепком черном чае.

- У меня превосходный турецкий кофе, - сделал попытку настоять на своем хозяин. – Я готовлю его своим друзьям лично.

Голландец уселся в глубокое кресло в каминном зале на первом этаже. Потрогал руками массивные подлокотники.

- Я не разбираюсь в кофе, - водя взглядом по стенам, ответил он. – Так зачем вас разочаровывать? Вы будете ждать от меня восхищения, а я не смогу вас похвалить.

- Это ваш принципиальный подход ко всему, или только к кофе?

- Ко всему.

Хозяин дома успокоился.

- Мне вас рекомендовали как...

- Я знаю.

- Что вы знаете?

- Что вам меня рекомендовали. Как специалиста. Давайте экономить время?

Евгений Борисович на какое-то время застыл на месте, потом лицо его порозовело и он улыбнулся. Знающие его люди сказали бы, что Евгений Борисович обнаружил в собеседнике ценность, которую считал в людях главной – отвращение к долгим разговорам.

- Тогда начнём. С чая.

Женщина лет сорока, со следами только вчера потерянной красоты внесла поднос с дымящимися чашками, сахарницей и ещё какими-то, не вызвавшими у Голландца интерес, сосудами. На всем, даже лицах прислуги, жила какая-то тихая грусть. Голландец не сказал бы за верное, что причиной тому является исчезнувшее полотно, о котором ни вчера, ни сегодня не сказано было ещё ни слова, но во всем чувствовалась тихая, пролонгированная грусть. Видимо, и прислуга, и атмосфера дома напрямую зависели от настроения хозяина, так уж повелось. А настроение у Евгения Борисовича, Голландец обнаружил это сразу, пожав его приветливую, но вялую руку – которая тоже, по всей видимости, носила признаки общего настроения – было скверное. Справедливости ради нужно было заметить, что, несмотря на недостаточно зрелый возраст, Евгений Борисович держать себя умел и не позволял личным переживаниям мешать предстоящему делу. Чувства хранить не умел, он выдавал их, но не позволял им мешать делу. Голландец освоился в незнакомой обстановке быстро. Не осторожничая, что свойственно оказавшимся в роскошных домах гостям, он с выразительным пристрастием рассматривал интерьер. Но столик стоял посреди огромной залы, и рассмотреть что-то толком, удовлетворив любопытство, было невозможно. Решив не доводить своё любопытство до экзальтаций, Голландец поднялся и направился к стене.

За исключением того места в комнате, где гранитным изваянием выпирал из общей картины классицизма камин-барокко, все свободное пространство стен занимали картины. Хозяин дома не без интереса наблюдал за каждым движением гостя. Вот Голландец неожиданно шагает вперед, к стене, и почти упирает нос в полотно. Потом, выпрямившись и потирая руки, словно намыливая, скользит взглядом по нескольким картинам кряду. Потом снова – интерес, и – стойка как у лягавой.

- Ваш кофе простынет.

- У меня чай, - не раздумывая, ответил Голландец.

- Странно, мне почудилось, что вы не думаете сейчас ни о чем, кроме этих картин.

- Я и о них не думаю.

- Они вам не нравятся? – попытался удивиться Евгений Борисович.

- Отчего же. Замечательные полотна стоимостью в тридцать-сорок тысяч.

- Здесь шестьдесят две картины. Полагаете, эта зала стоит около двух миллионов двухсот тысяч долларов?

Отвернувшись от стены, Голландец с уже отсутствием какого-либо интереса вернулся к столику. Глотнул чая и уселся с чашкой в кресло.

- Кто сказал – долларов? Всё это богатство стоит около двух миллионов рублей. Только чтобы выручить эти деньги, вам придется попотеть. Германовых и Зулябиных в Москве сейчас пруд пруди. Я бы рекомендовал вам сдать всё это оптом за полмиллиона. В художественной лавке Мориловых у вас возьмут. С перспективой реализовать эти вещи в течение года, - Голландец поставил чашку на стол и вынул из кармана платок.

С хозяином стали происходить заметные перемены. В момент появления в его доме Голландца он почти засомневался в том, что вчера именно с ним разговаривал по телефону. Очень уж мало было в этом, вольно распоряжающимся своим внешним видом человеке мотива, напевая который, можно было перенестись в мир искусства. Но сейчас он убеждался, что данные ему характеристики принимают достоверные очертания. Надо же, за две минуты выяснил Германова и стоимость определил почти в цвет. Ошибся только в том, что как раз за полмиллиона рублей Евгений Борисович эти полотна и купил. И как раз в лавке Морилова. Нужно было придать зале цвет, и он через Морилова вывез из мастерской Германова и Зулябина шестьдесят одну картину.

- Мне говорили, что помимо предвидения и художественного нюха вы обладаете ещё и даром эксперта.

- Художественный нюх… - повторил Голландец и в глазах его блеснули искорки. - Кто-то сильно преувеличил мои преимущества. Поверьте, недостатков во мне куда больше. Впрочем, как вам угодно. Я же за деньги работаю, поэтому – как вам угодно.

- Я бы не хотел, чтобы недостатки эти возобладали над вашими талантами, Голландец, потому что дело, о котором мы сейчас заговорим, не терпит ошибок.

- Тогда, быть может, сразу и - к делу? Потому что я и чай, признаться, не люблю. Предпочитаю свежевыжатые соки и простую воду.

- Вы правы. К делу. Вы курите?

- Нет. Это вредно для здоровья. Но терпим к курящим. Так что если вы хотите в моем присутствии убить пяток минут жизни, извольте, - и Голландец улыбнулся. - Так в чем же суть дела?

- Что вы знаете о Ван Гоге?

- Всё.

Евгений Борисович с растерянностью стал наблюдать за тем, как Голландец, вынув из кармана чупа-чупс, стал сдирать с него ярко-красную обертку.

- Не слишком ли отвечено? – тихо полюбопытствовал он.

- Как спрошено, так и отвечено, - Голландец сунул леденец в рот и поднял глаза на хозяина дома. Пытаясь понять, какие чувства он вызвал своими ответом, он не находил ничего кроме озабоченности тем, как бы Голландец не подумал, что Евгений Борисович ему верит. Человек, живущий в особняке за двадцать миллионов долларов, на работе своей, приносящей ему доход, выглядит, конечно, иначе. Скорее всего, подумал Голландец, этот мальчик деспот. Только что расцветший бутон цветка помидора, рядом с которым загибается вся растительность вокруг. Помидор подминает под себя всё цветущее, позволяя лишь развешивать бледные худосочные листья. Вот и складочка вертикальная меж бровей пролегла. На работе она напряжена, и в приемную его заходят, не в силах избавиться от непреодолимого желания оттуда побыстрее выйти. Но здесь, дома, оказавшись перед лицом неизбежности, которую не задавишь юной, разглаживающейся от удивления одного только, складкой, он выглядит иначе. Как и положено молодому человеку, прожившему четверть века. Мальчик безусловно умен, но беззащитен.

- Послушайте, поскольку алгоритм нашего разговора затягивается, - подумав, куда девать чупа-чупс, Голландец положил его на блюдце. – Вы сейчас предпринимаете попытки меня заинтриговать. Подвести к теме способом, который устарел в годы моей юности. – Голландец встал и снова направился к западной стене. – Что я знаю о Ван Гоге, вы спросили. Я ответил – всё. Это значит, что я знаю все известные искусствоведам его картины. Естественно, если какое-то из полотен до сих пор находится где-нибудь в курятнике, что в своё время случилось с «Портретом доктора Рея», то она не известна экспертам. Получается, что неизвестна и мне. Вчера вы сказали, что речь идёт о картине. Сейчас спросили о Ван Гоге. Стало быть, тема нашего разговора: неизвестная картина Ван Винсента, которую у вас похитили… Вот это не Германов, - Голландец пощелкал пальцем по раме одной из картин. В зале раздался вульгарный стук ногтя по лакированному дереву. – И не Зулябин. Это жалкая попытка имитировать Ван Гога кем-то из мне неизвестных. А я-то всё думал, что меня раздражает на этой стене… Можете подарить её какой-нибудь воинской части. Но только, упаси боже, не детскому саду. Нации нужны здоровые дети.

