Горемыка

- Пяточата, ты вставать думаешь?

Утро для Пусяты началось с привычных воплей матери, распекавшей отца, чуть свет, за лень и безалаберность. Словно громовой раскат орала она, что есть сил, каждодневно одно и тоже. Как буд-то слов других не знала.

- Пяточата, скотина, по-твоему, есть не хочет?! – не унималась мать, повышая голос.

- Пяточата, я тебя сейчас холодной водой оболью… – шепотом из-под одеяла пронудел Пусята следующую фразу, которая не замедлила себя ждать уже в исполнении разошедшейся спозаранку родительницы.

- Пяточата, я тебя сейчас холодной водой оболью! – прогремело совсем близко, однако отец и не думал пошевелиться. Дрых, даже ухом не повел. Привык, зараза, многолетним опытом упоролся и лежит себе колодой малоподвижной.

Топая, как медведь, мать отправилась в сторону печки, послышался звук булькнувшего в ушате черпака, а через минуту раздался отцовский вопль. Окатила. Опять.

Отец, глухо ругаясь и отфыркиваясь, встал, натянул штаны, сунул ноги в растоптанные обувки и поплелся на двор. Пусята тоже решил не залеживаться, а то и его окатят. С матери станется. Уж лучше самому, услужливо, глядишь, и отойдет, потеплеет к сыну, наконец.

Пусята, как это было принято называть, являлся блудным сыном. Не то, чтобы он где-то там постоянно блудил, однако же приключилась в его жизни не так давно незадача, а точнее малоудачный и скоро издохший любовный порыв.

Сманила Пусяту с пути истинного на путь голи перекатной соседская девка - Крыська. Знались они с Пусятой с самого малолетства, а и как не знаться, в одной деревне жили, через дом друг от друга. Крыська, правда сказать, помладше Пусяты была на два года. В детстве девка бестолковая да суетная, за что попадало ей от родителей суровых и братьев старших. Девке-то оно полагается быть смирной, спокойной, работящей и всяческим в быту надобным премудростям обученной. Однако же, премудрости бытовые Крыське давались сложно. В противовес премудростям ей давались все больше песни, пляски да разная дурь в голову лезла. Вот, дескать, не плохо бы было из деревни вырваться, да в город попасть, а потом из города, да в другой город. Односельчане только диву давались, что где ж коза такого набралась. А уж после того, как Крыська с отцом и старшим братом на ярмарку съездила, так и совсем последний разум из головы вышел, одна мутная придурь осталась.

Подросла Крыська, заневестилась, расцвела. Из замухрышки прям девка на заглядение, хоть и тощевата. Вот бы еще вместо песен да поплясулек работать любила потому, как склонность крыськина к лени и бестолковому веселью способствовала тому, что обходили сваты ее двор стороной, да на цыпочках. Пусята же когда на Крыську засмотрелся так и вовсе сначала от родителей дрыном по хребту огреб, а потом еще от старших братьев вдогонку. Сестра тоже приложилась, не утерпела. Для порядку. Дескать, неча на пигалицу эту смотреть, в хозяйстве работать надо, а не косу теребить, да глазки строить.

Дрын Пусята стерпел, а вот на Крыську засматриваться не перестал. Правда, тайком. Второй раз тумаков не хотелось принимать, чай не совсем дурак. Крыська же, на безрыбье, тоже Пусятой заинтересовалась.

Бегали, в итоге, все лето Крыська с Пусятой на дальний сенокос ради томных встреч. Валялись на сеновале, среди берез порхали играючи, бывало и ночами встречались, когда родичи, крепко умаявшись, дрыхли так, что хоть с пушки пали все одно ухом не поведут.

Так и год минул, потом другой, третий. Братья Пусятины оба переженились, своими дворами зажили. Сестра замуж вышла. На Крыську так никто и не засматривался, а вот касательно Пусяты у родни планы появились. Младшему сыну принято было с родителями остаться, своего двора по женитьбе не заводить. И присмотрели ему отец с матерью невесту. Как водится работящую, крепкую, фигуристую.

Пусята как увидел супружницу свою будущую, так и обомлел. Девка была – нечета Крыське. Крыська-то гибкая, чернобровая. Невестушку же руками так просто не обхватишь. Высоченная, краснощекая, белобрысая, коса толстенная, сарафан на титьках трещит. Такая за амбаром прижмет и говори потом, что не сам в стенку впечатался. И то если отколупнуться удастся. Улыбалась жениху скромно, но бровью вела уж так многозначительно, что Пусята сразу понял – спуску не даст.

От такой беды рыдал Пусята в три ручья. Вот уж не свезло, а ведь каких только мер не принял, чтобы обошлось. И пятак счастливый под пятку совал, и на падающую звезду желание загадывал, и ворона лесного салом накормил. Примета была такая, что ежели ворон жрать подачку станет, так удача всенепременно мордой к подающему повернется. Ворон жрал, и еще как, Пусяту обнадежив. Все вот только без толку, к сплошному расстройству.

Крыська же, получив тягостные вести, удумала родичам наперекор пойти, ведь так и до нее очередь дойдет, сплавят абы за кого только бы с рук. Уж лучше с Пусятой это дело обстряпать, чем невесть чего ждать.

Следующей после сватовства ночью, по летней духоте бежали, прихватив семейные накопления. Точнее, накопления Пусята прихватил у своих родителей, перед тем упорно повинившись на умытого постным маслом с самогоном божка в красном углу и, согласно примете, выходил из дверей дома не мордой, а задницей. Дескать так кара не настигнет. Знал где кровно нажитое попрятано, мать с отцом на его же свадьбу и новую кобылу копили. Крыська у своих ничего не нашла, видать хорошо сокрыли, подозрениями истекая касательно дочерней дурости. И были Пусята с Крыськой таковы. В город сбежали, где по крыськиному плану должны были обновками отовариться, дабы на городских походить, а не на голь деревенскую. Потом предполагалось к купеческому обозу примкнуть, дальше двигаться, лучше сразу за море, где, по сведениям Крыськи, булки прямо на деревьях росли и зимы никогда не было. И жить себе безо всяких пахот и трудов, на площадях городских петь да танцевать, деньгу заколачивая и тем себя обеспечивая.

Размечтался Пусята про булки на деревьях. Ежели такая благодать, так чего действительно не жить? Ни пахоты тебе, ни в спине ломоты. На гуслях играть научится, да и считай дело в шапке. Главное, чтобы всегда жилище выбирать с воротами на восток, где солнышко встает. Это к удаче. Потому и по городским доходным домам они с Крыськой долго ходили, нужную дверь искали. Нашли.

Удача с поисками жилья в первый же день и радостные картины растущих на деревьях булок, сыпанных маком, послужили самым дельным сонным зельем. Теплая Крыська под боком тоже свою положительную роль сыграла, конечно.

Идиллия, как и можно было ожидать, если бы у Пусяты было хоть сколько-то мозгов, продлилась не долго. Не прошло и двух месяцев, за которые молодые так и не двинулись в вожделенные заморские берега, как родительские накопления подошли к концу, а Крыська, распробовав шальной городской жизни и ежедневно глазея на богатых господ, одним холодным утром вильнула юбкой, да и была такова. Это потом уже Пусята узнал от сочувствующего булочника, что пригрелась пигалица у знатного господина за высокими воротами да в белокаменных хоромах. Бегала она туда, по всему видать, уже давно и плотно, раз приняли. Господин-то далеко не молод был, вдов, бездетен, а Крыська своими статями весьма в его вкусы вписывалась, в нужный момент на глаза попадясь.

Видел потом Пусята Крыську через забор, пока слуги собаками не отогнали. Ходила по саду вся в шелках да богатых туфлях, спесью сочилась. Вроде как даже женился на ней господин, не поглядел, что дура деревенская. Во всяком случае, Крыська перед взором пусятиным последний раз в карете блеснула мордой своей розовощекой, на выход из города выкатываясь. Видать сбылась пигалицина мечта, по землям дальним покататься отчалила.

