Голоду́шко

Заныл старый рваный шрам на бедре. В унисон со шрамом заныла душа. И страх накинул на лицо своё липкое покрывало, не давая толком дышать. А Андрей продолжал недовольно вещать:

– Вик, ну сколько уже можно, а? Ну что случится, если один раз ты на ночь кухню не уберешь и посуду не помоешь? Мир рухнет?

Вика молча оттирала сковородку над раковиной. Андрей, видя, что его игнорируют, начал распаляться сильней.

– Слушай, ну ты умная взрослая баба, начальник отдела, в конце концов. Ты же должна понимать, что провести время с любимым мужчиной – важнее, чем уборка. В конце концов, в двадцать первом веке живем, зарабатываешь ты хорошо. Ну купи себе самую навороченную посудомойку и самый крутой пылесос. Домработницу, блин, заведи!

В голове Вики пронеслось воспоминание. О том, как она наняла помощницу по хозяйству. К сожалению, ленивую и невнимательную. И любящую выпить. Перед глазами вспыхнула картинка с потеками крови и истошными воплями. Вика не удержала скользкую сковороду, и та с грохотом свалилась в раковину, заглушив Андреевы обвинительные речи. Впрочем, последнюю фразу она услышала:

– Кукуй тут одна с кастрюлями своими. А еще лучше – к психиатру сходи, кукушку свою проверь. И не звони мне больше.

Дверь хлопнула. Вика домывала посуду со слезами на глазах и мыслью в голове: «Минус семь». Это был седьмой кавалер, который не выдержал странных причуд молодой обеспеченной и умной женщины. Она ночевала только у себя дома. Она не ложилась в постель, не приведя кухню в идеальный порядок. Она выбрасывала мусор перед сном. Сами понимаете, при таких условиях – никакой тебе романтики и спонтанности. Кстати, есть в постели или других не предназначенных для этого местах тоже было нельзя. Мужчины почему-то этого всего не выдерживали и довольно быстро исчезали. Андрей и вовсе продержался пару недель.

Кухня блестела и сверкала. Наметанным глазом Вика прошлась по всем поверхностям, проверив, чтобы нигде не осталось ни крошечки. Сбегала к мусоропроводу с пакетом отходов. Приняла душ. И улеглась в кровать, чтобы практически тут же забыться сном.

Да, кавалеров смущала еще одна Викина странность. Очень часто она кричала во сне и просыпалась от собственного крика, что-то бормоча при этом. Как выразился один ее экс-бойфренд: «Со страху с тобой, Викуся, обделаешься. А я такого позора не хочу». И свалил, подальше, видимо, от позора. Даже не спросив, что ей снилось. Впрочем, ни один из семерых не спросил.

***

Шестилетняя Викуля обиженно смотрела на бабушку, которая только что ее отшлёпала.

– Ты плохая и злая бабка! Уйду от тебя! Не буду больше крошки твои дурацкие собирать!

Бабушка тоже сердилась:

– Да что ты за девка такая дурная! Я ж добра тебе желаю! Хочешь, чтобы Голоду́шко пришел и тебя сожрал ночью?

Викуля торжествующе расхохоталась:

– Ты всё врешь! Нет никакого Голоду́шки! Я и у Светы спросила, и у Насти. Никто по вечерам кухню не драит, крошки не собирает и мусор не выносит. Никто! И никого никакой Голоду́шко не сожрал ни разу. Не существует его!

Бабушка что-то говорила ей вслед, но Викуля не слушала. Вот еще, бабкины сказки слушать. Ей в школу через год, она большая и умная. Мама, если такая тихоня, пусть под бабушкину дудку пляшет и кухню чуть ли не языком вылизывает. А Викуля не станет!

Ночью Викуля проснулась от странного звука. Словно кто-то мёл пол мокрым и тяжелым веником: шарк-шарк, шлёп-шлёп, шарк-шарк, шлёп-шлёп. Со сна девочка подумала было, что бабушка решила среди ночи устроить уборку. Но почему в темноте? Викуля дотянулась до ночника, который стоял на тумбочке рядом с кроватью. Она давно не боялась темноты, но забавный детский ночник убирать из комнаты не разрешала. И вот – пригодился.