- Это я писал.

Голландец с улыбкой развернулся.

- Думаете, начну извиняться?

- Не думаю.

- Правильно делаете. Каждый должен заниматься своим делом. Пусть картины пишет Германов, если уж другим образом заработать на хлеб не может. Но вернемся к Ван Гогу, - и Голландец занял выжидательную позу.

Ещё усаживаясь, он исподлобья бросил взгляд на Евгения Борисовича. Убедившись, что попутные темы, как то – чай, курение – исчерпаны, он скрестил руки на груди и, уже не стесняясь, вонзил пронзительный взгляд в хозяина дома.

- Видимо, мне нужно начать с самого начала, господин… Голландец, - Евгению Борисовичу было рекомендовано обращаться к гостю так, и он сейчас чувствовал себя неловко от необходимости выполнять это правило. Выглядело всё как-то забавно, несерьезно.

Напольные часы в углу залы начали долбить. Издаваемый двухсотлетним хронометром звук немногим отличался от перезвона любого благовеста Московской области. Слава богу, подумал Голландец, не меняя выражения лица, что сейчас всего лишь два. Но когда часы ударили в третий раз, он понял, что стучать им ещё одиннадцать. Это пошло на пользу разговору. Евгений Борисович чуть обмяк, выжидая, и успокоился.

- В сорок пятом году прошлого века моего деда, возвращающегося из Берлина, занесло во Францию. По неинтересным нам сейчас причинам он там сначала задержался, а потом остался. Потому что возвращаться после было глупо… Там он встретил любовь, женился и осел, пустил корни. У него была мастерская по изготовлению мебели. В шестидесятом родился мой отец. Он почти не говорит по-русски, продолжает во Франции дело деда. Но в России у деда осталась жена…

- Ты посмотри, - ухмыльнулся Голландец, - какой неожиданный курбет. Действительно, возвращаться деду было глупо.

- Не иронизируйте, - Евгений Борисович нахмурился. – Война тогда поломала много судеб…

- Но не вашего деда, - отчего-то заупрямился Голландец. – Впрочем, простите, я вас слушаю.

Молодой человек кашлянул. Потер ладони и, глядя в пол, снова заговорил.

- Не знаю, совесть растревоженная тому причиной была, или размолвка с женой-француженкой, которая, как и муниципалитет Марселя даже не догадывались о браке деда в СССР, да только в один прекрасный момент он оказался в Союзе.

- А что же его французская жена?

- Она ещё до отъезда деда ей стало нездоровиться и она слегла в больницу.

- Какую больницу?

- Не знаю, что-то с почками. А дед вернулся в Союз. С собой он привез меня и большую сумку вещей.

- Он вас выкрал?

- Совершенно верно, - Евгений Борисович кивнул. – В возрасте года от роду я оказался с ветреным дедом в стране, где у нас не было ни жилья, ни средств к существованию.

- Вы сказали – ветреным дедом?

- Разве человек серьёзный поедет в конце восьмидесятых в СССР, да ещё с трехлетним внуком на руках?

- Дальше, - попросил Голландец.

- Но он вернулся не просто в СССР, из которого сорок лет назад бежал. Он вернулся к бабушке.

- Так.

- И с восемьдесят восьмого года до минувшего понедельника они жили вместе.

- А что случилось в понедельник?

- Дед умер.

- От чего?

- Странный вопрос. От старости. Отчего же ещё умирают люди в девяносто лет?

- Иногда в девяносто умирают от топора в голове. А бабушка?

- Бабушка ещё жива. Она-то и стала причиной того, что я десятый день не нахожу себе места.

- Это как-то связано с картиной?

- Стал бы я рассказывать, если бы нет, - Евгений Борисович повел плечами, словно рубашка под пиджаком прилипла к спине. – Перед смертью, в течение недели, дед рассказывал бабушке о своей жизни во Франции. Он, видимо, чувствовал, что отдает концы.

- Как-то вы о дедушке…

- Если бы не его внезапно пробудившаяся любовь к жене, которую он полвека не видел, я бы спокойно мастерил мебель в мастерской отца и не имел тех хлопот, которые сводят меня с ума сейчас!

- Вы лжете.

- Лгу, - подумав, произнес молодой человек. – Я лгу. Не хотел бы я сбивать кресла и ковыряться в обивке. Меня моя жизнь вполне устраивает.

- А зачем лжете?

Евгений Борисович раздраженно встал из кресла и стал ходить вокруг столика. Когда он заходил за спину Голландца, тот начинал его рассматривать в зеркале двери.

- Моя жизни изменилась. Как день меняется на ночь, понимаете? С того самого момента, как в дом была внесена эта картина. Все мысли мои о ней, я не могу работать…

- Причем здесь бабушка?

- Это она отдала мне картину.

Внезапно молодой человек остановился за креслом Голландца и оно пошатнулось. Соображая, не примеряется ли благочестивый джентльмен топором, Голландец обернулся. И тут же, коснувшись щекой носа Евгения Борисовича, отпрянул.

- Вместе со мной дед привез в Союз картину, - остервенело зашептал Евгений Борисович ему в ухо. - Полотно размером сорок два на шестьдесят три сантиметра!.. – шипящие, щекоча ухо, забирались в ухо Голландца и казалось ему, что кошка, вытянув свой шершавый язык, пытается вылизать ему барабанную перепонку.

- Значит, на картине и остановимся, - решительно заключил он, пытаясь подняться.

- Нет!.. – руки молодого человека, чего от него ожидать до сих пор было невозможно, вдавили крепкое тело Голландца в кресло. – Не на картине… Мы успеем о ней поговорить… Хотите выпить? – так же неожиданно предложил он.

Голландец поднял на него глаза. Ему на лоб с лица Евгения Борисовича упала капля. Голландец развернулся и, выбираясь из захвата, поднялся на ноги. Теперь он мог без труда рассмотреть хозяина дома. По вискам Евгения Борисовича, соревнуясь друг с другом, бежали де капли. Лоб его покрылся испариной, взгляд блуждал.

Опустив, наконец, руки, которые тут же стали ватными, Евгений Борисович шагнул к столику и поднял с него серебряный колокольчик.

Очень скоро на его короткий перезвон появился некто, в ком Голландец безошибочно угадал дворецкого.

- Принесите коньяк, - потухшим голосом приказал молодой человек.

- Мне кажется, не помешала бы и валерьянка, нет?

Молодой человек внимательно посмотрел на Голландца. Так смотрят на монету, ценность которой мешает определить слой ржи.

- Вы думаете, я сошел с ума?

- Я думаю, нам пора поговорить о картине. Обсудить финансовую сторону следки и либо ударить по рукам, либо расстаться.

- Однако я всё-таки закончу свой рассказ.

- Конечно, - и Голландец потянулся к бутылке. Сию минуту ему не хотелось противоречить хозяину дома.

ГЛАВА II

- Картина, которую привез дед, принадлежала его второй жене, француженке. К ней, если верить рассказу бабушки, она перешла от матери. А матери – от её матери…

«В такие минуты бываешь счастлив, что Ван Гог умер всего-то в позапрошлом веке, - подумал Голландец. – Если бы у него отняли полотно Рубенса, жить бы мне здесь до пятницы»

- Последний в списке владелец картины, сведениями о котором я располагаю, это и есть бабушка французской жены моего деда: Колин Гапрен. Вам знакомо это имя?

- Впервые слышу, - смакуя коньяк, признался Голландец.

- В тот момент, когда картина оказалась у неё, она жила в Мартиге. Это юг Франции, портовый городишко, в шестидесяти километрах по железной дороге от Арля.

- Редкое упоминание Арля наполняет ваш рассказ хоть каким-то смыслом. Арль – это последний этап жизни Винсента.

- Не торопитесь, не торопитесь… - устало пробормотал Евгений Борисович. – Всё только начинается… Колин Гапрен – это тётка Рошели, девушки из борделя на улице Риколетт в Арле.