От обиды такой запил Пусята, последнее спустив. Очнулся в канаве, по заморозкам, в драном зипуне. Из каморки выкинули, жрать неча. Пришлось потратить последний, счастливый пятак, который под пяткой носил, на дорогу. Так и вернулся в родительский дом, ободранный да изголодавшийся. Повинился. Огреб, как водится.

Невеста, Пусяте родителями сватанная, к тому времени уже за другого пошла. Да и кто теперь на него соблазнится? Позарятся, конечно, да только сколько времени пройдет. А пока что, каждый спозаранок начинался с обливания отца холодной водой, небрежно кинутой ему – Пусяте – на стол миски пустой каши, работ и забот по хозяйству. Отец еще грозился, что по весне его – дурня вместо кобылы запрягать будет. Оно бы и справедливо, тут ведь и не поспоришь. Дурень – как есть.

Минула зима. К оттепели мать, наконец, подобрела. Может браниться надоело, тем более одними и теми же словами, а может к пахоте решила норов поумять. Оно ведь пахать-то надо, как ни крути. Причем, двумя мужиками сподручей, чем одним. Тут тоже, как ни крути. А ежели его, Пусяту, беспрестанно пилить, то ведь может прыть снизить, а то и вообще сбежит опять по теплу, поминай, как звали. Старость же не за горами, да и всхоленный мужик усердней работает. Так к утренней каше Пусяты, как в старые добрые, стали добавлять мяса кусок. Отстрадал, дескать, часть греха, старайся дальше, морду в пол держать не забывай. И Пусята старался, позабыв про подлую Крыську и дурные ее сказочки, про растущие на деревьях булки в каких-то там землях диковинных, где зимы не бывает. Дура – девка, правду про нее люди говорили. Это надо было сообразить, что люди без зимы живут! Это ж не реки снегом не напитать, ни землю не напоить, с чего урожай родится, да еще и с булками на деревьях. Дураком и он был, что в подобное верил. Повелся на морду смазливую. И пятак счастливый беду не отвел. Теперь вот новый-то еще поди-найди, чтобы всем приметам соответствовал.

Лето напролет, а потом и зиму Пусята работал справно. Да и урожай не подвел. Ни мать, ни отец его обильно не пилили. Если только голос лишний раз подаст, так напомнят про былые заслуги. А так и ложкой в лоб более не прилетало, дескать рослый уже совсем, пора бы и проявиться. Невесту вот можно новую присмотреть. Пусята и не против был. Надоело матери во дворе по бабской работе помогать, пусть молодуха крутится, а ему и отдохнуть не грех когда возможность есть. Отец же вон отдыхает. То-то и оно.

Невесту родители присмотрели в соседней деревне. С их взгляда, девка оказалась хороша, хоть и чуток перезрела. Миловидностью не отличалась, но крепкая была, работящая и приданое за ней не плохое давали деньгами, не считая домового барахла. Порешили, что осенью, сразу опосля сбора урожая, свадьбу сыграют. Все чин-чином, как у достойных людей принято.

И все, вроде, складывалось у Пусяты ладно, ничего в его жизнь не лезло с тем, чтобы порушить благоденствие. Однако, дурь из головы так просто не выветривается, как любила говаривать бабка Затейка, которую вся деревня считала ведьмой, но активно по этому поводу помалкивала, мести опасаясь. Малотого, что Затейка была не местной, хоть и осевшей в здешних местах аж сорок лет назад, так еще и точно знала какая трава или камень какую болезнь лечат. Амулеты, опять же, разные делала. И человека уберечь, и скотину – все к ней. За амулетом, удачу приманивающим, Пусята и решил податься по причине того, что пятак новый так и не нашел. Его ж непременно найти надо было, и чтобы на дороге, и обязательно один край надломленный. Тогда удачу приманивать будет, поверье давно известное. Один раз так Пусяте повезло и, видать, второго такого ждать себе дороже, уж лучше позаботиться о новой защите.

Затейка, как обычно бывало к концу лета, разбирала насушенные травы, развешивала их по своей невеликой избе, создавая в замкнутом пространстве одуряющий запах.

- Пришел таки, бестолочь… - прошипела она не поворачивая головы в сторону Пусяты.

Пусята замер. Затейка с детства навевала на него страх, заставляя стоять столбом и пялиться на полусгорбленную старуху, вечно одетую в порядком износившиеся черные одежды. Сколько Пусята помнил, она всегда была какой-то особенно древней. Старики говаривали, что в местные края она уже пришла седой, молодой ее никто не помнит. Однако же за то, что жила Затейка на отшибе, добросовестно помогала в меру сил и во вредительстве не была замечена, ее терпели, не гнали. И не было в деревне или даже соседних селах человека, который бы хоть раз не обратился к Затейке. Пусята к ней уже не раз бегал, в основном по материному поручению. Лекарства взять для домашних или скотины, трав, что зло всякое отгоняют. По своей нужде один раз был. Уж больно хотелось узнать, действительно ли нужный пятак нашел. Ведьма-то она всяко разглядит лучше него. Разглядела. Подходящий пятак оказался.

Пусята стоял. Определив распушившийся сухостой с темно-красными цветами на крюк старуха, наконец, повернулась.

- Оберег хочешь, - глухим голосом усмехнулась она. – Пятак-то свой спустил? Таким как ты обереги к пузу надо намертво пришивать, чтобы уж наверняка. Не то все просрете и еще немного сверху набедокурите. Уверен, что тебе это надо, а? Живешь же вроде без пятака и ничего. Может башкой все же подумаешь? Или что там у тебя вместо нее.

- Надо! – набравшись смелости выпалил Пусята, положив на выскобленный деревянный стол придушенную курицу, которая считалась платой за подобного рода услуги.

Затейка усмехнулась.

- Ишь ты, надо ему. Осмелел, - прошептала она.

Затейка, не отвлекаясь от ворчания, собирала из разных углов избы шнурки, веревки, мелкие камни, сворачивая все это и заматывая в затейливое украшение. Заключительным штрихом стал пучок волос, которые она бесцеремонно, не спросясь, ловко срезала ножом с Пусятиной головы, тот и опомниться не успел. Пошептала какие-то слова над обернутым в навязанные по окружности узелки мешочком, ловко продела на шнурок и сунула парню в руки.

- На, носи, бестолочь. Береги только, кому попало в руки не суй. Другому бы ладно, а таким дурням, как ты, лучше бы и вовсе по миру не ходить.

Пусята ответить не успел, как старуха вытолкала его за дверь.

- Не больно-то и хотелось, - прошептал Пусята, потопав в сторону дома и попутно рассматривая обновку. Интересно старуха навертела всякого, вроде и мусор, а получилась красота. Главное, конечно, чтобы работал.

Дома отец сразу усмотрел на сыне болтающийся на шнурке амулет.

- К ведьме ходил? – спросил он с усмешкой. – Оно, конечно, дело.К ней многие за этим бегают, удачу приманить. Только что, думается мне, брехня это все.

Отец как –то странно разоткровенничался, чего ранее Пусята за ним не замечал.

- А чего, - решил он поддержать беседу. – Ты ж вон тоже ходил. И амулет до сих пор таскаешь.

- Ээээх! – махнул рукой отец, присев на ступеньку крыльца. – Было дело. По-молодости во что только не веришь. Мы тогда, помню, все к ней с парнями сбегали. Еще до того, как на матери твоей женился. Считай накануне. Хотелось, чтобы сложилось все, чтобы с бабой сладилось, хозяйство встало. Кур ведьме понатащили, как водится. Она-то задачу свою выполнила. И дом вон оно, и хозяйство. Не голодаем, в довольстве живем. Только вот думается, оно бы и так все было. Ежели сиднем-то не сидеть, да работы не бояться, так чего ж оно не будет? Удача – она лентяев не любит. И дурачье всякое, которое думает, что им все само по себе свалится, стоит только руки протянуть или жопой в нужную сторону повозить. Вон, как Крыська твоя. Скакать да песни петь, а тяму-то нету, чтобы как положено жить. Ты за ум взялся, так и не сворачивай с пути. Тогда и амулеты всякие в толк пойдут. А если без башки, так хоть весь обвешайся, все одно и корки хлеба не свалится.

