Гонтарь Висельник

Го́нтарь Висельник

Дед Карго́й

Уже второй день черно-бурая Чусова́я, как разъяренное чудище, сносила все на своем пути. Она бешено неслась через горы, выдирая с корнем деревья и целые глыбы земли. Два бурлака стояли у самого берега, обреченно глядя на беснующуюся воду. Уровень реки продолжал подниматься, задерживая сплав.

— Утопленник, Игнат! Гляди́-ка, утопленник плывет! — сказал тот, что по моложе, показывая рукой на мертвое, раздувшееся тело. Труп сразу унесло вниз по течению, мелькнули только черные, подбитые железными скобами сапоги.

Игнат, громадного роста, косматый чусовско́й сплавщик, только сплюнул себе под ноги:

— Э́-э-эх, брат, много их еще будет впереди, вот увидишь! А сапоги жалко. На дегте выделывали, такие век не сносишь. Он с кислым видом покосился на свои стоптанные лапти и вытер нос грязным кулаком.

— Только сапого́в тебе и жалко?

— Нашей смерти, Го́нтарь, вся цена копейка, — ответил Игнат, — а жизнь и того не стоит! Утонул — похоронят. Считай отмучился! Здесь, вдоль берега, много безымянных могилок. Намного хуже тем, кто сумел выплыть с затонувшей барки. Груз потонул — значит расчета нет. Возвращайся пустым домой за тысячу верст, семье одно разорение. А калеки? Сколько их выползает на берег после весенних сплавов? Кому они такие нужны? Без рук, без ног, или, того хуже, хребет снастью перешибет. Нет, брат, смерть куда лучше. Кузьме нашему сегодня видал как досталось? Еще неизвестно, выживет ли!

Сплавщик махнул рукой, мол “ничего не поделаешь”, и пошел проверять канаты, которыми к исполинской ели было привязано судно, бросив на ходу:

— Лишь бы барку не унесло!

— Сколько еще на берегу будем стоять?

— Пару дней. Переждем маля́сь — обернувшись через плечо недовольно буркнул Игнат. — Сходи, проверь водолива. Узнай, может, там чего нужно!

Го́нтарь еще немного постоял у воды, вглядываясь куда-то за излучину реки, туда, где скрылся топляк, тряхнул каштановыми кудрями и пошел обратно в лагерь.

Враждебное серое небо безучастно смотрело и на шумящую Чусову́ю, и на сгрудившихся на берегу бурлаков. Барку причалили всего несколько часов назад и артель спешила засветло разбить лагерь. Пока тормозили судно, первый канат плохо закрепили на дереве. Оплошность обошлась дорогой ценой: конец каната размотался, стал с бешеной силой раскручиваться и шибанул Кузьму, водолива. Бурлаки любили тихого, добродушного старика и внезапно случившееся в самом начале сплава несчастье все посчитали дурным предзнаменованием. Над несчастным соорудили шалаш, две бабы, сплавлявшиеся с артелью, остались за ним приглядывать.

Несмотря на унылое настроение, работа в лагере кипела, в лесу раздавался дружный стук топоров в такт которому затянули протяжную бурлацкую Дубинушку. Под нее мокрые, уставшие и голодные мужики ненадолго забывались, всей ватагой подхватывая песню.

Го́нтарь заглянул к водоливу. Кузьма хрипел и стонал в горячке на лежанке из еловых лап. Его бледное, осунувшееся лицо искажала гримаса невыносимой боли. Неровное дыхание со свистом вырывалось из перебитой грудной клетки. Водолив корчился и метался, задыхаясь. Из полуприкрытого рта тонкой струйкой вытекала кровь. Собрав последние силы, он прохрипел почерневшими губами:

— Прощай, малой. Дальше сами поплывете!

Ввалившиеся глаза стали вдруг лихорадочно вращаться по сторонам, потом Кузьма весь как-то разом стих и обмяк, почти перестав дышать.

“Доездили мужика!” — думал Го́нтарь по дороге к сплавщику, который все еще суетился возле барки. Известие о том, что Кузьма доходит, Игнат выслушал спокойно, видимо уже мысленно попрощавшись со стариком. Потом, придержав парня за рукав, тихо сказал:

— Я тут мале́ха задержусь, груз еще надо проверить. А ты сходи́-ка к башкирам и передай Каргою, чтоб выбрал нового водолива из своих. Да не болтай пока в артели. Я лучше потом сам скажу, а то начнут гомонить раньше времени.

Пока шел через лагерь, Го́нтарь прикидывал, чем может закончится для него этот сплав. Он уже много раз успел пожалеть, что подрядился в артель. Сначала решил — удача подвернулась. Перед самым отплытием от Игната дали деру несколько мужиков, рук не хватало, так что взяли его в ватагу сразу, без бумаг и без расспросов. Только вот сколько жизней переломает Чусова́я до конца этого весеннего сплава? Вот, еще утром, думал богу душу отдаст. Сначала барка долго шла в тени под скалами. Могильный холод, сырость и ни лучика света. Огромные ели, кряжистыми корнями цеплявшиеся за каменные уступы, страшные кручи и расщелины, казались живыми существами, готовыми вот – вот броситься вниз, в атаку. Громкие команды сплавщика терялись в ущелье, многократно отражаясь эхом, сбивая с толку команду и внося сумятицу, опасную на этом участке реки.

