Голос из Чернохмари

Марина Сергеевна Ветрова, тридцатилетний этнограф с пыльной, так и не защищенной диссертацией по северным плачам и всепоглощающим чувством профессионального, да и жизненного, тупика, физически ощущала, как стены её крошечной, заставленной книгами городской квартиры смыкаются вокруг неё. Воздух был спертым, пах старой бумагой и несбывшимися надеждами. Вчерашний почтовый ящик принес очередное разочарование – сухой, безликий отказ в гранте. Третий за год. Формулировка была унизительно стандартной: «недостаточная актуальность темы», «ограниченный бюджет». Казалось, её работа, её страсть – попытка ухватить за хвост ускользающие осколки народной души, зафиксировать нематериальное наследие, растворяющееся в гуле мегаполисов – была абсолютно не нужна этому прагматичному, вечно спешащему миру, озабоченному лишь курсами валют и новыми гаджетами.

Она перебирала старые полевые записи – расшифровки интервью с давно умершими старушками, нотные записи полузабытых обрядовых песен. Это было её сокровище, её личный архив исчезающей Атлантиды, но кому он был нужен, кроме неё? Чувство бессмысленности, липкое и вязкое, как болотная трясина, затягивало её. Случайные подработки – написание безликих текстов для сайтов, редкие лекции в захолустных домах культуры – приносили гроши и не давали ни удовлетворения, ни перспективы. Она чувствовала себя застрявшей, как доисторическая муха в куске янтаря, обреченной на медленное угасание среди пыльных папок и чужих, равнодушных лиц.

Поэтому, когда среди счетов и рекламных буклетов она обнаружила странный, пожелтевший конверт с марками Пошехонского района Ярославской области и обратным адресом неизвестной нотариальной конторы, она вскрыла его без особого интереса. Сообщение о наследстве – ветхом доме в деревне с говорящим названием Гниловодье, затерянной где-то в краю обширных болот, именуемом Чернохмарь, от двоюродной прабабки, Прасковьи Ильиничны Неверовой, о существовании которой Марина и не подозревала, – поначалу показалось нелепой шуткой или ошибкой. Она смутно припоминала мамины рассказы о какой-то дальней родне по деревенской линии, но все это было туманно и нереально.

Однако письмо было официальным, с печатью и подписью нотариуса. Дом. В глуши. В месте, само название которого вызывало дрожь. Марина подошла к окну. За стеклом моросил унылый октябрьский дождь, серые дома напротив сливались с серым небом. И вдруг эта новость, эта нелепая весть из ниоткуда, показалась ей не просто шансом, а спасательным кругом, брошенным в болото её беспросветной жизни. Смена обстановки. Глушь, тишина, отрыв от удушающей рутины. И, быть может, именно там, вдали от цивилизации, в сердце реликтовых суеверий, она найдет то подлинное, нетронутое, что ищут все этнографы? То, что вернет смысл её существованию, даст новый импульс работе, а может, и спасет её саму?

Она полезла в интернет, пытаясь найти информацию о Гниловодье и Чернохмари. Сведений было крайне мало. Старые карты, редкие упоминания в краеведческих заметках XIX века. Чернохмарь – край обширных, труднопроходимых болот, дурной славы. В этнографических архивах нашлось несколько коротких записей, сделанных каким-то энтузиастом-любителем в начале XX века. Он упоминал «особую, нездоровую энергетику» этих мест, «устойчивые архаичные суеверия, связанные с культом воды и топи», и странные рассказы местных о «Хозяине», которому якобы платили дань. Пометки были скупыми, но пугающими. Это была опасная, но оттого еще более манящая неизвестность. Риск, который стоило принять. Решение созрело мгновенно. Она позвонила нотариусу, подтвердила свое намерение вступить в наследство и начала собирать вещи.

Путешествие на её стареньком «Опеле Астра», купленном еще в студенческие годы и давно требовавшем серьезного ремонта, превратилось в настоящую одиссею. Скрипя и постанывая на каждой кочке, машина несла её все дальше от привычного мира. Поначалу дорога была обычной – федеральная трасса, потом шоссе похуже. Но за Пошехоньем, где Марина заехала в пыльную контору к пожилому, флегматичному нотариусу, чтобы подписать бумаги, асфальт быстро кончился. Его сменила гравийка, тряская и пыльная, потом – разбитая грунтовка, петлявшая между полями и перелесками. И наконец, после последнего полузаброшенного поселка, дорога почти исчезла, превратившись в вязкую, глубокую колею, ведущую прямо в сумрачный, неприветливый лес.

Этот лес был другим. Не светлым и дружелюбным, как те, к которым она привыкла в средней полосе, а темным, дремучим, почти сказочно-жутким. Вековые ели и сосны стояли стеной, их нижние ветви были сухими и костлявыми, словно мертвые руки. Подлесок был густым, заросшим папоротником и мхом. Солнечный свет почти не проникал сюда, и даже днем царил полумрак. Деревья здесь казались черными, корявыми стражами, их ветви сплетались над головой в плотный, почти непроницаемый купол, сквозь который небо виднелось лишь редкими, тусклыми просветами.