***

Ранней осенью, когда наставления уже полностью вылетели из головы, а амулет привычно болтался на шее, Пусята с отцом подались на ярмарку. Кое-что продать, кое-чего прикупить, особенно гостинцев для невесты к свадьбе.

Ярмарка из года в год оставалась на своем законном месте и к осени превращалась в особенно шумное, каждодневное мероприятие, на которое стекались желающие купить-продать не только с соседних деревень, но даже городов, а то и из дальних земель купцы появлялись, привозя невиданные товары.

Проходя по торговым рядам Пусята с отцом примечали почем нынче соль, какую цену придется дать за сахарную голову, пошла ли уже в продажу клюква с брусникой и какие нынче в ходу узоры на бабских платках.

Помимо заморских купцов в этот год ярмарка прославилась и прибывшим из далеких земель балаганом, который расположился в конце торговых рядов, раскинув цветастые шатры и завлекая гостей криками и музыкой. Переглянувшись, Пусята и отец решились пойти поглядеть, что там да как. За погляд, поди, денег не возьмут, а если и возьмут, так от пары грошей не обеднеют. Чай не каждый день, а честным труженикам не грех и глаз порадовать, если такая возможность имеется.

Шатров было много, пестрели, расставленные кругом. По центру же растянули веревку на столбах, по веревке, ступая медленно и величаво, ходила полуголая девка. Как только не падала. Чтобы девке ходилось веселей рядом на дудке играл мальчишка, а у каждого шатра, тем временем, зазывалы стояли, рассказывали, какие диковинки можно увидеть, ежели в шатер заглянуть, монетку медную кинув. У одного из шатров народу скопилось особенно много, сидел там за завесами, по словам зазывалы, скрытый от глаз людских, самый, что ни на есть урод, каких свет не видал. Из далеких стран привезен, докуда добираться три года и три дня кораблями-морями, реками и пешими.

Посмотреть на чудище очень хотелось. Тем более заморское.

- Поглядим, чего ж не поглядеть-то, - согласился с ним отец, двинувшись в нужную сторону.

В шатре, в полутемной духоте, расположившись в небольшом пространстве клетки, сидело что-то, отдаленно похожее на человека. Спина его была согнута так, что позвонки выпирали острыми костями, угрожая прорваться через тонкую, серую кожу. Тощие, словно птичьи лапки, руки бесцельно тянулись в сторону рискнувших заглянуть зевак. Из нижней части туловища, представлявшего собой обтянутые, выпирающие ребра, торчали жуткого вида ноги – распухшие и бугристые. Вряд ли на таких ногах можно было не то, что нормально ходить, но даже и сколько-то передвигаться. Голова существа была полностью лишена волос, острый нос скорее походил на птичий клюв, а растянутые в улыбке-оскале губы демонстрировали гнилые пеньки, которые отдаленно напоминали зубы. Глаза чудовища были выпучены, черные зрачки растеклись почти на весь круглый глаз. Жуть да и только!

- И это где ж вы такую мерзость добыть смогли! – выдохнул вошедший вместе с Пусятой и Пяточатой мужик, приодетый в узкие, по городской моде, штаны и черного бархата жилетку поверх красной рубахи с широкими рукавами.

Стоявший тут же смотритель, видать охранявший не то чудище от посетителей, не то посетителей от чудища, за дополнительный грош согласился поведать историю. Грош ему тут же отжалели, после чего тот, преисполнившись особого достоинства, полутихим, заговорщицким голосом, сообщил, что хозяин балагана нашел этого бедолагу за морем, на далеком острове, среди племени, которое редко с другими людьми дела ведет, но ведает самые разные тайны колдовства.

- И вот принято у них жутчайшее колдовство, - потусторонним голосом вещал он в полутьме, нагоняя страху. – Берут они кого-то из своего племени, кто провинился чем-то или иными путями и причинами не угодил, а потом творят над ним молитвы и заговоры. После всех этих волшваний становится он вечно больным и всяческие болезни от других людей способным в себя принимать. Отдают этому бедолаге страждущие разные вещи, а он вместе с ними болезни и горести себе забирает. От болезней же этих превращается в чудовище. Оно и не мудрено, столько в себе копить, кто ж выдержит. Помрет когда, так они другого мучат, а сами не болеют, живут себе в здравии до глубокой седины. Вот и с этим так же. Если кинуть ему монетку, так можно болячку -другую от себя отвадить. Оно, конечно, не по-людски. Но, чего с этих нелюдей заморских взять? Им людские законы неведомы.

- Брехня! – донеслось от кого-то с дальнего угла шатра. – Посадили калеку увечного и дурите народ почем зря! Тьфу!

Сомневающийся, а за ним и другие зрители, насмотревшись и наслушавшись, удалялись, их сменяли другие. Пусята же с отцом задержались, пораженные не только внешним видом бедолаги, но и страшной историей, которая казалась им вполне достоверной. Кто его знает, на что способны жители далеких земель? Может они и не люди вовсе. Попутно Пусята заметил, что медяки в клетку люди все же бросали, а мужик в узких штанах и жилетке и вовсе спустил целую серебряную монету. Наверно надеялся избавиться от серьезной болезни, хоть и выглядел вполне себе здоровым и крепким.

- Жуть-то какая… - прошептал в полутьме Пусята, подойдя поближе, чтобы рассмотреть убогого.

Существо в клетке, тем временем, завозилось, развернулось в сторону Пусяты, впившись немигающими черными глазами на пялящегося парня. Он не мог понять видит ли его это кошмарное создание, есть ли в нем нечто человеческое. Оно же задрало голову на тонкой шее, уставившись на выпавший из-под пусятиной рубахи амулет. Пусята потянулся с монеткой, чтобы по примеру других кинуть ее в клетку. Вдруг поможет и какая-нибудь болячка не даст о себе знать в будущем?

И тут убожище резко рванулось к отделяющим его от Пусяты решеткам, взвыло, заскрипело, запело что-то на непонятном, но жутком языке, зашептало скороговоркой. Пусята же словно остолбенел. Выдохнуть не успел, как тонкие, цепкие, словно птичьи когти, пальцы впились ему в рубаху, в грудь, сорвали мешочек с тонкого кожаного шнурка, так запросто поддавшегося и ушедшего в глубины клетки вместе с ведьминым даром.

Существо выдохнуло, застонало, принялось рвать добычу, запихивая в рот и поглощая мелкие кусочки.

Первой заверещала какая-то девка.

- Аааааа! – вопила она. – Чудище мужика порвало! Жрет! Жрет!

Народ горохом посыпался из шатра, толкаясь и завывая.

Пусята не помнил, как его вынесло за пределы темного пространства, очнулся когда уже отец тормошил.

- Чаво встал! – рычал он, схватив сына за грудки. – Пошли отсюда! Посмотрели чудище на свою голову! Тьфу!

Уже двигаясь между торговыми рядами, где здорово добавилось шуму, Пусята окончательно пришел в себя. Ух жуть! Надо ж было так! Одни беды от этого города, хоть вовсе не суйся!

- Матери только не вздумай сболтнуть! – причитал отец, проталкиваясь сквозь напиравших в обратную сторону людей. Услышали новость о сожранном в балагане чудищем мужике и сами хотели все увидеть. – Поедом же заест, что куда совались да зачем полезли.

Уже выехав из города, продышавшись свежим лесным воздухом, мужики расхохотались от того, как испугались самого обычного калеки, которого ушлые балаганщики усадили в клетку народ пугать да собирать деньги с доверчивых ахарей.

- А я ж еще грошик кинул! – со смехом сообщил отцу Пусята. – Чего, вдруг чо отшепчет!

- Ох тыж дурак! – злорадно хохотал отец. – Так ведь и я тоже кинул! Но хоть грош, не серебряник, как этот, в штанах!