— Скалы смеются над нами — сказал в сердцах Кузьма и погрозил кулаком куда-то в самое сердце горы.

Может потому с ним несчастье и приключилось? Как знать. А на очередном крутом повороте ревущая река словно сошла с ума. Течение стало еще быстрей, рев воды оглушал, ледяные брызги обжигали. С бешеной скоростью барка неслась на одинокий выступ скалы. Какая-то секунда и люди, бревна — все смешалось бы под неистовым пенистым валом. Игнату хватило опыта в последнее мгновение отвернуть нос от бойца, но управлять баркой на беснующейся реке становилось все тяжелей. Поэтому и решили пристать к берегу, переждать пока река не успокоиться.

Башкиры держались особняком, они расположились отдельным лагерем у самого леса. Главным у них был Дед Каргой. Старик сидел на белой бараньей шкуре. Узкие, с косым разрезом, черные глаза не мигая смотрели из-под лисьего малахая. Длинные седые волосы были заплетены в четыре косы. Утепленный китайчатый кафтан синего ситца считался, по меркам артели, настоящей роскошью. На ногах - красные кожаные ичиги со степным орнаментом. Трое других башкир были одеты попроще, но все равно сильно выделялись из серой массы бурлаков. Долгих несколько минут старик буквально прожигал взглядом своего гостя. Потом, словно, из-под земли, донесся глухой каркающий голос:

— Висельник!

— Меня звать Го́нтарь! — представился парень, у которого от пронизывающего взгляда старика по спине побежали мурашки.

— Висельник! — хрипло рассмеялся Каргой, — Го́нтарь Висельник!

— Дед Каргой видеть людей как есть, — резко сказал молодой, еще безусый башкир в белой войлочной шляпе, сидевший напротив старика.

В отличии от Карго́я, он говорил с сильным акцентом. Потом, уже чуть более дружелюбно безусый спросил:

— Тебя старший послать?

— Да, — оторопело ответил Го́нтарь, стараясь не встречаться взглядом с дедом, — сплавщик передал, чтоб вы назначили водоливом одного из своих.

Не дожидаясь ответа, он поспешил уйти подальше от башкир. Долго, бесцельно бродил по лагерю, прогоняя прочь нахлынувшие воспоминания. Только немного успокоившись, вернулся назад к своим мужикам и присел на корточки у костра, согреваясь.

— Что, паря, поизносился маленько? — разглядывая рваную сермягу Го́нтаря и его латанные - перела́танные портки лукаво подмигнул рыжебородый бурлак, мешавший кашу в чугунном котелке.

— Есть чутка! — ничуть не обидевшись, засмеялся тот.

— Вот дуралей! Куда ж ты на сплав в такой одежо́нке-то?

— Да как-нибудь, дядя Похо́м, — улыбнулся Го́нтарь, — не пропадем!

Рыжий, щуплого телосложения мужичок только пожал плечами. Его прозвали Гнилым Похо́мом, на правой ноздре у него была незаживающая язва, из которой постоянно сочился гной. Он бросил мешать кашу, сел рядом с Го́нтарем и вытянул ноги к костру. Прищурив один глаз, в пол голоса, так, чтоб не слышали остальные, Похо́м спросил:

— Ты зачем к башкирам ходил?

— Игнат послал.

— Ясно, — так же полушепотом добавил он, — ты держись лучше от них подальше. Особенно от того, старого.

— А что так?

— Мертвец это. Ходит, разговаривает, а только это — мертвец! Так-то паря.

— Брешешь!

— Какой мне резон? — обиделся Похо́м, — сам видел, как он утоп прошлой весной. Да мы с Игнатом его тогда и схоронили. А только на третий день он вернулся. Черный весь, осунулся и падалью воняет. Они долго о чем-то со сплавщиком беседовали, потом меня подозвали и велели помалкивать. Не веришь иди сам Игната спроси.

Гнилой Похо́м встал, поправил пояс и пошел куда-то в лес. Между тем голодные, как собаки, мужики, подтягивались к котелку с кашей. У кого то оказался с собой берестяной буря́к с кислой капустой, принесли водки. Подошел Игнат:

— Помер Кузьма, братцы. Давайте помянем!

Все выпили по чарке и принялись за еду.

— Хлебушка бы домашнего! — жалобно протянул пухлый рябой Андрей, глядя куда-то в даль, может, в сторону родного дома. Для него, как и для Го́нтаря, это был первый сплав. Не просыхающая весенняя грязь и каторжная работа выматывали всех, но новичкам приходилось особенно тяжело.

— Будет вам хлеб, робя́та! На следующей стоянке подвезут. И водки еще, и мяса, — попытался подбодрить ватагу Игнат.

Сплавщика уважали. Дело свое он знал хорошо, Чусову́ю, опять же, как свои пять пальцев. За артель всегда горой стоял и зря никого не обижал. Улыбался правда редко.

— А почему Похо́ма Гнилым зовут? Из-за носа? — пока тот не вернулся из леса, решил спросить у мужиков Го́нтарь.

— Гнилой он и есть гнилой. Всегда таким был, — буркнул кто-то в ответ.