Голландец опустил рюмку, которую успел поднести к губам и остановил взгляд на Евгении Борисовиче.

- Вам осталось только сказать, что проститутке Рошели – она же Габи - картину подарил Ван Гог.

- И не подумаю. Я не собираюсь вас эпатировать, я предлагаю вам историю, которая, быть может, поможет вам вернуть мне картину, - выдержав паузу, которой оказалось достаточно, чтобы опустошить содержимое до краев наполненной рюмки, Евгений Борисович ещё некоторое время сидел неподвижно, но не блаженствуя от ощущений после выпитого, а просто предоставляя возможность жидкости спокойно закончить свой путь. Голландец готов был поклясться в этом После этого Евгений Борисович продолжил. – Эту картину проститутка Рошель, приехав в Сен-Реми, купила у доктора Рея за тридцать франков. После чего, бывая в гостях у тётки, оставила до лучших времен.

- «У доктора Рея» – вы имеете в виду того Рея, который… - Голландец поднял руку.

- Я думал, вы знаете о Ван Гоге всё, - с иронией бросил молодой человек.

- Во Франции Реев как в Москве Петровых. Я просто хотел уточнить – доктор Рей – это тот самый Рей, что был лечащим врачом в больнице для душевнобольных в Сен-Реми?

- Именно так. Это тот самый доктор Рей.

- А как картина Ван Гога, о которой мы, к моему великому сожалению, даже не начали ещё говорить, оказалась у доктора Рея? – поставив на стол полную рюмку, Голландец сцепил пальцы в замок. - Я знаю историю одной картины, подаренной Рею Ван Гогом – это портрет самого доктора. В последствие Рей заложил им дыру в своем курятнике, чтобы несушек не тревожили ветра, а одиннадцать лет спустя он его оттуда вытащил и продал за полтораста франков. Спустя ещё некоторое время картина оказалась в руках русского коллекционера Щукина. Он купил полотно в одна тысяча девятьсот восьмом году в парижской галерее Дрюэ, а потом подарил Пушкинскому музею. Мне жаль реставратора Елену Москвину, которая над этим холстом… Впрочем, это к делу не относится… Надеюсь, не об этой картине мы говорим сейчас, Евгений Борисович? – Голландец почесал «замком» подбородок. - Мне бы очень не хочется сойтись на одной дороге с сотрудниками Роскультурохраны.

Молодой человек свирепо выдохнул через нос и стал проявлять признаки беспокойства.

- Дьявол меня порви, господин Голландец!.. Я пытаюсь придать свою рассказу академическую ритмичность, но из-за ваших врезок он уже даже мне самому кажется бредом сумасшедшего!.. Позволите мне договорить до конца, или хотите поговорить о «Портрете доктора Рея»? Если последнее, извольте! Я знаю о нём не меньше вашего!..

Голландец, который порядком устал в этом доме, осторожно откинулся на спинку кресла. Точнее – утонул в ней.

- Это «Ирисы в вазе», - сказал вдруг успокоившийся Евгений Борисович и поднял на Голландца полный опаски взгляд. Но тот, даже не поведя бровью, сидел в кресле словно мёртвый.

- Вы слышали, что я только что сказал?

- Слышал.

- И почему никак не реагируете?

- Это не будет врезкой?

- Прекратите ерничать.

- Будь по-вашему, - согласился Голландец и наклонился к столику. – Но сначала один вопрос. Каким годом датированы ваши «Ирисы в вазе»?

Молодой человек провел рукой по брючине так, словно собирался разгладить стрелку.

- Одна тысяча восемьсот восемьдесят девятым годом.

- Замечательно, - Голландец дернул головой и закинул назад упавшие на лоб волосы. – Начну с того, что тема ирисов захватила Ван Гога с одна тысяча восемьсот девяностого года. В принципе разговор на эту тему уже может быть закончен. Но вопреки здравому смыслу я его продолжу.Итак, всего Винсентом Ван Гогом было написано четыре полотна, на которых присутствуют ирисы в вазе. Одна из них находится в ньюйоркском Метрополитен-музее, вторая – в амстердамском Музее Винсента Ван Гога. Другие в частных коллекциях, но из вашего рассказа видно, что они не имеют к вашим ирисам никакого отношения. И больше ирисов в вазе Ван Гог не писал.

- Значит, вы не всё знаете о Ван Гоге, - и Евгений Борисович нервно рассмеялся.

- Получается, так. - Отмечая про себя резкие перемены в настроении молодого человека, Голландец постепенно приходил выводу, что картина для него – не просто картина. Она имеет для него значение большее, чем просто произведение искусства или предполагаемая за него сумма. – А почему вы решили, что это Ван Гог?

- Я похож на человека, который поверил бы на слово родному дедушке или, того лучше - бабушке?

- Кто проводил экспертизу?

- Жданов. Потом Гессингхорст.

Голландец расслабил веки и они прикрыли глаза. Жданов – специалист экстра-класса. Когда нужно проанализировать полотно, выводить в свет которое преждевременно или невозможно, появляется Жданов. Репутация у него такая же тёмная, как и картины, которые он исследует. Но Гессингхорст проводит экспертизы для Сотбис, когда другие эксперты поднимают руки вверх. За достойный гонорар Гессингхорст даст и мотивированный ответ, и возьмет обет молчания. Эти две личности сами требуют тщательной экспертизы, но спорить с их мнением всегда затруднительно. Во всяком случае, ещё ни один из них не ошибся, и ни один из них за деньги не солгал. Потому, наверное, к ним и обращаются за помощью такие, как Евгений Борисович.

- Меня смущает формат полотна. Ван Гог не писал картины на холстах, размером сорок два на шестьдесят три сантиметра.

- Президент японской компания «Ясуда», купивший в восемьдесят восьмом «Подсолнухи» Ван Гога за двадцать пять миллионов фунтов, тоже поначалу впал в прострацию. Когда выяснилось, что картина написана на холсте из джута, который Ван Гог никогда не использовал.

- Дорогой Евгений Борисович, - отставляя рюмку в сторону и снова утопая в кресле, Голландец прищурился, словно в глаза его ударил свет. – Великие мистификации – особенность минувшего века. Я, например, уверен, что «Подсолнухи», что хранятся в «Ясуде», и есть подделка. И больше доверяю я тем, кто твердо уверен в авторстве Гогена, а не Ван Гога. Картина оттого не становится дешевле, но сам факт, что надули, для главы «Ясуды» категорически недопустим. Он заплатит ещё двадцать пять миллионов фунтов стерлингов, чтобы авторство Ван Гога было доказано способами далекими от беспристрастных, коль скоро иные невозможны. Или сделает харакири.

- Это просто слова, господин Голландец.

- Это не слова. Я знаю, у кого находятся настоящие «Подсолнухи». А вот теперь можете считать это просто словами. Какую цену установили Жданов и Гессингхорст для ваших «Ирисов»?

Евгений Борисович снова звякнул в колокольчик. Появился дворецкий. Ему было велено распорядиться насчет кофе и свежевыжатого сока. За дворецким закрылась дверь, и молодой человек сказал:

- Жданов определил стоимость в двадцать пять миллионов долларов. Гессингхорст называть сумму отказался. По непонятным мне причинам.

- Отказался?

- Вот именно.

- Гессингхорст отказался?.. Может, это был не тот Гессингхорст?

- Не беспокойтесь, тот самый. Яков Николаевич. Я не в первый раз обращаюсь к нему. Он сказал, что приболел и плохо себя чувствует.

Голландец в неразберихе чувств пошевелился в кресле.

- Но осмотреть полотно здоровья у него, тем не менее, хватило?

- Вот именно. Однако он подтвердил ждановскую оценку, то есть, вероятность стоимости полотна в двадцать пять миллионов, заметив при этом, что за него с равным успехом может быть заплачено как сто миллионов долларов, так и сто тысяч долларов.