Дальше отец и сын уже смеялись в голос и до слез, вспоминая о ярмарочных событиях.

- Амулет только вот жалко, - просмеявшись отметил Пусята. – Целую куру за него ведьме отдал, а толком и не поносил. Да и мало ли чего она туда намешала. Не вышло бы беды.

- Брось, - утешил его отец. – Помню, били мы морды парням с соседней деревни. Один тогда тоже ведьмин мешочек потерял, так и не нашел где. Плюнул, да и вся недолга. До сих пор жив-здоров. По следующей осени за новым сходишь. Кур в хозяйстве хватает. Или по приезду сразу сходи.

К ведьме Пусята не пошел. Не хотелось снова слушать наговоры, тем более после всего ей сказанного. Еще больше не хотелось выглядеть слабаком перед отцом, который наконец-то спустил сыну былые прегрешения и стал относиться, как к равному. Живут люди без амулетов и ничего. Правильно родитель сказал, что каждый сам себе хозяин и нечего на кучу узлов и веревок надежды излишние возлагать.

Попутно с уборкой урожая начали готовиться к свадьбе. Как раз к поздней осени Пусята должен был привести в дом молодуху, а там и зазимовать, уже на правах самостоятельного мужика, раскуривая трубку у печи, пока бабы месят тесто и крутят голубцы.

В молотьбу, однако, свалилась на Пусяту неприятность. Защемило спину, резко и больно, что как согнулся, так и разогнуться не смог. Не сказать, чтобы такого ранее не случалось у людей, однако же уж точно не в его возрасте. Помаявшись болями и неудобствами два дня Пусята решил, что пора все же сдаться ведьме. Да и мать поедом заела. Дескать, по хозяйству хлопот – полный рот. Свадьба к тому же не за горами, каков жених будет в три погибели скрючившись, словно дед старый. Как людям честным при таких делах в глаза смотреть, тем паче будущим родственникам. Сосватали дочь за здорового мужика, а тут нате-здрасте – ущербный.

Поплелся Пусята к Затейке в полдень, пока деревня, трудами умаявшись, передохнуть прилегла отобедав. Не приведи ж кто увидит, разговоров будет больше, чем горя да болезни. Затейка, в кои-то веки, с травами не возилась. Сидела себе с кислой миной, шерсть ворошила, примерялась прясть.

- Явился, придурь перекатная, - с порога выдала она нелестного Пусяте. – Доскоблится таки, хрен незатейливый.

Пусята, решив не обращать внимание на такой холодный прием, пожаловался на боль в спине, пожелал от Затейки помощь в виде мази какой, притирания, настойки или чего там. Можно все и сразу, дело не терпит отлагательств, не сегодня - завтра жениться.

- Обрег-то просрал! – не унималась ведьма. – Отсюда вижу, что не просто просрал, а с выдумкой! Как и ожидалось.

- Ничего не просрал! – возмутился Пусята. Тоже, нашла время про какие-то цацки речь вести, когда тут человек изнывает. – Страховидло в балагане его с меня сдернуло, да сожрало. Балаганщик наплел, что дескать не простое оно, а болячки на себя тянет, ну я и повелся, монетку кинуть хотел, а оно того – бросилось. Видать совсем бедняга ополоумел, чего с него взять, кости наружу, весь облез.

Затейка от таких новостей аж присела, ругаться на Пусяту прекратив.

- Ах ты ж! – всплеснула ведьма руками и уставилась на парня, как на ходячего покойника.

- Чего такого-то? – поумерил пыл от такой странной реакции Пусята. Дался старухе тот амулет! – Брехня все! Я-то кинул монетку, только не сильно, как видишь, помогло. Будет мне мазь какая? Или чего?

Глаза Затейки сузились в щелочки, призадумалась старуха, но не долго. Встала с лавки, засновала по избе, полезла в короба, травы сушеной достала, насыпала в мешочек, протянула Пусяте.

- Вот тебе. Заваривай крутым кипятком и пей по три раза на дню, - деловито заговорила она. – Через три дня зайдешь. Оберег тебе новый нужен, порча на тебе страшная, горемыкой пришептанная.

- Чего! – возмутился Пусята. – Каким это таким горемыкой?

- Таким! – рявкнула Затейка. – Кому чудище на погляд, а кому и вечное проклятье. Иди давай. Не до тебя сейчас, заботы вон прибавилось!

Затейка вытолкала Пусяту за порог, хлопнув дверью.

- Тьфу ты! – ругнулся Пусята. – Ведьма и есть!

Попытавшись вслушаться в затейкину возню из-за двери и не преуспев Пусята двинулся в сторону дома. Авось снадобье поможет, да и деревенские вот уже снова за дела примутся, не попасться бы на глаза.

Отвар затейкин помог, спину немного отпустило, Пусята даже разогнуться смог. Однако же, полностью хвороба не ушла, да и ведьмины слова про порчу не давали спокойно жить.

Затейка, как и обещала, через три дня предоставила новый амулет. Смотрелся он необычно грозно, не так, как те, что Пусята видел раннее и сам носил. В центре его застрял, словно злой глаз, черный камень. Гладкий и ровный он будто светился изнутри. Заключен был камень в деревянную основу, причем распознать, что за древесину такую Затейка использовала, Пусята не сумел. Ну, да мало ли ведьма где что насобирала? С нее станется, на то она и ведьма.

- На, - вручила она амулет Пусяте, - носи.

- И чего он мне? – возмутился Пусята. – Лечение какое, или чего?

Лечение тебе, придурь, никакое не поможет. Тебе теперь только если легче станет, так и то – радость. А это чтобы на простых людей твоя чернь не ползла щупальцами своими гнилыми пока проблема не решится.

- Чего это вдруг! – испугался Пусята. – Я мужик молодой, чего мне болеть-то! Жениться скоро!

- Раньше надо было думать, - усмехнулась Затейка. – Когда сначала амулет выпрашивал и меня не услышал, а потом еще и горемыке его скормил.

- Да какому горемыке-то?! – совсем уже отчаялся понять Затейку Пусята. – Калеке этому балаганному что-ли?

- Не калека то! – Затейка опустилась на лавку и закурила трубку, набитую ароматными травами. По избе сразу потянуло дымом, запахло жарким летним сухостоем. Пусята, вдохнув, расслабился, захотелось сесть, не спорить, выслушать, что там такое старуха лопочет. Затейка, тем временем, продолжала. – Нет у таких бедолаг роду-племени, где угодно они родиться могут, только что не везде их разглядишь. Однако же, есть такие умельцы, что разглядывают. И не просто разглядывают, а пользуются. Там, откуда я родом, их горемыками называли. Горемыка сам по себе жить будет жизнью самой обычной, однако же через простяцкость свою чрезмерную удачей делиться, сам того не ведая. Обычно тянут с них люди понемногу, незаметно. И то не все, а у кого способность такая есть. Вот как Крыська твоя. Усмотрела в тебе девка возможность, точнее почувствовала. В итоге ей удача, тебе растрата. А она встала и пошла себе с прибытком.

- Ах ты ж злыдня! – возмутился Пусята. – Вон оно значит как! Из-за нее это все!

- Ты, раньше времени не балагурь! – осадила его Затейка. – Крыська к твоей нынешней беде касательства не имеет. Она от тебя малый кусочек оторвала и про силу свою не знала. И то сам же отдал, грех не взять. Я ж тебе про кого посерьезней говорю, про колдунов обученных, которые полностью горемыку высосать могут, как малиновый квас с кринки.

И выходило, по словам Затейки, что проклятье на нем было серьезное, от одного горемычного к другому переползавшее, когда-то на такого же, как Пусята, сильным чародеем наложенное уж Всемогущий знает за какие такие поступки или просто по злобе колдовской. А может и заради благого дела, о том неведомо.

Дальше старуха и вовсе такие жуткие вещи Пусяте поведала, что поверить в них не было ровным счетом никакой возможности. Вроде ямка у него на башке, вроде как, особенная. Через эту ямку-то оно все и идет. Берет колдун такого человека, окутывает его ведовством своим тайным, да жизнь со здоровьем и тянет. Себе или другому кому, и пользуется. Так вот Пусята как раз из таких горемык и будет, с которых при желании да умении можно тянуть. И нарвался Пусята как раз на такого же, которого кто-то попортил.