— Каторжник он у нас беглый, как и ты, — карие глаза Игната в упор посмотрели на парня, — что, думал, не догадаемся? Клеймо на руке нужно было лучше прятать, пока тюки с медью грузили. Да не бо́йсь! Здесь много беглых. Похо́му по приговору ноздри клещами вырвали, да на каторге один умелец залечил. Слыхал про такое? Вырезают ниже плеча кусочек мяса, прикладывают к ноздре и заращивают через разгное́ние. Одна ноздря у него хорошо срослась, как будто так и было, а вот другая все время гниет.

— Как?

— А гре́ц его знает, как!

— А тебя Го́нтарем почему зовут, крыши латаешь что - ли? — спросил один из мужиков, зевая.

— Можно и так сказать.

Сильный треск в лесу прервал разговор. Упало дерево. Стемнело, дневные мытарства закончились, и бурлаки стали устраиваться на ночлег. Кому хватило места — расположились в шалашах, остальные легли вповалку прямо на земле у костров. На веревках сушилось растянутое мокрое белье, бабы в небольшом деревянном корыте мыли миски.

Лес темнел вокруг разлапистыми ветвями, а рваные дымчатые облака плыли по темно-фиолетовому небу — далекому и холодному, как безрадостная жизнь бурлаков. Скоро со всех сторон послышался дружный храп и измученные мужики уснули, как убитые. Только Го́нтарь один сидел, глядя в огонь, и думал о словах старого Карго́я. Как он узнал? Зеленые глаза парня как-то разом все выцвели, потемнели. Го́нтарю стало жаль своей молодой жизни, которую он так быстро умудрился втоптать в болото.

Молодая луна тихо освещала лагерь. Вдруг, у леса метнулась какая-то тень.

— Кого черт несет? — подумал парень.

Барка была груженой трехпудовыми тюками со штыковой медью, а до такого добра в тайге много охотников. Го́нтарь решил обойти лагерь, все равно спать не хотелось. В воздухе чувствовалась весенняя изморось и было зябко. Проходя мимо шалаша с телом Кузьмы, он услышал странный глухой клекот. Может, водолив каким – то чудом оклемался? Заглянув внутрь, Го́нтарь сначала ничего не разглядел, было темно, потом ясно услышал треск разрывающейся ткани, хруст и жуткое чавканье. Черный силуэт склонился над трупом, и с каким-то подобием довольного рычания пожирал мертвую плоть. Почувствовав чужака, тень с хриплым гортанным стоном оторвалась от своей добычи, в мутных, молочно-белых глазах отражался лунный свет. По лисьему малахаю было ясно - это дед Каргой. Подбородок и все лицо у него было вымазано бурой, вязкой кровью начинающего застывать тела водолива. Сладковатая трупная вонь ударила в нос, противный ком подкатил к горлу. Каргой, приоткрыв рот, жутко заскрежетал зубами и стал медленно подниматься с земли.

Го́нтарь непроизвольно попятился, бросив последний взгляд на обезображенное тело Кузьмы, чтоб еще раз убедиться, что ему все это не мерещится. Но нет, белые реберные кости торчали из раскуроченной грудной клетки, а старик, скаля черные гнилые зубы, медленно подходил, сжимая в руке кусок оторванной кисти с торчащими сухожилиями. Отступив еще несколько шагов назад, парень остановился. За спиной кто-то глухо зарычал. Волосы на затылке встали дыбом и по спине побежали мурашки от первобытного животного ужаса. Обернувшись, он увидел матерого волка, пригнувшегося к земле. Хищник смотрел зелеными, светящимися в темноте глазами, и оскалив пасть готовился к прыжку.

— Ка́йт! — раздался глухой голос старика. В команде явно слышались стальные нотки.

Волк зарычал, потом заскулил и двумя огромными прыжками скрылся в ночи. В лесу, где-то совсем рядом, раздался звериный вой. Потом сразу несколько волков тоскливо завыли в унисон. Го́нтарь поглядел на Карго́я. Старик стоял не двигаясь, точно сомнамбула, подставив лицо луне и вслушиваясь в звериный вой. Его глаза все еще были белыми, он явно ничего не видел перед собой и принюхивался, как животное, ориентируясь на запах. От Карго́я разило гнилым человеческим мясом, он часто и прерывисто дышал.

Вдруг где-то слева хрустнула ветка, повернувшись в ту сторону, старик со свистом втянул в себя воздух, резко развернулся и вслед за волком скрылся в темном лесу.

— Заблудился, паря? — услышал Го́нтарь спокойный голос сплавщика, — Дурная голова! Чего ты по такой темени по лагерю бродишь? Лучше иди спать!

И глухо, отчеканивая каждое слово, добавил:

— Выбрось из своей пустой головы все, что тебе тут ночью у леса померещилось! И после отбоя не шастай, целей будешь!

Парень поплелся к своему костру. Его все еще трясло от пережитого ужаса, но перечить Игнату он не стал. Какое его дело? Дед Каргой — мертвец, питающийся трупами. Вокруг лагеря бродят послушные ему огромные волки и сплавщик обо всем этом хорошо знает. В пекло! После сплава получит свои семь рублей, как договаривались, и только его в артели и видели.

У костра Гнилой Похо́м, сонно перевернувшись на другой бок, пьяно промычал:

— Мертвец это! Какой мне резон врать?