Неяркий свет, приглушенный розовым абажуром, осветил не всю комнату, а небольшой участок рядом с кроватью. А шарки и шлёпы раздавались там, куда ночник не доставал. Викуля позвала негромко:

– Бабушка… Это ты?

Ей никто не ответил, но странные звуки стали быстро приближаться. И вот на свет выполз… Выползло… В общем, от ужаса Викуля и онемела, и забыла слова. Потому что к её кровати ползло чудовище. Толстый ребенок – Викуля не умела определять возраст, но этот уже точно должен был ходить. А он полз: шлёпал ладонями и с шарканьем подтягивал за собой неподвижную нижнюю часть тела, прикрытую какими-то лохмотьями. Лысая голова с уродливыми шишками, странно изломанные уши, рот, полный черных гнилых зубов. Но самое страшное – глаза, которыми это существо смотрело на Викулю. Точнее, это ей сначала показалось, что смотрело. Пока она не осознала, что глаза существа – уродливые бельма. Оно было слепым, но упорно и быстро ползло к свету и… К Викуле!

Крик умер в горле так и не родившись. Остолбенев от страха и не имея возможности позвать на помощь, шестилетняя девочка обречённо смотрела, как страшная пародия на ребенка приближается к ней. Закричала Викуля только тогда, когда чудовище, ловко подпрыгнув, вцепилось гнилыми, но на удивление острыми зубами ей в ногу. И потеряла сознание от боли и шока. А пришла в себя под заунывное бормотание бабушки:

Баю-баюшки-баю,

Кухню прибери свою.

Если кухню не убрать,

Будешь нежить привечать.

Голоду́шко приползёт,

Все объедки соберет,

Все крупиночки слизнет

И хозяев загрызёт.

Чтоб не ползал за тобой,

Ты ему отваду спой:

«Голоду́шко, уползай,

Не грызи и не терзай,

Мяса на тебе кусок,

Убирайся за порог».

***

Вика снова проснулась от собственного вопля и тут же забормотала «отваду». Зажгла лампу на прикроватной тумбочке. Никого. Голоду́шко не пришёл. Да и с чего бы? Она хорошая, она выполняет все условия. Она…

Она несчастная одинокая баба! Которая не может устроить личную жизнь из-за одной-единственной суки – своей какой-то прапрапрабки, родившей «негодного» ребенка: неумного и нездорового, который не мог ни видеть, ни ходить, ни говорить. Муж у прапрапрабки был больно добрый да жалостливый, не дал слепого младенца сразу удавить, хотя она хотела – куда им урод, когда нормальных семеро. И потом не дал, когда стало понятно, что и ноги у ребёнка не ходят, и голова не варит. Так и кормили дармоеда, от здоровых детей да от себя куски отрывая. А потом муж умер. Лег вечером, а утром не проснулся. Муж – любимый, здоровый, красивый – умер. А негодящий пацан жил! Прапрапрабка повыла, похоронила мужа, а потом решила отродье голодом заморить – убить рука не поднялась. И заморила, освободил её урод. Да только через несколько ночей после похорон явился. И сначала все крошки с пола подъел, а пока мать металась да соображала, что делать, младшего ребенка загрыз и уволок с собой. С тех пор ко всем женщинам в их роду и приходит, кто-то его «Голоду́шко» назвал да правила ввёл для дочерей и внучек.

В детстве Вика правило нарушила. И Голоду́шко пришел. И кусок мяса из ноги вырвал. Если бы бабушка не прибежала и не «отваду» не прочитала, возможно, и сожрал бы. Четверть века прошла, а Вика всё помнит, словно вчера было. И убирает кухню, и выбрасывает мусор, чтобы никакой пищи ночью на кухне не было. Потому что знает, что будет, если она не станет этого делать. И шрам, искусно скрытый под роскошной разноцветной татуировкой, болит и ноет. И душа болит и ноет. А кавалеры, все, как один, татуировкой любуются, а шрам никто так и не заметил. Вика загадала: тому, кто увидит шрам, она и про Голоду́шко расскажет. Такой точно поймёт.