- И чего ж я теперь! – взорвался Пусята. – На болезни изойду? Каждый, кто мне монетку кинет, все на меня перекладывать будет?

- Э нет, - возразила Затейка. – Это так не работает. Тянуть с тебя только горемычный будет, который проклятье перевесил. Пока не истощит и будет тянуть. Этот болезный оберег твой сожрал. Ты его носил, в силу его верил, горемыке, наверняка, посочувствовал, хоть и от страха затрясся. Теперь он твое забрал, а ты его. Так-то. Ты высохнешь, а ему лучше станет.

У Пусяты помутнело в глазах. Вот ведь еще нелегкая! Ох не зря он в город этот соваться не хотел, вот ведь не зря! Сидел бы себе дома, у мамки под боком, был бы жив и здоров. Еще лучше до ведьмы ходить не надо было.

- Ты сразу – то так себя не хорони, - продолжала тем временем Затейка, пыхая трубкой. – Быстро жизнь с человека не вытянуть, если он сам ее отдать не захочет. Горемыки годами на болезни исходят. Вот и тебя в оборот взяли, а ты мужик молодой, здоровый, надолго хватит. Может тот, кто тебе проклятье передал, помрет вскорости.

- С чего он теперь помрет-то? – обнадежился Пусята.

– Да мало ли. Люди ж не только с болезней мрут. Может ему бошку кто проломит или кишки выпустит.

- Погоди, так это чего получается, если я это чудище прибью, так и все? Считай избавился от проклятья? – обрадовался Пусята.

- Балагана поди уж и след простыл, ждет он тебя, как же - хихикнула Затейка. – И потом даже если он издохнет, то только что тянуть с тебя перестанет, проклятье же так и останется сидеть, часа своего ждать, чтобы еще в кого залезть. И тебя грызть будет. Медленно, но будет. Пока сам не помрешь или не передашь его кому.

- Так, а если я другого найдут такого же, а? Не один же я такой по миру – то хожу? – не унимался Пусята.

Затейка хмыкнула.

- Ну, если у тебя совести хватит заразу передать, оно, конечно, можно. Только что знай, если выстоишь, так с тобой оно благодаря моему оберегу и уйдет, сгинет, как жизнь твоя кончится. Считай, что доброе дело сделаешь, не пустишь дальше в мир мерзоту эту.

- Чего мне с того доброго дела, если в такое превращусь, как этот в балагане!? – возмутился Пусята. – Я молодой, жить-то хочется!

- Вот и проклятью жить хочется, - добавила ко всему прочему Затейка. – Потому оно когда новую-то жертву себе присмотрит, так из тебя само потянется, тут ведь не каждый устоит. Проклятья такие привыкли по горемыкам за сотни лет по земле бродить, так просто не уходят. Как к не порченому подойдешь, слова заветные сами придут. Не произнесешь, не пожелаешь избавиться – помрешь, да и вся недолга. Но если выпустишь, то другому человеку жизнь испортишь.

- Так уж проще руки тогда на себя наложить! – в сердцах крикнул Пусята.

- Прыткий какой, - захихикала Затейка. – Сомневаюсь я, что у тебя для такого кишка не тонка. Дубиной ты уродился ей, чую, и помрешь. Но попытайся, при случае. Амулетик только не снимай, без него только хуже будет.

***

Вернулся Пусята в дом, как не на своих ногах. Первым порывом было вскочить верхом, да нестись в город. Вдруг балаган с выродком еще там? Вот бы оно все и решилось разом! Прибил бы урода, да и перестал болеть. А проклятье пусть сидит, раз сильно точить не станет и за амулетом упечется. Родителям вот только не объяснить. Или может и вовсе врет Затейка? Из зловредности старушечьей. Выдумала байку и стращает его. Сама же сказала, что доверчивый. Кто вот вообще хоть одного колдуна в жизни видел? Он лично не видел, ни от кого не слыхал ни про каких колдунов. Будь они, так такую силищу поди утаи! Да и кто ее сдерживать станет, при такой силище королем, властелином бессмертным можно стать, а не воровать украдкой чужое здоровье.

К вечеру, правда, надежда Пусяты на то, чтобы взять втихую коня и найти на прежнем месте балаган рухнула. Проезжали мимо братья его будущей жены, решились заглянуть. Справиться все ли ладно, готовы ли к свадьбе, не передумал ли жениться жених. Заодно и известили, что третьего дня были на ярмарке, шатры там уже не стояли. Оно и понятно, ярмарка на исход пошла к концу осени, двинулись потешники в более хлебные места.

Ночью Пусята почти не спал, ворочался, думами исходил тяжкими. Весь день потом как сам не свой проходил, что делать не предполагал. На другую ночь отпустило, от работы да недосыпу словно провалился в подушку, до утра глаз не разомкнув.

Проснулся от привычной ругани матери на отца, выглянул на улицу. Первый снег лег, грязь прикрыл, легким морозцем потянуло. Душа от этого словно умылась, в голове прояснилось.

- Эх! – радостно вскрикнул Пусята. – Брехня это все! Навыдумывала старуха всякой ерунды, застращала!

Рука потянулась сорвать выданный ведьмой амулет, выкинуть, куда подальше, а лучше вообще сжечь. Потянулась и остановилась. Пусята с подозрением глянул на темный камень, а потом бережно опустил его под рубаху, ближе к телу. Ну его, пусть будет, а там видно станет.

***

Пять лет минуло с тех пор, как взял Пусята в законные жены Мыську. Вовремя, надо сказать, взял. На следующую зиму мать простудилась и сильно сдала по здоровью. Взяла на себя молодуха большую часть забот. Через три зимы и вовсе полноценной хозяйкой себя ощутила, свекровь честь по чести похоронив. Отец же, не смотря на возраст и не в пример сыну, мужиком оставался крепким, хозяйство на себе так и пер, тем более, что у самого Пусяты дела шли - не позавидуешь.

Вслед за спиной, которая стала болеть все чаще, занемог Пусята животом. За этой напастью свалилась боль сначала в правом, а потом и в левом колене. Страдал он разными кашлями и соплями почитай каждую зиму. Однако, самое обидное, что стал в мужицком деле сдавать, все чаще просто засыпая, к молодой жене не притронувшись. Так за все пять лет молодуха ни разу не понесла, праздной ходила.

Оно в таких случаях завсегда на бабу коситься начинают. Тут же шепотки о Пусятином нездоровье понеслись.

К ведьме Пусята больше не ходил, зато Мыська зачастила к старухе, за зиму перетаскав чуть не половину курятника. То мужа подлечить, а то и снадобье выпросить, которое мужскую силу в порядок приводит, чадородию способствуя. Очень уж Мыське хотелось детенка, а лучше троих, чтобы как у всех нормальных людей. Затейка снадобья честно готовила, выдавала, однако проку от них так и не наступило.

По осени, в очередной раз заскорбев низом, проснулся Пусята в супружеской постели один – одинешенек. Вышла, видать, Мыська на двор, да и ему в те края страсть, как прижало. Отсидев нужное в дощатой будочке, продуваемой ветром в одинокое оконце, Пусята подался в теплое избяное нутро, однако же странные звуки, доносившиеся из амбара, остановили. Словно возился там кто-то. Может воры забрались? Хотя, сроду у них в деревне ворья не водилось. Глянуть все же стоило.

Тихим шагом Пусята подкрался к амбару, заглянул в дверную щель и обмер от увиденного. На распластавшейся на сене Мыське скакала мужицкая жопа, как есть без исподнего. И жопа та была уж явно не его – Пусяты. Его-то жопа совсем в другом месте пребывала, да по иной надобности. А ныне, надорванная долгим сидением, в штанах обреталась, а штаны за амбаром вместе со всем остальным Пусяту составляющим. Набрав в грудь побольше воздуха уже было собрался заорать, разоблачив прелюбодейку, однако же жопа на Мыське дергаться перестала, повернув в строну Пусяты рыло. Так и захлебнулся молодой муж не в силах слово сказать.