Воздух стал тяжелым, неподвижным, влажным. Он был пропитан густым, удушливым запахом гниения – прелых листьев, влажной земли, тины – и еще чем-то, едва уловимым, но навязчивым: металлически-сладковатым душком, от которого першило в горле и неприятно щекотало в носу. Марина опустила стекло, и этот концентрированный смрад Чернохмари ворвался в салон, оседая на языке неприятным привкусом ржавчины и болота. Солнце, еще недавно ярко светившее над полями, теперь лишь изредка пробивалось сквозь густую листву тусклыми, нездоровыми, зеленоватыми пятнами, которые быстро гасли на мокрой земле. Тишина была почти абсолютной, но не умиротворяющей, а давящей, напряженной, полной затаенных звуков – далекого уханья невидимой птицы, треска сухой ветки под чьей-то невидимой ногой, шороха в кустах. Казалось, сам лес затаил дыхание, наблюдая за ней, чужачкой, вторгшейся в его владения. Машина ползла еле-еле, колеса вязли в грязи, мотор натужно ревел. Несколько раз ей приходилось выходить и подкладывать ветки под колеса. Она была уже на грани отчаяния, когда лес внезапно расступился.

Гниловодье показалось внезапно, как галлюцинация, возникшая из болотного тумана. Десяток почерневших от времени и сырости, вросших в землю изб, сиротливо жавшихся друг к другу на крошечном клочке относительно сухой земли, который со всех сторон обступала безрадостная серо-зеленая хмарь бескрайних болот. Туман, плотный и низкий, висел над водой и медленно полз между домами, окутывая их полупрозрачной пеленой. Многие дома стояли с заколоченными досками окнами-глазницами, у других провалились крыши, обнажая черные стропила, похожие на ребра скелета. Ни дымка над трубами, ни звука человеческого голоса, ни лая собаки. Лишь монотонный шелест камыша да кваканье невидимых лягушек. Мертвая деревня в сердце мертвых болот. Острое, болезненное чувство ошибки, неправильности выбора сдавило грудь Марины. Зачем она здесь? Что она ищет в этом забытом богом месте? Ей захотелось развернуться и бежать отсюда без оглядки, но колея позади уже затянулась грязью, да и бензина оставалось совсем мало.

Дом Прасковьи Ильиничны Неверовой стоял на самом отшибе, ближе к черной, стоячей воде болота, словно готовый в любой момент сползти в топь. Он был чуть крепче и больше соседних развалюх, но таким же угрюмым, замкнутым, с низко нахлобученной тесовой крышей, похожей на насупленные брови, и маленькими, слепыми окошками. Стены из толстых, потемневших бревен были покрыты мхом, а у крыльца росла чахлая, кривая рябина с редкими гроздьями уже тронутых гнильцой ягод. Марина заглушила мотор. Тишина обрушилась на нее, оглушая после долгой дороги. Она вышла из машины, и её ноги сразу утонули в мягкой, влажной земле. Запах болота здесь был еще сильнее, гуще, проникая под одежду, в легкие, казалось, в саму душу.

Тяжелая дубовая дверь, окованная ржавыми железными полосами, поддалась нехотя, с долгим, мучительным скрипом, отозвавшимся эхом в гнетущей тишине. Марина шагнула за порог, в полумрак сеней. Внутри царил густой запах запустения – слежавшейся пыли, мышиного помета, затхлости, сырости и все тот же навязчивый болотный дух, ставший здесь почти невыносимым. Но было и еще что-то, тонкая, тревожная нота в этой симфонии упадка – слабый, едва различимый металлический привкус в воздухе, похожий на запах старой, высохшей крови.

Ощущение чужого, недоброго, внимательно наблюдающего присутствия охватило Марину с первых шагов. Казалось, сам дом вздохнул при её появлении, заскрипел половицами, зашептал сквозняками. Холодные, липкие потоки воздуха тянулись из темных углов, хотя немногочисленные окна и тяжелая входная дверь были плотно закрыты. В единственной комнате, обставленной скудной, самодельной мебелью – стол, пара лавок, русская печь, занимавшая почти пол-избы, и широкий топчан, покрытый лоскутным одеялом, – царил еще больший беспорядок и запустение. На бревенчатых стенах виднелись странные темные потеки, словно что-то когда-то стекало по ним сверху вниз. Пыль лежала толстым слоем на всех поверхностях. Паутина свисала с потолочных балок густыми седыми прядями. А тишина здесь была особенной – не просто отсутствие звука, а звенящая, напряженная тишина, полная ожидания. Словно дом прислушивался к ней, оценивал.