- Разумеется. Всё зависит от своевременности появления картины и истории её написания. Хотя Ван Гог всегда своевременен. За год выставляется не более двух-трёх его работ… - Голландец потянулся к столику, где лежал на блюдце его чупа-чупс. - Но остановимся на цене, которую заявил Жданов. Вам известны условия моей работы?

Евгений Борисович снисходительно, словно вынужденно соглашаясь с общепринятыми нормами, кивнул.

- Да, меня предупредили люди, к которым я обращался с просьбой подыскать хорошего специалиста… Вы берете один процент от начальной цены картины и не называете имя человека, её похитившего.

- Всё верно. И половину – сразу.

- Один вопрос, - поспешил молодой человек, и на щеках его появились небольшие, с рублевую монету, розовые пятнышки смущения. - Для удовлетворения любопытства, господин Голландец, если позволите… С одним процентом все понятно, хотя на фоне общей стоимости картины сумма приличная… Но почему вы скрываете имя вора? Ведь его задержание облегчило бы вам работу в будущем?

Здесь, в помещении, где пахло красками и древесиной, Голландец чувствовал себя раскованно.

- Поэтому безутешные коллекционеры и обращаются ко мне, а не к другому – я речь веду о коллекционерах разумных. Именно потому, что я никогда не отдаю воров в руки правосудия или на растерзание владельцам, я знаю всех, кто способен унести полотно. Красть Ван Гога, Моне, Сёра или Дега возьмется либо идиот - по случайности, либо профессионал под заказ. Поэтому, когда я выясняю, у кого находится картина, я приезжаю к нему. Продать мне украденное всегда выгоднее, чем искать покупателя или оказаться в поле зрения обнесенных тобой людей.

- Продать?! Вам?

- Разумеется. Для этого я и беру часть гонорара вперед. - Голландец почувствовал в кармане вибротряску телефона, вынул его, посмотрел на табло и отключил. – У каждого свои принципы, Евгений Борисович. Принципы людям или помогают жить, или мешают. Мне они позволяют иметь финансовую независимость от неблагоприятных стечений обстоятельств, кризиса и прочей хери. Ваше любопытство удовлетворено?

- Вполне. Каким образом должен произойти расчет?

- Один процент от двадцати пяти миллионов – двести пятьдесят тысяч долларов. Половину этой суммы вы сегодня перечислите на счет, который я укажу, оставшуюся сумму вы передадите мне, когда я верну вам Ван Гога. И я прошу вас не совершать ошибки, которой подвержены большинство людей, со мной незнакомых.

- О чем речь? – пятнышки на скулах молодого человека увеличились.

- Некоторые неразумные коллекционеры, пускают мне вослед частных детективов. Это неправильное решение.

- Признаться, именно это я и хотел сделать только что. Как вы догадались?

- Вы все предсказуемы как крокодилы.

Бросив на столик визитку, на которой были указаны реквизиты банка и ничего больше, Голландец поднялся.

- Рад был познакомиться. А сейчас не могли бы ваши люди меня отвезти туда, где нашли – к Большому театру.

- Никаких проблем, - заверил Евгений Борисович. - Один вопрос напоследок…

Голландец остановился на полпути к выходу.

- Почему – Голландец?

- В студенческие годы, когда денег всегда мало,а желудок не желает прислушиваться к звону монет в кармане, я собрал за городом грибов и пожарил их у себя в комнате. Это было очень вкусно. Но, поскольку в грибах я разбирался тогда не так хорошо, как сейчас в Делакруа, я пожарил не те. И почти сутки находился в плену волшебных снов. Точнее сказать – в коме.

- Простите, что затронул неприятную для вас тему.

- Вы не правы, - Голландец в истоме потянулся. - Это очень приятная тема…

Поднявшись, он шевельнул плечами и направился к двери. Взявшись за ручку, он некоторое время крутил её, стараясь не клацать замком.

- Что, если эти ваши «Ирисы в вазе» - не Ван Гог, а Гоген? Он любил, знаете, копировать друга. Или, того хуже – Джона Майата или Шуффенекера?

- Вы ставите под вопрос репутации Жданова и Гессингхорста?

- Это не я, это они поставили, приехав к вам для производства нелегальной экспертизы и оценки картины.

- Вы тоже приехали не по вызову Пушкинского музея, не так ли?

Голландец посмотрел на молодого человека взглядом, в котором искрился сарказм.

- Разница между мной и ими в том, что мне плевать на репутацию. И никто не сможет запретить мне искать картины. - Оттолкнув от себя дверь, Голландец вынул из кармана телефон. – Хорошо, Евгений Борисович, закончим этот разговор. Я найду вам то, что Жданов оценил в двадцать пять миллионов долларов.

- До встречи, - согласился хозяин дома.

- Последний вопрос разрешите?

- Пожалуйста.

- Где сейчас бабушка? Я имею в виду ту, к которой вернулся дед?

- После смерти деда она почувствовала себя неважно… Мне пришлось её госпитализировать.

- Последний в списке владелец картины, сведениями о котором я располагаю, это не бабушка французской жены вашего деда. Потом была его французская жена, потом ваш дед, а после – ваша бабушка в России. Сейчас владелец – вы.

- Я имел в виду законного владельца…

- Ваш дед украл картину у французской жены?

Хозяин дома стал барабанить пальцами по ноге.

- Не нервничайте, я не из Интерпола.

- Всё таки, когда говорят о владельце картины… Имеют в виду именно законного владельца…. Вы меня понимаете?

- Я вас понимаю. Но для этой картины юридические факты не имеют никакого значения. Эта картина всецело принадлежит тому, кто ей в данный момент владеет.

- Что вы хотите этим сказать?

- Пока ничего. Стационар, в который вы поместили свою русскую бабушку, он какого профиля?

- Кардиологический.

- Понятно.

Голландец развернулся, чтобы уйти, но в этот момент услышал за спиной звук упавшего на пол стула. Он обернулся, когда хозяин дома был уже рядом с ним. Схватив Голландца за плечи, он рванул его на себя так, что затрещали рукава рубашки.

- Мне нужна эта картина, понимаете?! Нужна!.. Верните её мне и получите всё что хотите!..

Голландец внимательно всмотрелся в глаза Евгения Борисовича. Ему казалось, что взгляд хозяина дома метался по его лицу, но не находил точки опоры.

Дверь открылась. Несоответствие появившихся звуков теме разговора в переговорной возбудили интерес двоих, известных Голландцу мужчин. Убедившись, что причин для беспокойства нет, они успокоились и обмякли.

- Теперь вы понимаете, почему я так одеваюсь? – спросил Голландец у одного из них и повернулся к остывшему Евгению Борисовичу. – Я постараюсь.

- Постарайтесь! Иначе я не смогу ни спать, ни есть!

И Голландец покинул этот дом.

Выйдя на Петровке, он пешком добрался до Большого. Лавочка, на которой он сидел в полдень, была занята. Двое молодых людей, немногим младше Евгения Борисовича, взасос целовались на ней. Один из парней закинул на приятеля ногу, второй держал его голову обеими руками. Пройдя мимо, Голландец вставил в гнездо штекер наушников, включил запись и сел на другую скамейку. Барбара Фритолли взяла с той ноты, на которой её прервали, заслонив Голландцу солнце.

Осторожно раскрутив вторую пуговицу, он вынул предмет, похожий на копеечную монету и опустил в карман.

Через двадцать минут, дослушав до конца, он снял со спинки скамейки руки, освободил уши от наушников и открыл глаза.

- Лжец, - тихо, но уверенно произнёс он. И загадочно улыбнулся.

Ещё минуту задумчиво смотрел на Аполлона, управляющего лошадьми на крыше театра.

«Я был прав», - он ещё не успел подумать об этом, как рука скользнула в карман.

Нажав кнопку быстрого вызова, Голландец ещё раз посмотрел на Аполлона.