Рыло, конечно, Пусяту за дверью не увидело. Пусята же дожидаться, пока рыло с амбара пойдет, не стал. Вернулся тихо в уже простывшую постель, а в скорости к нему под бок и Мыська завалилась. С холодными ногами, поганка.

Наутро Пусята сам к ведьме пошел. Стоял возле избы Затейки долго, все решался зайти, или же восвояси топать. По всему выходит, что чем могла, тем и помогла старуха, а уж то, что он ее не послушал, решил, что брешет, так тут не ее печаль.

Наконец, настоявшись на холодном ветру, Пусята решился постучаться, войти. Сидела Затейка возле печки, трубку курила, дым распуская.

- Ну что? – глянула она косо в его сторону. – Жив еще, как погляжу, да на своих ногах. Чего пришел-то?

- За советом, - неожиданно для себя выдал Пусята.

- За советом, стало быть? – усмехнулась старуха. – Ну, за совет я мзды не возьму. Советы-то завсегда бесплатно раздавала.

Прошел Пусята, сел на лавку возле теплой печки, уставился на ведьму, которая с их последней встречи ни на день не постарела.

- Скажи вот мне, - начал он свою речь. – Ежели ты говорила, что сам я на себя руки наложить не смогу, так может такое быть, чтобы меня другой кто прибил?

- Не выдержала все ж таки Мыська? – зашла с совершенно неожиданного края Затейка. – Загуляла? С кем хоть?

- С отцом моим. Не постыдились, - выдал как на духу Пусята. – Ладно она, чего с нее бабы взять! А уж отец-то родной как сподобился! Возраст уже, мать похоронил!

- А ты, стало быть, опечалился и в котел с кипятком готов башкой нырнуть?

- А чего мне еще остается? По миру идти? Скитаться? Искать на кого хворь свою повесить? Или ждать сидеть, пока до смерти не изведет? Я бы скинул амулетик твой, оно бы и быстрее пошло. Да уж плотно он прирос, ни в какую, пробовал. Надо было сразу от него избавиться. А лучше вообще не брать, - расчувствовался Пусята. – Уже который раз мне гадость своими амулетами преподносишь, а мне все невдомек.

- Ты на обереги мои не греши. Я свое дело знаю, выполняю на совесть, еще никому вреда не сделала, - возразила на обвинения Затейка. – Башка-то она ведь не только, чтобы в нее есть нужна. Я тебе честь по чести все сразу сказала, потом уже твое решение было, какой дорогой пойти.

- Ну, так что? – вернулся к изначальной теме после непродолжительного молчания Пусята. – Ежели меня кто пришибет, так настанет конец этому горю?

- Если найдешь, кто такой грех на душу возьмет, так настанет. Только имей в виду, что проклятье в тебя плотно въелось, так запросто погибели на голову найти не даст, - разбила надежды Пусяты ведьма. – Но, ты попытайся. За попытку в глаз не бьют.

Пусята встал от теплой печки, уже было направился к выходу, для себя решив, что больше он к старухе не ходок. Толку-то? Однако же, уже у самой двери неожиданно для себя и для Затейки задал давно мучавший его вопрос.

- Вот скажи мне, откуда ты знаешь про всех этих колдунов, горемык и всю эту нечисть?

- Муж у меня такой был, - не глядя на Пусяту и продолжая потягивать трубку сказала Затейка. – Мы с ним и двух лет не прожили, колдун добрался. Немощным прикинулся, в дом попросился. Я по своему знанию ему помочь хотела, мы от матери к дочери уже в котором колене людей четным делом лечим. Гад этот на следующее утро бодрой прытью сгинул, а муженек-то на глазах начал хиреть. Быстро помер, устоял, не передал эту пакость другому, а я вот живу с тех пор, с самых похорон седая. На новое место перебралась, в родной деревне сил не было остаться, а помощь везде нужна. – Выдуваемый старухой ароматный дым заполнил избу, вскружив голову Пусяте. Больше спрашивать ничего и не хотелось, бабка, же, помолчав, добавила. - Камень ты береги, он не простой, из огненной горы в стародревние времена выплюнут был, потому скверну держит справно. Главное, чтобы человек под ним устоял. И место себе найди, дабы на тебе все и закончилось.

Не в силах был Пусята на такое что-то сказать, вышел, скрипнув дверью, на воздух свежий из прокуренной ведьминой избы, домой поплелся. Но, дума его горестная весь вечер так и не отпустила. Вон оно, оказывается, как у людей-то бывает. Жизнь готовы отдать. А он, дурень, все про амулеты да пятаки переживал, вместо того, чтобы чем душевным озаботиться. Пошел бы, в свое время, вот хоть в ратники. Полег бы в бою героем и вся недолга. И себя бы от мук избавил, и пакости этой подлянку подложил. Теперь-то уже чего, конечно. Только ждать, по-другому у него точно кишка тонка.

***

В начале лета, почитай сразу, как сев окончили, так Мыська и разродилась крепеньким пацаном. Радовалась Мыська, и Пяточата радовался. Пусята же в раздражении ходил по двору, чувствуя себя совершенно лишним на этом празднике жизни.

Не дожидаясь сенокоса, ночью, пока отец с женушкой спали, Пусята, как в былые времена, собрал немного шмотья в дорогу, да сбережения из укромного места вынул, ему они нужней, а эти двое пусть как есть остаются, более он им не прикрытие.

До города прибыл с попутной телегой, переночевал на постоялом дворе, решил дальше двигаться. Городов-то много, а вечером, пока ужиналось, купцы весьма завлекательно про те говорили, откуда корабли до заморских земель ходят. Порты называются. Вот и решился Пусята к ним примкнуть, в порт отправиться. Народу там, как ни крутить много, меняется часто. Рано или поздно и горемыку усмотреть удастся или хоть на красоты глядя издохнуть. Да и люди там новые. Тут – то что? Останься и нарвешься на знакомые рожи, что с деревни на ярмарку приехали. А то и на отца с Мыськой, будь она неладна. Коза.

До порта добирались целый месяц. Далековато расположен оказался, зато уж когда добрались, Пусята так и ахнул. Сами причалы с кораблями внизу горы располагались, а город вверх возносился. Красотища! С самой-то высоты, до которой Пусята полдня карабкался по лестницам да улочкам, море было видно. Воды – уйма! Конца края не видать. В таком месте оно куда, как приятней и помереть будет. Доведется же, по всему видать, скоро уже. Стал Пусята замечать, что волосы клоками лезут, до лысины рукой подать, тело чахнет, в противовес округлостям угловатости оголяя.

Денег правда, к тому времени у Пусяты почти и не осталось. Благо, что купец, наблюдая за его кашлями да стонами, присоветовал в Храм Благодатной податься, что на обратной стороне горы расположился с видом на леса. В Храме увечных привечают, помощь им разную оказывают, жилье и пропитание предлагают из сострадания и милости.

Милость и сострадание в Храме, однако, как выяснилось, были не бесплатными. Оно и понятно, всех не пригреть, а желающих на дармовые щи много приходит. Те, кто телом крепкие были, работать шли на храмовые поля. Немощных тоже не всех оставляли, только тех, на кого глядючи на слезу пришибает, на страх. Пусята как раз до такого дошел, что посмотришь и сразу готов крупную сумму на Храм отжалеть, чтобы божество защитило и, не приведи, такой же горестью не припечатало. Потому Пусяту не у ворот посадили на милостыню прихожан настраивать, а сразу в тепло храмовины, к специальному коробу поближе, на котором крупными буквами надпись значилась «для сирых и убогих». О том, как сильно сирые и убогие нуждаются, весь Пусятин облик свидетельствовал весьма красноречиво.