Го́нтарь как мог устроился у костра, завернувшись в подмокший войлочный ле́жник. Чусова́я глухо шумела, где-то недалеко тревожно ухала сова. Глядя на яркие языки пламени, пробивающиеся сквозь черные угли, он провалился в глубокий тревожный сон.

Утром всей артелью хоронили Кузьму. Труп был зашит в холщовый мешок, вскрытой грудной клетки и оторванной руки так никто и не увидел. Бурлаки, сняв шапки и опустив головы, немного постояли вокруг холмика земли с простым крестом из двух палок, выпили за упокой водолива по чарочке горькой и разошлись по своим делам.

После обеда Го́нтарь колол с мужиками дрова. Солнце хорошо припекало, разгоряченный работой он взмок и скинул с себя рубаху. Одна из проходивших мимо баб невольно вскрикнула и выронила ведро с водой, увидев всю в глубоких рубцах, исполосованную шрамами молодую спину. Там не было живого места. Потом, как на зло, подошел безусый башкир и при всех, обратившись к нему, громко сказал:

— Висельник! Дед Каргой зовет! Иди сейчас!

Гнилой Похо́м аж присвистнул от удивления, а пухлый Андрей, открыв рот, долго хлопал бесцветными ресницами, глядя вслед уходящему Го́нтарю.

Днем Каргой выглядел как обычный старик. Он снова сидел на бараньей шкуре, скрестив ноги. На этот раз парню предложили сесть и поднесли пиалу с крепким солоноватым чаем, пахнувшим курдючным жиром. Старик сделал жест рукой, давая понять остальным башкирам, чтоб их оставили наедине. Те понимали Карго́я с полуслова и быстро исчезли.

Какое-то время дед пристально, изуча́юще разглядывал парня и наконец сказал:

— Всю жизнь будешь скитаться как перекати-поле, не сможешь жить как простой человек. Пройдешь через землю, Го́нтарь Висельник?

— Это как еще? — не понял Го́нтарь.

— Может расскажу, если доживешь до конца сплава, — старик замолчал, выдержав паузу, и продолжил, — черная кровь твоего сердца снова станет алой лишь когда твое тело иссохнет, как мое!

— Сложно ты говоришь, Каргой! — парень, поморщившись, проглотил чай и спросил, — откуда про меня все знаешь? И что ты вообще такое?

Старик пригладил жиденькую белую бородку и сощурив глаза ответил:

— Я живой мертвец, урягы́м, которого держит на земле кровная месть — кары́мта по-нашему. Смерть не властна надо этим телом, пока моя кары́мта не исполнится. Человеческое мясо дает урягы́му силу видеть прошлое и будущее, власть над лесом и живущими в нем хищниками. Без человеческого мяса силы быстро иссякнут, тело истощится, но я все равно буду жить внутри этого трупа. Воспоминания о Нугу́ше, моем сыне, и его жестокая смерть не дадут мне обрести покой.

— И ты видел, как меня повесили? — не поверил Го́нтарь.

— Сомневаешься? — засмеялся старик, — ну так слушай. Я видел огромную площадь, забитую тысячами горожан. Люди сидели даже на крышах и телегах. Вдруг толпа заголосила: “Ведут! Ведут!”. Тебя, скованного цепью с другими осужденными подвели к виселице, стоявшей на эшафоте. Зрители были в каком-то экстазе, кто-то плакал, кто-то смеялся или выкрикивал ругательства. Старуха, стоявшая к тебе ближе всех, отвернулась, ей было жаль тебя, молодого, красивого парня. Но вот, по команде, всех четырех висельников одновременно столкнули с приставных лестниц. Только одна веревка не выдержала и оборвалась. По закону тебя были вынуждены помиловать. Смертную казнь заменили кнутова́нием и ссылкой на каторгу. И еще я видел другую картину: как палач с кривой ухмылкой обнажив тебя по пояс, привязал на той же площади к деревянной кобыле. Ты не должен был выжить после тех двадцати пяти ударов плетью! Так ему велели. Кнут раздирал твое тело, отрывал мясо с костей. Истязание длилось больше часа, твоя спина была похожа на спину освежеванного животного. Отрывая широкие полосы кожи кнут палача навсегда оставил на твоем теле неизгладимые белые рубцы, жуткие шрамы, но каким то чудом ты выжил. Видимо судьба еще не закончила с тобой свою игру!

— К чо́мору такую судьбу!

— Я вот что тебе скажу, Висельник. Может не поймешь сразу, просто запомни. Черная кровь твоего сердца снова станет алой лишь тогда, когда тело иссохнет, а душа очистится в страданиях. Омой свое лицо кровью врагов человеческих. Так учат предания народа башко́рт. Лети над пропастью, перекати поле, опережая бурю! Будь тем, кто ты есть, закали сердце, чтоб чистить мир от гнили. Иначе будешь видеть вокруг себя только глубокую тьму, без конца и без начала, тьму без четырех сторон.

Го́нтарь долго бродил по лесу, приходя в себя после разговора с Карго́ем. Странно, но он не чувствовал к старику, питающемуся человеческим мясом никакого отвращения. Скорей ему было любопытно, что за кровная месть держит мертвого башкира на этой земле. Он как-то постеснялся спросить. Бурлаки беспробудно пьянствовали весь второй день вынужденной остановки, некоторые свалились с тифом и их перетащили в освободившийся шалаш Кузьмы. Горы вдалеке к вечеру по дернулись молочной дымкой, а лес спокойно дремал на берегу все еще беснующейся реки.