- Гала, это я. Евгений Борисович Лебедев, - назвал адрес. – Это не всё. Его дед, вернувшийся в СССР в конце восьмидесятых из Марселя. Его незаконная жена Колин Гапрен, из Марселя. Мать Гапрен. Бабушка Гапрен. Законная жена деда Лебедева в России, которая умерла в прошлый понедельник. Меня интересует, где и при каких обстоятельствах умерли эти люди.

- Хорошо, - в трубке закончился стук клавиатуры. – Как всегда – срочно?

- Я мной спектакль Виктюка.

- О. Значит – очень срочно.

Гала любила театр Виктюка. Где-то очень глубоко, на дне оператора КРИП, отголоском прошлой жизни покоилась и изредка шевелилась любовь к спектаклям Виктюка. Чем он брал эту бесчувственную душу, Голландец не знал. В КРИП никто ни о ком не знал.

Арль, 1899 год…

Гоген качнулся, отвел взгляд и направился к своему холсту. Он собирал краски в ящик. Он выполнял эту работу с меланхоличной педантичностью, каждой краске в его ящике было предназначено свое место. Приехав в Арль, он обнаружил в приготовленной Винсентом для них комнате неподдающийся описанию хаос. Десятки, сотни выдавленных, использованных и едва початых тюбиков с красками заполняли ящик Ван Гога, стол его и подоконники. Сам Винсент имел склонность к беспорядочным беседам, неожиданно переваливаясь с одной темы на другую: с Доде на Евангелие, с Евангелия – на Рубенса. Попытки Гогена отыскать причинно-следственные связи в рассуждениях друга, которыми он мог бы объяснить непрекращающийся конфликт между его живописью и убеждениями, не добирались и до середины пути от тьмы до ясности. Винсент путал нити рассуждений Поля космической непоследовательностью, одновременно высказывая презрение к Энгру, вставая в своих рассуждениях на колени перед Рубенсом и, не вставая с колен, восторгался Монтичелли. Спорить с Винсентом в такие минуты было особенно бессмысленно, поэтому он лишь приводил рабочее место в порядок, слушая, как назвавший его другом человек бормочет, не вставая со стула:

- Картины, цены на которые задраны, могут упасть. Возразите же мне, скажите, что Хаан и Исааксон могут упасть? И я не раздумывая воскликну: да! Могут, Поль! Но только – в цене. Потому что Хаан всегда будет Ханом, Исааксон – Исааксоном, и отрицать это столь же глупо, как отрицать, что чеснок вонюч. И сколько предлагают за их картины - мне безынтересно!

- Рембрандту тоже безынтересно, сколько сейчас предлагают за его картины, - закончив уборку, Гоген хлопнул крышкой ящика. – Потому что ему не нужно покупать себе табак и хлеб. Винсент… Я обещал писать ваш портрет, когда вы работаете над своими подсолнухами. Скоро я его закончу, но не хотели бы вы сейчас посмотреть?

Живо встав со стула и бросив кисть на свой стол, в ящик, заполненный грудой тюбиков, Винсент быстро пересек комнату и зашел в пространство перед полотном, услужливо освобожденное Гогеном.

Через минуту Гоген услышал совершенно спокойный, чистый, уже лишенный волнения голос Ван Гога:

- Это совершеннейший я, но только ставший сумасшедшим.

И рассмеялся. Он вышел из комнаты, по обыкновению оставив все там, где позабыл.

Через два часа они, шествуя рядом и коротко переговариваясь, направлялись в кафе мадам Жину. Их отношения портились с каждой минутой. В Арль Гоген приехал по просьбе Винсента, поверив в создание свободной ассоциации художников. И теперь понимал, что ужиться с этим тяжелым во всех отношениях человеком ему не удастся. Мысли о возвращении в Париж стали посещать Гогена все чаще и, казалось, он искал уже не причины, а повод разорвать связь и уехать. Жить с Ван Гогом в одном доме было для него мучением.

Легкую, почти невесомую недоплату за обеды Винсент компенсировал, как ему казалось, дарением супругам Жину, совладельцам кафе, их портретов и видов Арля. К этому дню мадам получила уже семь, последний был вручен ей всего неделю назад. Сначала мадам хотела вывесить их на стены заведения, но муж выразил мнение, что из-за этих, гроша ломаного не стоящих холстов, он если не будет поднят на смех, то только потому, что никогда их не развесит. Однако если бы он развесил и на смех его не подняли, то желающих проводить время в кафе, где чествуют бездарность, поубавится. Поэтому их ужасно выписанные портреты стояли на первом этаже их дома, под лестницей, Винсенту же сказано было, что кафе – слишком примитивное место для вывешивания его картин. И Ван Гог несколько раз, забывая, что уже говорил об этом, доверял Гогену их общий маленький секрет: портеры хозяев кафе висят в их доме, в гостиной.

- Браво, - всякий раз отвечал Поль.

В отличие от мужа постаревшая, но не утратившая красоты мадам Жину любила Винсента. Ей был по душе его бесхитростный, открытый, похожий на южный, темперамент.

За столиком Поль заказал рагу, его спутник, не раздумывая, попросил абсенту.

- Винсент… - взмолился Гоген.

- Поверьте, я не хочу есть. Честное слово, - Вон Гог посмотрел куда-то в сторону и сказал приблизившейся хозяйке. - Абсент, мадам.

Печально улыбнувшись, мадам Жину поинтересовалась, не будет ли мсье Ван Гог столь любезен отведать рагу из молодого барашка. Платить за него не нужно, сказала мадам, поскольку совершенно ясно, что за картины, которые висят в её доме, пожелай она продать их, были бы выручены куда большие деньги, чем одна порция бараньего рагу раз в неделю.

- Только абсент, мадам Жину, - с упрямством голодного человека повторил Винсент.

- Как вам будет угодно, - с нескрываемой печалью произнесла хозяйка и наконец-то обратила внимание на Гогена. Он, вкушающий баранину, выглядел куда свежее своего спутника, и мадам, желая сказать добрые слова обоим одновременно, сказала: - Мсье Гоген, вы пишите почти так же хорошо, как и мсье Ван Гог. Очень редко удается увидеть рядом двух художников, дорожащих дружбой своей столь же трепетно, как и врученным господом талантом.

Вилка Гогена замерла на полпути. Подозревая, что ослышался, что по дряхлости своей эта южанка просто перепутала порядок произносимых имен, он посмотрел сначала на неё, потом на допивающего абсент Винсента.

- Когда-нибудь, мсье Ван Гог, - повернувшись к Винсенту, продолжила мадам Жину, - я думаю, что случится это скоро, ваши картины будут чего-нибудь стоить.

Гоген был единственный, кто понял, что его только что оскорбили дважды.

- Когда это случится и вы задумаете продавать их, не берите меньше ста пятидесяти франков, - торопливо посоветовал Винсент. – А последний ваш портрет, мадам Жину, мог бы уйти и за двести! Но если только вы потрудитесь найти известного в Париже торговца. Если хотите, можете обратиться к брату моему Тео, - и Ван Гог благодарно улыбнулся. Рагу бесплатно ему предложили здесь впервые.

- Я думаю, мадам Жину незачем беспокоиться некоторое время, - ровно произнес Поль, дожевывая и глотая. – Некоторое продолжительное время, - вытерев рот салфеткой, Гоген откинулся на спинку стула.

- Ещё раз абсент, мадам, - сдавленно попросил Винсент.

- Глупо, очень глупо, - снова заговорил Гоген, когда хозяйка отошла за заказом, - глупо отказывать себе в еде, потому что мои картины имеют успех, а ваши… - он посмотрел вслед уходящей мадам Жину. - Я и ваш брат Тео – вот на чем держится зародыш задуманной вами ассоциации художников. Мы скромно пополняем кассу, но кто из нас упрекнул в этом вас, Винсент? Не все получается на первых порах, выразить свое видение бывает подчас невыносимо тяжко…

Схватив наполовину наполненный абсентом стакан, Винсент изо всех сил, обливая себя и скатерть, запустил его в голову Гогену. Стон, вырвавшийся в этот момент из его груди, заставил мадам Жину поднять голову.

Рухнув грудью на стол, Гоген с облегчением услышал за спиной своей грохот разбившегося о стену стакана.