Просидел так Пусята при Храме две зимы, с каждым днем обнаруживая все новые горести. К болям в костях добавились незаживающие коросты, волосы совсем выпали, за ними вслед и зубы подались на волю. Осталось их у Пусяты всего два передних, их он скалил на сомневающихся в леденящей душу улыбке. Настоятель на него, правда, не нарадовался, благословляя ежедневно тот день, когда Пусята появился у них на пороге в нужде. Уход, опять же, велел должный обеспечить калеке, чтобы раны обрабатывались, не приведи инфекция. Что такое инфекция Пусята не знал, но вниманию был рад. Тем более, что самостоятельно передвигаться становилось все труднее, ноги с каждым днем все больше отекали, превращаясь в те самые ужасные отростки, которые он видел много лет назад у балаганного горемыки.

Сидеть бы так Пусяте до самой своей смерти, если бы не потянуло его однажды теплым летним днем из Храма выйти, воздухом подышать. Да так потянуло, что чуть ли не выть захотелось. На воздухе-то оно и легче станет, а то и доковылять до самых портовых причалов удастся, посмотреть на величественные корабли, на снующих туда-сюда людей. Жизнь хоть какую-то увидеть вопреки мраку храмовому.

Настоятель не возражал, наказав Пусяте себя поберечь, а то и вовсе лучше взять в компанию послушника. Он и поможет, и обратно, если что, доведет. Вышли, в итоге, поутру, как солнышко встало, но жара еще не ударила. Лето знойное выдалось, в полдень и вовсе никакой мочи находиться под палящими лучами не было. Топали аккуратно, послушник, парнишка совсем молодой, все вертелся, на девок пялился. Оно бы ему самый возраст на них пялиться, если бы мачеха по принуждению в Храм не сдала за ненадобностью.

Дошли до причалов, Пусята парнишку побегать отпустил, поглазеть, пока без присмотру старших за храмовые стены попасть повезло. Сам же на прогретый камень опустился, руки на костыль сложил, на руки голову с заострившимся подбородком. Благо, что глаза пока видели худо-бедно, не добралась хворь.

Люд вокруг старался обходить Пусяту стороной, удивленно взирая. Точнее, удивленно взирали, а то и пальцем показывали, не местные. Местные-то все были в курсе, кто он таков и что трогать его не положено даже мелкому сброду. Храм и настоятеля в порту уважали, в отношении его хозяйства лишнего не позволялось. Ходили слухи, что настоятель еще до того, как о душеспасении призадумался, знатным разбойником был, всех воров и страстоубивцев в кулаке держал. Так держал, что до сих пор помнят и страшатся. Но то слухи конечно. Как оно на самом деле никто не знает, или молчит. Оно в таких делах уж лучше лишний раз помолчать, чем без языка, а то и жизни остаться. Пусята же им и вовсе не верил. Уж больно ученым был настоятель, словами непонятными сыпал, книжки читал. Такие с людей кошели не тянут, глотки не режут.

Сидел в итоге Пусята, на снующих людей пялился, воздухом свежим, морским, дышал, годы свои ушедшие вспоминая. Не подайся он в тот день в город, не загляни в балаган, нежился бы сейчас возле женушки молодой, на детишек бы радовался, на всходы колосящиеся. Здоровый, крепкий, вся жизнь впереди.

Пусята тяжело вздохнул, повел головой в сторону и обомлел. Аж рот сам по себе разинулся. Разинулся, правда сказать, не у него одного.

Шагов за какой-то десяток стоял и таращился на него тот самый калека, что некогда в клетке щерился. Голова так лысая и осталась, без зубов, с черными, словно бездонная яма глазами, однако же почти прямой и на своих ногах, без выпирающих позвонков на горбу. Нос все тот же птичий, заостренный, но руки силой налились, не тощие цапалки. Стоял и на жертву свою глядел, не веря в возможность такой встречи.

Пусята же, выдохнув, словно во сне сполз с камня, стал двигаться в сторону обидчика своего, как мог. Амулет на шее потеплел, задергался, в голову мысли полезли, что вот бы только не побежал лысый хрен, только бы ухватить его, а уж там бы не растерялся Пусята, отплатил в полную силу!

Чем дело пахнет бывшеувечный понял сразу и задал стрекача, не разбирая дороги. По всему видать, не местный был, неизвестно как оказался в порту, иначе бы в другую сторону побежал, а не в темные закоулки, куда порядочный люд не суется и приезжим не советует. Опустившаяся под новыми каменными надстройками старая часть города постепенно разваливалась в своей древности, превращая некогда жилые, крепкие дома в жалкие халупы. Порядочные граждане с этой части еще сотню лет назад выбрались, понастроив жилья на горе, оставив развалины всякому непотребству, которое при каждом порту обретается. К этому-то сброду, по незнанию, и кинулся убогий.

Пусята спускался по лестнице, ведущей вглубь трущоб, неловко, со стонами, но старательно. Все одно убегавший не знал, что кривая улочка одна-одинешенька приведет его к выходу на пустырь, а до того он успеет наткнутьсяна местных обитателей, которые своего не упустят. При хорошем раскладе Пусяте и руки марать не придется. Отберут у жертвы кошель, если таковой имеются, да наподдадут хорошенько так, что на ноги не встать. Тут-то он к нему и подберется.

Горемыка же бежал, не особенно разбирая дорогу. Главное было уйти, а там уж куда кривая выведет. Кривая, увы, вывела его на одноногого Тюрю, который таковым становился исключительно вне бандитских закоулков. А так его отсутствующая конечность вполне себе функционировала и даже услужливо оказалась на пути у бегущего в известном направлении заполошного мужика, распластавшегося в грязи, под которой давным-давно скрылась каменная мостовая.

Из подворотен тут же посыпались злобные недоростки, вцепившиеся чужаку в штаны, в тощее тело. Не успел бедолага выплюнуть предпоследний, чудом сохранившийся и выбитый об мостовую зуб, как почувствовал под ребрами острую боль. Вдохнул удивленно, выдохнул, ощутил на животе теплую сырость.

Недоростки разбежались, прихватив тощий кошель, в котором брякали друг о друга всего-то несколько медяков. Тюря нырнул в темноту дверного проема перекосившейся хибары. Ближе к ночи выйдут на промысел могильщики, подберут свежего мертвяка, стащат на пустырь в канаву к остальным таким же неприкаянным. Там вороны да падальщики растащат, следа не останется. Да и мало кто таких вот босяков ищет, много их приплывает, так и не двинувшись дальше по дурости своей.

Когда Пусята, наконец, доковылял до обидчика, тот уже практически испустил дух. Увидал, однако, склонившегося над ним в черных одеяниях некогда сильного и здорового мужика, улыбнулся кровавыми губами.

- Обратно-то не возьмешь, - ехидно прошептал он. – Твое с собой заберу, у меня – то оберега нету, ученый.

Потом закашлялся, пуская кровавые пузыри и не в силах больше хоть что-то сказать.

Пусята сидел и медленно смотрел, как из врага его уходят последние капли жизни. Ни радости, ни даже удовлетворения он не чувствовал, а ощущал одну только надежду, которая, казалось, угасла в нем давно и безвозвратно. Пусть и не удастся вытянуть из этого доходяги то, что он так подло отнял, однако же выходит, что Затейка была права. Вон он как выправился, если уж не все, но большую часть точно себе вернул, а значит и для Пусяты не все потеряно. Особенно теперь, когда тянуть остатки больше некому. Только вот, сколько бы не сидел он при Храме, куда люди стекаются на него поглазеть или грех замолить, а так и не увидел подобных, которых ведьма горемыками обозвала. По всему видать, что не частое это свойство. Но, все же, не невозможное. Уж если довелось встретить этого калечного второй раз в жизни, то поди свалится рано или поздно удача.

***

Время для Пусяты застыло, как и его болезнь. Проходил месяц, другой, затем и год минул, а новых горестей не прибавилось и более того, стали сглаживаться старые болезни. Почуяв надежду, перестав распадаться под новыми хворями, тело сумело залечить язвы, остались при Пусяте и два его зуба, а однажды, проведя привычным жестом по давно лысой голове, он почувствовал под пальцами нежный, едва ощутимый пушок.