За ужином сплавщик обрадовал ватагу, сказав, что уровень Чусово́й скорее всего к утру спадет и можно будет продолжит сплав. Он позвал Го́нтаря немного прогуляться по лагерю перед сном.

— Что за кровная месть у Деда Карго́я, не знаешь? — осторожно спросил парень, когда подвернулся удачный момент.

— Да не особо, — ответил Игнат, — знаю, что его сын погиб страшной, мучительной смертью, и что Каргой ищет в этих лесах Кли́ма Кати́лу, это — местный разбойник, который со своей бандой грабит барки во время хваток, стоянок. Поэтому он и подрядился со своими башкирами охранять артель. Я тоже много всего слышал о Кли́ме и его банде, много народу они перерезали за последние восемь лет. Да если бы только убивали да грабили! Изувер он, любит людей истязать. А страшен, как моя смерть. Потому все и зовут его Кли́м Кикимора, из-за жуткой изувеченной рожи.

— А ты сам его видел?

— Да так, мельком. Видел разок. До сих пор по ночам снится, — сплавщик хитро усмехнулся и хлопнул Го́нтаря по плечу, — а что , с каторги так просто бежать?

— Кому как.

— А ты как сбежал?

— Я с Тобольска бежал, с сортировки. Должны были отправлять на копи в Не́рчинск. Да там говорят долго не живут на тех копях. Повезло как-то ночью, караул не ши́пко «крепкий» стоял.

— Да ты паря вообще у нас везунчик я смотрю, — беззлобно засмеялся Игнат,

— Похо́м, кстати, тебе не попадался? С обеда его ищу, запропастился где-то, собака.

— В лесу как раз после обеда он дрова с нами и колол, потом больше не видел, — ответил Го́нтарь.

Пора было возвращаться в лагерь. Недоеденная краюха молодой луны зависла над лесом, у костра уже вовсю раздавался тяжелый бурлацкий храп.

Посреди ночи Го́нтарь проснулся от истошного бабьего крика. Хотел было вскочить на ноги, но чьи-то сильные руки прижали его к земле. В горло уперся нож и хорошо знакомый голос Гнилого Похо́ма в самое ухо прошипел:

— Не барахтайся, паря, живей будешь!

— Вяжи его, еще пригодится! — бросил он коротко двум свирепого вида мужикам, стоявшим рядом.

Одежда Похо́ма, его руки и лицо были перепачканы кровью. Большинство бурлаков разбойники просто зарезали во сне, по всюду валялись мертвые тела. Краем глаза парень успел заметить, как тощий, словно скелет, разбойник всадил топор в голову спящего рядом Пухлого Андрея. Тот даже не успел проснуться. Потом, после тяжелого удара дубины по голове, Го́нтаря накрыла кромешная тьма. Пришел в сознание он снова от отчаянных воплей. С трудом открыл глаза, вокруг был ад: груды тел, крики, дикий бабий плач. Давно рассвело и было хорошо видно, что вся земля в лагере залита кровью. Один из бурлаков с жуткой раной на спине полз в сторону леса из последних сил, но его добили ударом увесистой дубины. Справа, прислонившись спиной к дереву, связанный веревкой по рукам и ногам, как и Го́нтарь, сидел сплавщик. На виске у него кровоточила небольшая рана, верхняя губа была рассечена, но Игнат был жив и в сознании. Увидев, что парень пришел в себя, он подмигнул ему и вдруг резко вскочил на ноги. Видимо, сплавщик давно уже успел перерезать свои веревки и только притворялся обездвиженным. Но не успел он сделать и пары шагов, как со всех сторон был окружен разбойниками. Разгоряченные жуткой бойней они прямо здесь разорвали бы Игната на куски, но резкий окрик и пронзительный свист заставили бандитов остановиться.

— Не трогать сплавщика! Брать живьем! — раздался визгливый голос Кли́ма Кикиморы.

Все расступились. Давая главарю пройти. Он остановился перед Игнатом, которому едва доставал до плеча и внезапно ударил того кулаком подды́х. От резкой боли сплавщик согнулся пополам, его тут же скрутили, но удержать все же не смогли. Расшвыряв разбойников, громадный Игнат, сворачивая челюсти кулаками, размером с добрую кувалду, пробивался к Кати́ле. И вдруг осел на землю, стал жадно хватать ртом воздух, потом повалился набок, скрючившись, держа руками собственные выпущенные кишки. Криво усмехаясь, с огромным окровавленным резаком, над ним склонился Гнилой Похо́м:

— Отдохни мале́ха, Игна́тушка!

Го́нтарь наконец сумел рассмотреть Кли́ма Кати́лу. Атаман действительно был жутко уродлив: небольшого роста щуплый мужичок с жиденькой бороденкой и рыжего цвета длинным чубом на левую сторону. Правая сторона головы была полностью обрита, вместо уха — уродливый сморщенный рубец. Нос Кати́лы вырезали до самых костей, а на лбу и щеках красовались синие литеры А, К и Т. Позорные клейма означающие, что он каторжник, разбойник и вор. Теперь было ясно, за что его прозвали Кли́м Кикимора.