- Чёрт бы вас побрал, Винсент! – глухо вскричал он, вскакивая навстречу обмякающему приятелю. – О, чёрт бы вас побрал!..

Перехватив его тело поперек, он выволок Винсента на улицу.

- Очнитесь, сумасшедший!.. – раз за разом повторял он, врезая в исхудавшие щеки почти потерявшего сознание от голода Ван Гога пощечины. – Придите же в себя, безумец! – и с последним ударом из разбитого носа Винсента вырвалась, торопясь, точно опаздывая на свидание с воротником, тонкая струйка крови.

Через четверть часа, втащив потерявшего способность мыслить Винсента в комнату, он с размаху бросил его на постель. Сам же, тяжело опустившись на пол, запрокинул голову так, что она оказалась как раз на бедре приятеля.

- Я сойду с ума… - шепча шелестящим шепотом, частил Поль. – Я здесь сойду с ума… Он доломает то, что во мне ещё цело… Впрочем, что целого во мне осталось?.. Способность писать натюрморты на фоне ушедшей и уведшей детей истеричной дряни? Общество проституток и дружбы зараженным одной их них гонореей одуревшим художником… Боже мой, это всё чего оказался я достоин, перевалив через вершину жизни… - он посмотрел на лежащего на спине Винсента, на впалые щеки его, покрытые трехдневной, мутно сверкающей на солнце рыжей щетиной, почувствовал несвежий запах, доносившийся из его рта и поморщился.

Поднявшись, он разыскал в комнате, бывшей одновременно и мастерской, початую бутылку абсента. Ничего другого тот не пил. Приложившись, Поль с удовольствием влил в себя несколько ресторанных порций, а после с отвращением поморщился и со свистом выбил из себя:

- Завтра я оставлю его…

Но следующим утром Винсент, проснувшись, проговорил конфузливо, но как-то очень убедительно:

- Милый Гоген, я весьма смутно помню, что делал вчера вечером, но почему-то мне трудно перебороть желание извиниться перед вами. Я… не знаю за что, но простите, ради всего святого.

Но разве был правдив с собой Поль, когда пообещал покинуть Винсента! Сейчас он его не мог оставить его.

- Я прощаю вас, дорогой Винсент, - страстно ответил он, - но призываю господа в свидетели! – если вчерашнее самым удивительным образом повторится, клянусь, я убью вас!

Вечером этого же дня, приготовив в комнате для себя ужин и ощутив необходимость прогуляться по узким улочкам Арля, Поль наскоро перекусил и вырвался прочь из этого дома. Дышать каштанами и розами хотел он, и вернулся бы домой вполне пресыщенный хорошим, но не успел миновать центральную площадь города, как услышал за спиной шаги. Так небрежно и неуважительно к себе частить которые мог только один человек. И шаги эти Поль распознал бы среди сотен известных ему людей и десятков тысяч незнакомых…

Предчувствуя беду, он обернулся и увидел Ван Гога. Винсент с безумным исподлобья взглядом, с влажными от пота висками стоял в трех шагах от него и сжимал бритву в руках так, как всегда сжимал кисть перед последним мазком.

Бежать? – пронеслось в голове Гогена.

Он мог бы спастись, разорвав между ними расстояние, он был здоровее во всех отношениях. Но припомнилось вдруг ему, что признаки испуга сумасшедших, как и собак, никогда не удовлетворяют их элементарных претензий на собственное превосходство. И тогда Гоген, опустив руки и перестав моргать, сделал шаг навстречу своей смерти…

Винсент остановился, шумное дыхание его на мгновение сбилось, рука его дрогнула и он, ступив назад, вдруг развернулся и, низко склоняя голову и не шевеля руками, опущенными вдоль тела, стремительно убежал.

- Пресвятая богородица… - прошептал Поль серыми, как вчерашний фарш, губами. – Это переходит все границы, простите.

Через десять минут, ничуть не изменившийся внешне – все в том же состоянии смертельного ужаса и кромешной растерянности, он снял номер в самом лучшем отеле Арля и, пытаясь привести хоть в какой-то порядок мысли, стал шагами мерить комнату.

- Первое… письмо Тео. Рвать окончательно и бесповоротно. Второе… Второго нет и быть не может!

Ринувшись к бюро, он раздобыл из него бумагу с эмблемой отеля и чернильницу.

«Дорогой Тео! – писал Поль брату Винсента. – Обстоятельства складываются таким образом, что дальнейшее мое нахождение с вашим братом решительно невозможно. Несколькими часами до того как я сел писать эти строки, Винсент в припадке умоисступления напал на меня с бритвой. Сутками ранее он – о чем я предпочел не сообщать вам поначалу, но теперь утаивать это невозможно - в кафе мадам Жину совершенно беспричинно швырнул мне в голову граненый стакан. Я прошу вас прислать мне вырученные за последние мои картины деньги, Тео, и понять правильно мое настроение в данный момент. Я в прострации, и состояние мое легко описать красками вашего брата. Ваш Поль».

Дописав, Гоген собрался было идти отправлять его, но вдруг почувствовал, что на него навалилась чудовищная усталость. Все что он мог сделать сейчас, это добраться до кровати и, не раздеваясь, уснуть. Что он и сделал.

Утром, едва забрезжил рассвет, он тут же сел на кровати. Он только что видел Винсента, у него в руке была бритва, он что-то кричал, но Поль не понял и слова.

Однако пора было отправлять письмо.

Выйдя на улицу, он обнаружил странную суету. На площади и начале улочки, на которой было расположено кафе мадам Жину, царила неразбериха. Точка хаоса, доведенная до абсолюта. Не слишком конфузясь оттого что небрит и помят от спанья в одежде, Поль дошел до места стояния гудящей толпы. И только сейчас заметил, что это всего лишь сторонние зеваки, преимущественно – девицы салона мадам Лили. Многие из них Гогену были хорошо знакомы. Он находил в их обществе средство для борьбы с одиночеством.

Главное столпотворение происходило у дома, где он жил с Винсентом. Отчего-то волнуясь, Поль быстрым шагом направился к дому. У крыльца стояли двое полицейских: один в штатском – не узнать в нем представителя власти мог разве что приезжий, и ажан в форме. Первый курил трубку, второй – сигару. Поль медленно, водя глазами и соображая, что могло случиться этой ночью, подошел к тому, что был в штатском.

- Мсье Гоген? - не очень дружелюбно попытался познакомиться с Полем толстячок в шляпе.

- К вашим услугам.

- Я комиссар Деланье, - неохотно, словно выдавая государственную тайну, признался толстячок. – А вы художник, - последнее не было похоже на вопрос.

- Да вы просто провидец, мсье Деланье.

- Почему бы вам просто не сказать, что не удивлены моим провидением, и что имя ваше в Арле известно?

- А почему бы вам просто не сказать, что вам от меня нужно?

- Как вы распоряжались своим временем с семи часов вечера вчерашнего дня и до того момента как увидели меня?

- Лучше скажите что вам нужно.

- Мсье Гоген, я вижу вы из тех, разговор с которыми складывается удачливо только в полицейском участке, - толстячок выразительно закусил мундштук трубки и принялся изучать усы Гогена как умерщвленную в морилке бабочку.

Полем овладела тревога.

- Что с Винсентом? – дрогнув голосом, спросил он. – Вы здесь из-за него?

- Так чем вы занимались и где были в указанное мною время? - как и всякий провинциальный полицейский, комиссар Деланье был непробиваем.

- Если я отвечу вам отказом, вы вряд ли начнете рассказывать мне о Винсенте?

- Лучше бы вам не отказывать мне.

Поль занервничал. Он понимал, что произошло что-то нехорошее. И лучше бы ему, на самом деле, не вести себя как последнему идиоту, зарождая тревогу и неприязненное к себе отношение. Но справиться с собой оказалось труднее чем нагрубить толстячку.

- Послушайте вы, Деланье, или как вас там… Пошли вы к черту! Я иду к себе домой!