Марина оставила сумку у порога и медленно обошла комнату. Взгляд упал на печь. Возле неё, под одной из скрипучих, просевших половиц, что-то темнело. Марина с трудом приподняла доску. Под ней лежал небольшой сверток – пучок каких-то сухих, почти черных трав, туго перевязанный обрывком грубой небеленой нитки. От свертка исходил сильный, терпкий, дурманящий запах, незнакомый и неприятный. Полынь? Валериана? Что-то еще, более резкое, болотное. Похоже на какой-то оберег или колдовской атрибут, какие она видела в этнографических музеях. Марина брезгливо положила сверток на место и придавила половицей. Стало еще неуютнее. Мысль о том, что её прабабка, возможно, занималась какими-то сомнительными ритуалами, не добавляла спокойствия.

Разбирая немногочисленные вещи, оставшиеся от прежней хозяйки – несколько поношенных платьев, стопку старых газет, икону в темном углу с потускневшим ликом, – Марина наткнулась в нижнем ящике старого, рассохшегося комода на толстую тетрадь в самодельном кожаном переплете. Страницы из плотной желтоватой бумаги были исписаны убористым, выцветшим почерком. Это был дневник. Дневник Прасковьи Неверовой.

Сердце Марины забилось быстрее. Вот он – подлинный голос из прошлого, то, ради чего она сюда приехала! Она осторожно открыла тетрадь. Первые страницы, датированные серединой прошлого века, содержали обыденные записи о погоде, хозяйстве, соседях. Но чем дальше она читала, тем тревожнее становился тон записей, тем чаще появлялись недомолвки, намеки на что-то пугающее. И наконец, ближе к концу, почерк стал неровным, торопливым, а содержание – откровенно жутким. Появились упоминания о Нём – Хозяине Топи, о древнем Договоре, о страхе, преследовавшем её семью, о крови Неверовых, которая якобы нужна Ему.

«…Снова приходил ночью. Не стучал. Не звал. Просто стоял под окном, там, где ива плакучая к воде клонится. Тень Его длинная, зыбкая, как осока на ветру. Ждет. Знает, что последняя я из Неверовых осталась в Гниловодье. Требует Своё. Платы требует по Договору. Старики по углам шепчутся – кровь Неверовых умилостивит Его, отсрочит гнев. Говорят, давно Он не брал положенного. Но где ж её взять, кровь-то? Одна я как перст… Не дамся Ему… Не пойду на топь…»

Марина отложила дневник. Руки заметно дрожали. Что это? Бред сумасшедшей старухи, доживавшей свой век в глуши и одиночестве? Или местные суеверия, принявшие в её воспаленном сознании форму реальной угрозы? Но строки дышали таким неподдельным, липким, пробирающим до костей ужасом… Она встала и подошла к пыльному, засиженному мухами окну, выходившему на задний двор, к болоту. День клонился к вечеру. Туман, плотный, белый, как грязная вата, подползал от воды к самому дому, стирая границу между землей и топью. В этом клубящемся мареве вдруг мелькнула фигура. Молодой парень, лет двадцати пяти, в телогрейке и кирзовых сапогах, методично колол дрова у соседнего, покосившегося и явно заброшенного дома. Услышав скрип половиц в доме Прасковьи, он поднял голову. Их взгляды встретились на долю секунды. В его светлых, выцветших глазах Марина увидела не просто настороженность или любопытство, а явный, неприкрытый страх. Он тут же поспешно отвернулся и с удвоенной, почти яростной силой всадил топор в толстое полено, словно пытаясь отогнать непрошеные мысли или спрятаться за работой. Этот взгляд испуганной лани еще больше встревожил Марину.

Первая ночь в Гниловодье стала персональным адом. Как только последние отблески заката погасли за стеной леса, болото ожило. Бесчисленные звуки – всхлипы и бульканье трясины, тихий шепот камышей, далекое уханье выпи, кваканье лягушек, шелест крыльев ночных птиц – сливались в зловещую, монотонную симфонию. Но хуже всего были звуки вокруг дома. Отчетливые шаги по мокрой траве, то приближающиеся, то удаляющиеся. Легкий скрежет по бревенчатым стенам, словно кто-то водил по ним когтями. Тихий стук в окно, который мог быть стуком ветки рябины, а мог и не быть. Марина зажгла старую керосиновую лампу, найденную в сенях, но её тусклый, колеблющийся свет лишь искажал тени, превращая углы комнаты в логова чудовищ, а трещины на стенах – в скалящиеся пасти. Она лежала на топчане, завернувшись в колючее одеяло, не в силах сомкнуть глаз, прислушиваясь к каждому шороху, вздрагивая от каждого звука. Под утро её все же сморил тяжелый, липкий сон, полный вязкой топи, буравящих её невидимых глаз и ощущения неотвратимого, медленного погружения в холодную, черную воду. Она проснулась от собственного сдавленного крика, вся в холодном поту. Сердце колотилось так, что готово было выпрыгнуть из груди. За окном занимался серый, безрадостный рассвет.