— Катила, баб кончать? — крикнул кто-то с другого конца лагеря.

— Живьем брать! Всех кто остался живьем брать! За каждого из башкир отдельно плачу золотом! — рявкнул в ответ Кикимора.

Тут Го́нтарю надели на голову мешок и куда-то поволокли.

— Где это запропастились башкиры? — успел подумать он про себя.

И если в этот момент в голове парня и промелькнули какие-то проблески надежды, все они были связаны только с Дедом Карго́ем.

— Похо́м, тюки с медью тащите к подводам. Как погрузите — сразу увозите, сам знаешь куда, — командовал Катила, — мы поведем пленных на Вороний Холм.

Когда отряд на большое расстояние углубился в лес, мешки с пленных наконец сняли. Несчастные теперь уже никак не смогли бы определить, в каком направлении их уводят. Го́нтарь насчитал всего пятерых выживших из своей артели. Две бабы и два мужика, не считая его самого. Все были связаны общей веревкой. Разбойников, включая Кати́лу, было восемь. Остальные, видимо, уехали с подводами меди. Отряд пробирался через сырую тайгу практически молча. Банда Кикиморы после тяжелой ночки вымоталась, а пленники, по большей части смирившиеся со своей судьбой, шли понуро, опустив головы, даже бабы перестали реветь. Шли всего около четырех часов по темному хвойному лесу, постепенно поднимаясь в гору. Наконец, лес расступился, и стало видно урочище, расположенное на открытой поляне, на вершине огромной пологой горы. Это и был Вороний Холм.

От этого места за версту веяло чем-то зловещим. Воздух странного урочища был пропитан отчаянием. В центре пустой поляны стояло высохшее старое дерево, к стволу которого была примотана веревками жуткая деревянная маска, изображающая голову человека с длинным клювом ворона. Вверху и по бокам торчали в разные стороны черные вороньи перья. Сама маска была бурого цвета, будто ее пропитали кровью. Вокруг стояло несколько идолов, изображавших антропоморфных существ, вырезанных, правда, не очень умело. Сбоку виднелся глубокий колодец, обложенный валунами, на дне которого плескалась грязная тухлая вода. Этот колодец явно использовался не для добычи питьевой воды.

За колодцем, у леса, пленникам разрешили сесть на землю. Два разбойника остались их сторожить, остальные пошли отдыхать. В западной части поляны было несколько полуземлянок, крытых дерном. Го́нтарь огляделся. Один из стражников задремал, второй, с изъеденным оспой лицом, правил о камень длинный нож и выглядел довольно усталым. Веревка, которой были стянуты запястья, немного ослабла, можно было бы попытаться вытащить одну руку. Но что дальше? Он стал вглядываться в понурые лица бурлаков, ища поддержки. Зря. Один из мужиков, угадав его намерения, грустно помотал головой, мол, нечего и думать, второй сразу отвернулся, спрятав потухший взгляд. Бабы спали вповалку на земле, обнявшись, спасаясь в забвении от страшной участи. Одному без оружия с разбойниками не справиться. Парень пока не сдавался, но решил, пользуясь затишьем, немного поспать, восстановить силы и дальше ждать удобного момента.

На закате пленников разбудили. Увидев Кати́лу, Го́нтарь сразу понял, что затевается нечто ужасное. Глаза Кикиморы горели в предвкушении зверств. Он переоделся в нарядный алый кафтан, сменив коричневую кожаную рубаху, был лихорадочно возбужден, даже двигался как-то странно, весь дергался, будто сейчас вот-вот пустится в пляс, и постоянно пил из фляги какую-то зеленоватую маслянистую жижу, морщась после каждого глотка. Чуть в стороне, напротив дерева с маской, разбойники сооружали помост из бревен вокруг трех столбов, вкопанных в землю. Вспомнились рассказы сплавщика о том, что Катила изувер и любит мучить людей. Если и можно было как-то спастись, то только сейчас, пока в лагере суета. Но сторожа, уже другие, отдохнувшие, не спускали глаз с молодого парня. И все же, в глубине души, он еще на что-то надеялся.

Между тем, все приготовления были закончены. Катила подошел к иссохшему дереву с маской, достал нож и сделал надрез на своей ладони. Показалась кровь, алой струйкой стекавшая на землю. Он провел разрезанной ладонью по лбу Ворона, потом, почтительно склонив голову, этой же рукой прикоснулся к своему лбу, оставив на и без того обезображенном лице кровавую отметину. Разбойники стояли вокруг в немом оцепенении. Было ясно, что они панически боятся своего атамана и готовы выполнить любой его приказ. Глаза Кикиморы горели безумным блеском на изуродованном лице. Пленников сковал ужас. Одна из баб стала мелко дрожать и трястись, впадая в истерику. Вторую потащили к площадке с идолами. Там на ней разорвали одежду и растрепали косу. Кли́м не отдавал своим людям никаких приказов, проста молча наблюдал, наслаждаясь жутким зрелищем, явно не в первый раз происходившим на Вороньем Холме. Разбойники хорошо знали что делать. Баба не вырывалась, не кричала и даже не пыталась прикрыть свою наготу. Она оцепенела и казалось, не совсем понимала, где находится и что вокруг происходит. Только по щекам бежали ручейки слез. Ее подвели к колодцу и, перерезав горло, бросили вниз. То же сделали и со второй. Все произошло быстро, как во сне, никто из пленников не успел опомниться. Го́нтаря и двух других бурлаков подвели к помосту напротив высохшего дерева и привязали к столбам. Вокруг разложили кучи хвороста. Так вот, что с ними будет! Сожгут живьем! Сердце Го́нтаря сковал ледяной ужас, и последняя надежда исчезла.