И, тронув плечом плечо полицейского, наслаждающегося сигарой на пропитанном ароматом ирисов воздухе, Гоген направился к входу.

- Пусть идёт, - разрешил комиссар.

И Гоген услышал шаги Деланье за своей спиной.

Шагнув в прихожую, Поль почувствовал легкое недомогание. Весь первый этаж был завален тряпками. Новыми тряпками, которые несколько дней назад были ими куплены для протирки кистей и утирки рук. Белые хлопчатобумажные лоскуты различной формы были насквозь пропитаны кровью. Без труда работающая фантазия Гогена тотчас свела его видение первого этажа к заваленной октябрьской кленовой листвой аллее городского парка. Стараясь не наступить на клочки, он неуверенным шагом направился к ведущей наверх лестнице. Комиссар топал сзади, не слишком заботясь о морали. Тряпки прилипали к его ботинкам, и он сбрасывал их движением, каким ретивая лошадь избавляется от бешеной собаки.

Опершись на стену, Гоген тотчас от неё отпрянул. Кровью в этом доме полито всё…

Вцепившись в перила так, что побелели суставы пальцев, Поль хрипло – ему даже показалось, что он вообще не смог произнести ни звука – спросил:

- Комиссар… Ван Гог… он жив?..

- Позвольте задать вам один интимный вопрос, мсье Гоген, - словно на самом деле не расслышав вопроса, комиссар облизал губы и платком, вынутым из кармана, протер мундштук. – Зачем вам понадобилось убивать вашего друга?

У Поля потемнело в глазах.

Развернувшись к перилам, он вцепился в них обеими руками.

- Ладно, ладно, я пошутил, - сквозь фиолетовую дымку карусели вдруг появившихся звуков, услышал Поль. – Мсье Ван Гог всего лишь без уха.

- Мсье Гоген? - снова заговорил комиссар Деланье.

- Да, Сатана?..

- Так зачем вы отрезали ухо своему другу Винсенту?

Не желая быть объектом внимательных взглядов зевак, которых местные полицейские по традиции провинциальных городков не сочли нужным удалить от дома, Поль с трудом оторвал правую руку от деревяшки перил и выбросил её вверх и в сторону:

- Пойдемте, мой слабоумный комиссар. Я расскажу вам эту страшную историю. Вы желаете выглядеть в глазах толпы посмешищем, я – нет.

Незамысловатый ход комиссара выглядел на самом деле нелепо. Но он и не рассчитывал добиться им какого-то эффекта. Полю показалось, что куда большее наслаждение полицейский испытывал не от постижения истины, а от растерянности собеседника. Потому ли, что спектакль пора было заканчивать, дабы сохранить лицо постановщика, или оттого, что до их комнаты оставалось чуть больше десяти шагов, комиссар Деланье вдруг превратился в разговорчивого малого. Он вдруг заговорил с таким живым и трогательным красноречием, что Гоген в растерянности – не результат ли очередного хода для достижения наивысшего наслаждения – остановился.

- Мсье Ван Гог вчера вечером, около четверти восьмого, вернулся домой и отрезал себе бритвой левое ухо…

Поискав, на что можно опереться, Поль не нашел ничего подходящего и положил ладонь на грудь комиссара.

- А после отколол номер. Но сначала останавил хлещущую из раны кровь. Для этого он использовал все имеющиеся в этом доме тряпки, включая старенькие занавеси и даже скатерть, которую порезал на куски той же бритвой, - с чмоканьем всосав в себя три или четыре порции дыма, комиссар вежливо запустил струю мимо Поля. – Замотав рану и натянув на голову свой любимый – как рассказала мне квартирная хозяйка – баскский берет, он вымыл отрезанное ухо, запечатал в конверт и отправился в увеселительное заведение на улицу Риколетт. Вы его, как я уже тоже выяснил, хорошо знаете.

Поль вскинул на комиссара взгляд.

- Но откровенны там с вами были не потому что вы полицейский, и не потому, что там хорошо знают меня, а потому что, по всей видимости, там хорошо знают вас?

- Не будем отвлекаться, мсье Гоген, - на мгновение вынув изо рта мундштук, пожелал комиссар. - Итак, на чем я остановился?..

- Вы подняли ружье и тщательно прицелились в бекаса.

Комиссар рассмеялся.

- Нет-нет, господин Гоген, вам не удастся меня одурачить! Мы говорили об увеселительном заведении на улице Риколетт, куда отправился с подарком ваш друг Ван Гог! Итак, он прибыл в публичный дом и вручил конверт девушке по имени Рошель, произнеся при этом: «Оно слышало больше, чем вы предполагали».

Поль не выдержал и посмотрел на комиссара. Прятать глаза было поздно.

- Что, - оживился Деланье, - я сообщил что-то странное для вас?

- Думаю, в том месте, где нас с вами хорошо знают, вы уже нашли ответ на этот вопрос, - процедил сквозь зубы Гоген.

Комиссар вздохнул:

- Верно… Нашел. Но до чего же вы хитры, мсье Гоген. Ведь вы прямо не ответили ни на один из моих вопросов, а?

- «Потому что прозвучали они настолько глупо, что придавать им какое-то значение было бы просто смешно.

- Вы положительно несговорчивы, Поль Гоген.

- Мсье Поль Гоген!

- Да, простите, мсье, - выдавил Деланье и снова погрузил мундштук в рот. – Но вернемся к вчерашнему, потрясшему весь город, случаю. Господин Ван Гог дождался когда девица вскроет конверт, когда поймет, что держит в руках, убедился в том, что обморок её глубок настолько, насколько он рассчитывал, после чего отправился восвояси. Здесь он позаботился о ставнях, прикрыв их, зажег лампу, поставив её у постели, и лег, - последние слова комиссар произнес с такой ненавязчивой простотой, словно речь шла о зарядившем дожде.

- Лег? - переспросил Гоген, который всячески тянул время перед входом в комнату. Ему представлялся Винсент в баскском берете, из-под которого торчало только одно ухо, на месте же второго зияла дыра немыслимой глубины и размеров…

- Точно так, мсье Гоген. Лег. А через десять минут на площади и вокруг этого дома образовалось скопление людей. В том числе девиц легкого поведения. Весь вчерашний вечер, всю ночь и последующее за нею это утро горожане пытаются сообразить, зачем весьма не преуспевающему художнику Винсенту Ван Гогу понадобилось отсекать себе ухо и дарить проститутке. Но ему на этот шум под его окнами, кажется, категорически начхать. В данный момент, как я уже сказал, он лежит, курит голландскую трубку, не очень веселым взглядом подпирает потолок, и вид у него такой, словно у него не одно ухо а, как минимум, два.

- И не реагирует ни на свет, ни на громкие звуки, ни на обнаженных женщин, ни на крушащиеся балки потолка, - добавил Поль.

- Это так, - комиссар оживился. - Но почему человек, отрезавший себе ухо, ведет себя таким неестественным для человека, отрезавшего себе ухо, образом?

Гоген с глубочайшей тоской посмотрел на Деланье.

- Я вас знаю всего несколько минут. Но уже четырежды успел подумать о том, что вы бесконечно глупы.

- Глуп я? Или отчленивший себе орган ваш друг? Или вы, являющийся его другом? Если чисто гипотетически предположить, что ухо ему отрезали не вы, и что мсье Ван Гог не покрывает вас, тогда кто мог бы это сделать? Мне отчего-то не верится, что… как бы это сказать… что разумное существо предрасположено к отделению от себя лишних, по его мнению, частей… Я не умело выразил свою мысль, а?

У Гогена заболела голова. Он растер виски. Ему по-прежнему было страшно заходить в комнату, где он прожил несколько месяцев и написал несколько лучших своих полотен.

- Мсье Деланье… - пробормотал он и кашлем прочистил горло. Собрав руки в замок, он принялся шевелить ладонями так, словно намыливал руки. – Мсье Деланье… Вы сказали – разумное существо… освободите ли вы меня от своей назойливости, если, к примеру, вы убедитесь в том, что Винсент не настолько разумен, чтобы судить о нем как о человеке без странностей?

- Что вы хотите сказать этим, мсье Гоген? - комиссар Деланье, пытаясь проникнуться пониманием, даже нахмурил лоб.

- Я так и знал… Я неумело выразил мысль свою, а?.. Винсент Ван Гог болен, комиссар. Его психика расстроена. Последние недели ночью, по странному стечению обстоятельств просыпаясь, я видел его стоящим у своей постели. Но хватало моего - «Что с вами, Винсент?», чтобы он молча возвращался на свою сторону, поворачивался ко мне спиной и мгновенно засыпал. Однако вчера случилось странное, - Поль сглотнул, вспоминая прошедший вечер. – Да, странное… Вчера на площади он едва не бросился на меня с бритвой, и я имею основания полагать, что это был всего лишь результат его принципиального несогласия с моим методом наложения краски, - Поль замешкался, чтобы оттянуть ещё несколько секунд. – Всю ночь и предшествующий ей вчерашний вечер я провел в отеле «Арль», если вас это на самом деле интересует.

- Вы там провели вчерашний вечер и ночь? Значит, я спокойно могу пойти туда и установить это?

- Безусловно.

Комиссар коротко кивнул и что-то записал в вынутом из складок живота блокноте.

- Ещё один вопрос, прежде чем мы войдем в комнату. Мне известно, что Винсент Ван Гог питает слабость к… - полицейский замялся.

- Черни?

- Вот именно. Таким образом, не могло ли случиться так, что вчера вечером, после неудавшейся попытки покушения на вас… это тоже можно подтвердить? – я о попытке нападения на вас?... хорошо, хорошо… я разыщу мсье Донована… так вот, не могло ли случиться так, что ваш друг отправился глушить боль в забегаловку, где собираются отбросы общества, там хорошенько выпить, после чего подраться с кем-нибудь из-за выпивки или… - речь комиссара струилась как ручеек. - Ну, или из-за принципиального несогласия кого-то с его методом наложения краски… после чего один из бродяг и негодяев выхватил нож и отсек вашему другу ухо. А? Ваш друг мог вчерашним вечером спуститься чуть пониже этого грешного мира?

- Мсье Деланье, - тихо, но уверенно произнес Гоген, - спешу напомнить вам, что речь идет о моем друге, а не о вашем.

- Хорошо, хорошо… Тогда извольте посмотреть на своего друга. У меня таких никогда не бывало, о чем ничуть не сожалею, - и комиссар, протянув руку, толкнул дверь.

Гоген заранее пообещал себе крепиться, чтобы выглядеть пристойно, но едва он шагнул через порог, намеренно невозмутимое лицо его от боли мгновенно превратилось в оскал. Он увидел Винсента. Он видел его впалые, темные от страданий и голода щеки, щетину, превратившую его истощенное лицо в рыжую одежную щетку, ногти, под которые забилась кровь и краска…

Их взгляды встретились.

- Поль… - прошептал Винсент. – Увезите меня отсюда…

Не в силах больше сдерживать себя, Гоген стиснул зубы. Сжимая кулаки так, что в оглушенной после его появления тишиной комнате отчетливо слышался хруст, он подошел к кровати, на которой лежал Ван Гог.

- Что вы сделали, Винсент… Почему я вчера не пошел за вами!

- Это ничего бы не изменило… Увезите меня в больницу, Гоген… Я знаю, мне нужно в больницу… Если для вас хлопотно это, то хотя бы просто соберите мои вещи и, самое главное, передайте Тео готовые картины и наброски… Я прошу вас, Поль, - твердил Винсент под тряску плечами рыдающего Гогена. – Продайте полотна мои и возьмите деньги себе, Поль… Мне теперь ничего не нужно будет, а Тео пускай приедет и отвезет меня в больницу… Но побудьте рядом со мной до его приезда, прошу вас…

- Вы ели сегодня что-нибудь, Винсент?

- Я уверяю вас, Поль, я сыт...

И только сейчас Гоген понял, что смотрит в пол, на то место его, где лежала обгрызенная со всех сторон корка черствого хлеба. Ван Гог хочет есть… Он всегда хочет есть… Потому что никогда не наедался досыта. Он грыз корку, уронил, но не смог повернуться ни для того чтобы поднять, ни для того чтобы спрятать. Ван Гог голодал, считая себя недостойным есть хлеб, купленный на деньги, вырученные от продажи полотен Гогена. Картины Ван Гога никто не покупал. Никто не покупал. Никто… «Рыжий», «Марака» - вот имена, присвоенные ему в Арле…

В горле Поль почувствовал нарастающее першение. Ему захотелось вскочить, выбить окно – непременно выбить, а не распахнуть, высунуть голову подальше, на улицу, и кашлять до изнеможения.

Открыв глаза, хриплый от немого крика Поль положил ладонь на горячую худую руку Винсента и тихо спросил:

- Вы подарите мне свои подсолнечники, Винсент?

- Они ваши, - и Винсент улыбнулся.

- Мы с Тео позаботимся о вас, Винсент, вам не долго оставаться одному, - жарко произнес Гоген, попытавшись утешить Ван Гога.

- Я не от этого плачу, Поль… У меня ужасно болит голова… Мне больно… Мою левую половину лица раздирает боль… - морщась и кусая губы, Винсент слегка наклонил голову набок.

Гоген понял, что нужно наклониться и прижался своим ухом к губам Ван Гога. Через мгновение он услышал:

- Как вы думаете, шептал Винсент, - есть ли надежда, что меня когда-нибудь кто-нибудь полюбит?...

Поль с силой сжал веки и капля упала на взятые в замок грязные пальцы Винсента.

- Вы встретите свою любовь, Винсент… Вы непременно её дождетесь. И не будет человека, счастливее вас…

- Сохраните мои подсолнечники… Не забывайте поливать их время от времени…

Предположив, что ослышался, Поль внимательно посмотрел в глаза Винсенту. В них светилась одному ему знакомая улыбка. Ван Гог улыбался так всякий раз, когда собирался нанести на полотно совершенно лишний, по мнению Гогена, мазок. Всякий раз его глаза теплели, когда он собирался прокрутить меж пальцев кисть. Поль Гоген почти месяц учился прокручивать кисть так же, отправляя Ван Гога за свежими овощами и оставаясь в комнате в одиночестве. Ван Гог выбирал свежие овощи, Гоген в это время, забыв об очередном полотне, крутил кисть. У обоих ничего не получалось.

Шагнув к комиссару и посматривая в сторону потерявшего от слабости сознание Ван Гога, Поль почесал нос и сказал:

- Моё присутствие рядом с ним в этот момент может вызвать новое потрясение. На самом деле мы не очень расположены друг к другу, комиссар… Короче, скоро приедет его брат, а мне позвольте отбыть.

Став невольным свидетелем разговора Гогена с Ван Гогом, комиссар коротко кивнул.

- Комиссар, вы слышали, что сказал Винсент насчет «Подсолнечников»?

- Я слышал, но не вполне понимаю о чем речь.

- Речь об этой картине, - и Гоген указал рукой на стену комнаты. – Я хочу забрать эти двенадцать подсолнечников немедленно.

Деланье долго и внимательно смотрел на Гогена. Он смотрел очень долго. А после того как тот открыл прибитую к стене коробку, вынул оттуда деньги, отсчитал половину и сунул себе в карман, перестал его замечать. Поль Гоген ушел из дома. Под мышкой он нес «Подсолнечники» Ван Гога – ту самую картину, которую Винсент писал в тот момент, когда Гоген писал портрет Винсента.

Это была последняя встреча двух великих художников. Никогда более они не увидят друг друга.

Винсент остался в Арле один. Лежал на замаранной кровью кровати и вспоминал собаку, что видел вчера. Ему показалось. Что собака следит за ним. Он даже имя ей дал – Собака.

И он посмотрел в угол опустевшей комнаты. Оттуда, поджав хвост, бросилось к выходу серое животное.

«Она следит», - понял Винсент и почувствовал озноб в груди…