Катила улыбался, предвкушая истошные крики своих жертв. Но он не спешил. Глядя на пленников, атаман произнес:

— В память о моем брате, вы станете жертвой Вороньему Богу. Вороний Бог дарит мне и моим людям удачу! А мы приносим ему жертвы. Когда-то, в прошлой жизни, у меня был брат. Не по крови, но это была моя родная душа, единственный человек на земле, который меня принимал и любил. Но в страшном месте, на границе миров, брат умер на моих руках, рассказав мне перед смертью про Вороньего Бога и обряды поклонения ему. И на краю гибели, между жизнью и смертью, я стал ему молиться! Вороний Бог спас меня из каменной ловушки, наделил силой и сделал тем, кто я есть — Кати́лой!

— Это я спас тебя тогда, Кли́м, не Вороний Бог! — раздался вдруг сзади хриплый голос Карго́я.

Он незаметно вышел на поляну и теперь стоял за спинами разбойников. Глаза старика снова покрылись белесой пленкой, он втягивал носом воздух, а рядом, готовясь к атаке, ощерились четыре огромных матерых волка. И они напали. Ни Кикимора, ни его люди даже не успели схватиться за оружие, началась паника. Волки рвали разбойников, раздирали глотки, впивались огромными клыками в лица, сдирая кожу. Дед Каргой с невероятной скоростью подскочил к Кати́ле, как дикий зверь зубами в секунду разорвал ему горло. Повалив атамана на землю, разодрал грудную клетку и мощным рывком выдернул сердце, залив все вокруг алой, как рубаха Кикиморы, кровью, и стал с наслаждением его пожирать. Спустя всего несколько минут в живых оставались только два разбойника. Они попытались спастись бегством и ринулись в сторону леса, но волки в несколько гигантских прыжков их настигли. Одному волк вцепился прямо в затылок, повалил на траву и стал мотать орущего человека по земле как тряпичную куклу. Второго сначала сбили с ног, потом сразу три хищника одновременно налетели и буквально разорвали разбойника на куски. Когда с бандой Кикиморы было покончено, волки словно по команде ушли в тайгу. Каргой освободил пленников, перерезав веревки, показал бурлакам направление в сторону Чусово́й и рассказал как выбраться. Го́нтарю он велел остаться.

Старик, уже с обычными карими глазами, подпалил кучу валежника, скоро загорелся и помост из бревен. В огонь полетела маска Вороньего Бога. Каргой подобрал топор, подошел к одному из идолов и стал рубить его под корень. Го́нтарь молча подошел и стал помогать, налегая плечом. Вдвоем они быстро сломали всех идолов и оттащили их на костер. Стемнело. Пошарив с факелом в землянках, парень раздобыл немного вяленой рыбы, флягу с вином и сел у громадного кострища возле башкира. Глядя на три пылающих столба, к одному из которых недавно был привязан сам, он с содроганием думал о страшной и мучительной смерти, которая его ждала в этом жутком урочище, если бы не странный старик.

— Ну что, Каргой, свершилась твоя кары́мта? Теперь ты отомстил за сына? — спросил наконец Го́нтарь.

— О нет, Висельник, время моей кары́мты наступит на рассвете, — башкир взглянул на него из под мохнатой шапки с какой-то горькой усмешкой.

— Это как?

— Я расскажу тебе мою историю, время еще есть, только не перебивай. За это ты исполнишь мою просьбу.

— Хорошо, — согласился парень, пальцами отрывая от небольшой рыбины плавник.

Старик немного помолчал, затем, с трудом вынырнув из тяжелых воспоминаний, усталым голосом стал рассказывать:

— Однажды зимой, в метель, к нам в дверь постучался человек. Был поздний вечер и в тот день стоял страшный мороз. Мы пустили к себе путника, не испугались его обезображенного лица и даже потом позволили остаться до весны. Это был Кли́м. Он сбежал с каторги и побирался. Он вообще в жизни видел мало чего хорошего, осудили его по ошибке, перепутав с другим человеком. Тогда Кли́м еще не был жестоким, вел себя тихо, помогал нам по хозяйству. Мы все жалели урода, особенно мой старший сын, Нугу́ш. Они сильно сдружились, а потом стали вместе подолгу где-то пропадать. Я стал замечать на них новую одежду, у Кли́ма появились хорошие сапоги. В деревне поговаривали, что они грабят людей на тракте. Но я долго не мог поверить, через какое-то время сын сам во всем мне признался. Нужно было что-то делать. Тогда я заманил их в горы. Придумал легенду, что в молодости спрятал золото, которое нашел в горах, в глубокой расщелине, как подношение духам. А сейчас вот стал слишком стар, чтобы достать его. Я сказал, что отдам им золото, если перестанут грабить людей. Не знаю, поверили они мне тогда или нет, но жажда золота оказалась сильней здравого смысла. На следующий день, рано утром, мы ушли в горы. Никто из моей семьи не знал, куда мы уходим, все думали, что на охоту. Мы долго шли, поднялись высоко в горы, и наконец оказались у огромной расщелины. Я спустил Нугу́ша, своего сына, и потом Кли́ма в этот глубокий провал, и пока они в глине искали золото, вытащил веревку. А потом я ушел, сказав, что вернусь на следующий день и вытащу их. Пусть пока посидят и подумают о своей жизни, о том что за зло, рано или поздно, приходиться отвечать. Надеялся, что ночь в горной расщелине поможет им осознать все, что натворили. Сам я решил стать на ночлег рядом, ниже по склону горы, но пока разводил костер, вдруг прямо на меня упало огромное дерево. Очнулся я уже дома, местные охотники притащили меня на следующий день в нашу деревню. Как только я смог стоять на ногах, я тут же вернулся за своим сыном, но увы, прошла уже целая неделя. В глубине провала я нашел только труп сына и рядом с ним помешавшегося урода. Мой Нугу́ш был давно мертв, в его руке был зажат нож, которым он сам, судя по надрезу, перерезал себе горло. Его ноги, до колен, были обглоданы до самых костей. Нугу́ш убил себя назло мне или ради спасения друга, не знаю, а перед смертью, видимо, рассказывал ему предания из башкирского эпоса про падишаха Кати́лу, чьи владения усыпаны человеческими костями и живые там завидуют мертвым, проклиная час, когда родились на этой земле. Про его жуткие жертвоприношения, сопровождавшиеся вороним сабантуем. Кли́м сви́хнулся, все смешалось у него в голове и когда я вытащил его, урод не мог внятно сказать ни одного слова, только мычал что-то нечленораздельное, плакал и снова и снова повторял:

— Кли́м Кати́ла, Кли́м Кати́ла, Кли́м Кати́ла...

А потом сбежал. Я не стал его догонять, нужно было отвезти тело сына домой и похоронить. Своим я сказал, что Нугу́ш погиб в горах от рук разбойников а его ноги обглодали дикие звери. Через несколько лет я узнал о банде Кли́ма Кати́лы, атамана с изуродованным лицом, орудовавшего по берегам Чусово́й. До меня дошли слухи о зверствах, что он творит. Тогда я оставил семью и подрядился в артель к Игнату в надежде на встречу с Кли́мом. Это из-за меня он стал изувером Кати́лой! Я виновен в страшной смерти Нугу́ша! Сначала я хотел с ним поговорить, объяснить ему, как все было. Погибнуть от его руки я не боялся, жизнь и так давно опротивела мне, после смерти сына. Вина сжигала меня изнутри. Но все, как видишь, вышло иначе. Река убила меня во время сплава, потом вернула к жизни, омыв кровавые слезы, и превратила в урягы́ма. Я должен был убить чудовище, которым стал Кли́м, а его кровь должна была стать гибелью для меня. Так хотела река. Вот такая у нас с Кати́лой вышла странная кары́мта!

Го́нтарь молчал, ошарашенный, не зная, что сказать. В свои восемнадцать лет он успел повидать многое, но все это не шло ни в какое сравнение с жуткой историей Деда Карго́я. До рассвета они молча сидели, глядя, как догорают последние идолы. Когда первые лучи солнца стали пробиваться сквозь утреннюю мглу, старик устало сказал:

— Время исполнить мою просьбу, Го́нтарь Висельник!

Он достал из-за пазухи кожаный мешочек на шнурке, украшенный глазчатыми бусинами из синего стекла, и протянул его парню.

— Здесь прах моего сына. Я хочу, чтоб ты надел этот амулет и никогда не снимал. Нугу́ш тоже виновен в том, что Кли́м стал чудовищем, душа моего сына мучается и еще долго не сможет обрести покой. Ты можешь ему помочь, дать второй шанс. Проживи свою жизнь достойно, Го́нтарь Висельник, за вас обоих, так, чтоб ты мог этой жизнью на смертном одре гордиться, помогай людям, делай добро, а перед смертью, где бы ты ни был, закопай прах моего сына в землю. Нугу́ш всегда будет следовать за тобой, станет частью тебя и будет во всем помогать. И тогда, в конце вашего пути, его душа наконец обретет покой. А возможно, и моя. Доберись в Старый Ям за Уральским хребтом, спроси у стариков, как “пройти через землю”. Земля через этот амулет свяжет вас с Нугу́шем.

Больше старик не успел ничего сказать. Лучи восходящего солнца коснулись лисьего малахая, он закрыл глаза и словно окаменел. А потом просто рассыпался прахом. Процесс гниения, по какой-то причине на долгое время приостановившийся, теперь в доли секунды превратил мертвеца в груду костей и серой пыли.

Висельник не стал хоронить Карго́я, не стал больше тревожить его прах. Он обшарил землянки, приоделся, достав из старого сундука еще крепкую кожаную сермягу и подбитые железными скобами черные сапоги, очень похожие на те, что так понравились Игнату. Собрал в дорогу немного припасов и прицепил на пояс тугой кошель Кати́лы с золотом. На первое время хватит. На шее болтался амулет с прахом Нугу́ша, а Го́нтарь Висельник бодрой походкой шел через темный лес навстречу солнцу и своей новой судьбе.