На город спустило свою благодать очередное лето, вместе с которым потянулись все новые корабли. Теперь уже гораздо чаще калека позволял себе спуститься к причалам, поглазеть на приезжий люд. Однако же, не так часто, как хотелось бы, будь его воля так Пусята и вовсе бы проводил там все дни напролет. Но нет, нужно было служить при Храме немым укором и напоминанием о возможных карах, да и болезненные суставы с распухшими ногами не давали возможности путешествовать к подножью горы по каждому порыву.

Не смотря на то, что новые хвори не валились на истощенное тело, Пусята по-прежнему оставался страшен, чем неизменно радовал настоятеля. Находись Храм Благодатной в другом месте, так непременно приелся бы калека людям, пообвыклись бы, притерпелись, перестали страшиться. Однако же, в порту одни гости прибывали, другие убывали, тем самым обеспечивая постоянное внимание.

В день середины лета посетила Храм гостья. Статная, стройная дама, вся в шелках и при драгоценностях, покрытая поверх высокой прически дорогим, лоснящимся от золотых и серебряных нитей покрывалом. Шествовала медленно, величаво, деликатно приподнимая длинный подол и аккуратно демонстрируя маленькую ножку в изящной туфельке, расшитой бисером. При даме, держа ее за холеную белую ручку, находился мальчишка лет восьми-девяти. С огромным любопытством, свойственным детям его возраста, пялился он по сторонам. Дама одергивала его, чтобы шел рядом, держал спину, не отставал.

Для Пусяты посетительница была далеко не первой на его памяти, которые заплывали в Храм во всем великолепии своего богатства, брезгливо шествовали к алтарю, вместо грошовых подачек бросали в руки служек сразу кошель. Однако же, в этой просматривалось нечто до боли знакомое, как и в мальчишке, тянувшемся за ее рукой.

- Смотри, матушка, страшный какой! – зашептал мальчик, указывая пальцем на Пусяту.

Пусята к такому привык, однако же дама, мельком взглянув на обосновавшегося почти у самого входа калеку, шикнула на мальца, хлопнула по вытянутой руке, зашептала, что негоже на чужие увечья показывать, да еще и будучи в Храме, где полагается смирение проявлять и о душе думать.

Вот тут-то Пусяту словно ушатом ледяной воды окатило. Крыська!

И не признать былой пигалицы чернобровой. Стала Крыська прям ни дать, ни взять аристократкой элегантной, как, бывало, говаривал настоятель, который много всяких заковыристых словечек знал, вворачивая по случаю, превосходство свое над другими указывая. Стояла Крыська у алтаря вся прямая, в дорогих одеждах и смиренно голову опустив. Пожертвовала, как водится, не хуже других богатеев. Чего ж ей не жертвовать при таком-то достатке? Пусяту, конечно, не признала. Да и не смотрела особенно в его сторону.

Изобразив приличную женщину, набожностью стукнутую, Крыська подалась к выходу. Пусята запереживал, что вот так уйдет. Дернуть бы ее за подол, заразу, напугать! Ан нет! Нельзя! У настоятеля с такими посетителями строго, огребет за такое обращение Пусята, чего не хотелось бы.

Крыська, тем временем, уступила продолжавшему дергать ее мальцу, вынула пару монеток и пустила ребенка к калеке. Очень уж хотелось ему поближе страховидло такое рассмотреть, поахать, подивиться. Когда еще такое увидишь? С монетками же оно, вроде, как и повод. Милостыньку подать, не просто так на чужие уродства глазеть, словно не в Храме, а балагане каком.

Улыбнулся Пусята мальцу оскалом страшным, руку тощую за монетками потянул, хотел было сказать благодарствования голосом своим особо скрипучим, что до костей пробирает, чтобы малой уж ночей пять не спал вспоминая, а только весь скрип так в глотке и застрял. Наклонилось дитя Крыськино монетки подавая, тут – то Пусята и почувствовал, про какую такую дыру Затейка речь вела.

Исходили от мальца невообразимые потоки благодати, по малолетству еще непорченые, не заросшие. На макушке же, где у малых детей мягонько, светились волосенки, словно солнышко на них прилипло. Задрожал амулет, всколыхнулось в теле пусятином проклятье давно застрявшее, заворочалось, в голове так и пошел шепоток неразборчивый. Застыл Пусята, словно его ударили чем тяжелым. Очнулся же когда и Крыськи, и мальчишки, что с ней пришел, след простыл. Ох и вид у него был, наверняка! Сидит, морда блаженная, лыбится во всю беззубую ширь. Страховидло, да и только. Однако, Пусяту это мало волновало. Столько лет сидел, уже было всякую надежду потерял. И вот он! Горемыка. Нашелся.

***

Два дня Пусята ошарашено думал о том, действительно ли произошло то, что произошло. Принявший подаяние из рук Крыськи служка подтвердил, что и женщина была вполне себе настоящая, и мальчонка при ней тоже. Он, служка, даже знает, где они поселились потому, как пожелала богатая дама остаться ненадолго в городе, в широко известном на много стран Храме кой-какие грехи позамаливать, заодно и воздухом свежим, морским подышать. Потом дальше поедет, в мужнино родовое имение, по вдовству ей, точнее сыну, в наследство оставшееся.

- Кой-какие грехи, - тихо усмехнулся по себя Пусята. – Да ей с десяток лет надо об пол башкой шарахаться, чтобы замолить все прегрешения, козе драной.

Однако же тот факт, что Крыська на какое-то время останется чуть ли не под боком у Пусяты неизменно радовал. Мальчонка, значит, сын ей.

Надолго призадумался Пусята над таким, как выразился бы настоятель, парадоксом. Надо же как повернулось, что у Крыськи сынок народился горемыкой!

Однако, прикинув все последствия, Пусята здорово приуныл. Одно дело со взрослого мужика тянуть, особенно, если он какой душегубец. И совсем другое с дитя малого, невинного. Затейка-то когда камень черный давала на это и указывала, что дескать есть все же нечто в Пусяте, что не позволит так запросто жизнь с другого человека высосать.

Не одну неделю промаялся Пусята в таких мыслях, затем все же собрался, потихоньку побрел, на костыли опираясь, в сторону домов, где Крыська обреталась.

Служка не соврал, действительно обосновалась бывшая зазноба не далеко от Храма, в богатом квартале, дом с садом сняла. Пристроился Пусята на камушке за забором, стал сквозь решетку смотреть. Слуга местный его заприметил, однако же увидав, кто примостился, приставать не стал. Калека храмовый уже давно местным примелькался, если и сидит, так вреда не будет. Посидит да уйдет, чего зазря божьего человека гонять, еще беда какая свалится в назидание.

Просидел Пусята не долго. Как спала полуденная жара выскочил в сад Крыськин сынок. Самой пигалицы было не видать, за ребенком смотрела служанка. Играл мальчонка, бегал, резвился, как в былые времена и сам Пусята. Беззаботный, крепенький, диво, что от старика народился. Если от него, конечно, с Крыськи-то станется. Нагуляла от кого, да и выдала за мужнино дитя. Мелькнула вдруг в голове у Пусяты мысль, что вдруг его? Тогда и горемычность вполне объяснима, сын от отца не далеко ушел. Мелькнула, да тут же потонула в прошедших годах. Как ни крутить, а по возрасту не подходил он под Пусятиного отпрыска. Родился когда сам Пусята здорово хлебнул. Бывшая зазноба же, по всему видать, весьма неплохо устроилась. И муженька старого похоронила, и сыночком вот здоровеньким обзавелась. Шла баба по своей счастливой тропинке, в ус не дула.

Наконец в сад выплыла сама Крыська. Уже не такая степенная да важная, какой представала перед Пусятой в Храме, женщина показалась в простом полотняном платье, с болтающейся по спине косой, такой же черной, как и в былые времена. Без дорогих нарядов она выглядела совсем, как та пигалица, которая годы назад сманила Пусяту на побег из родительского дома и, хоть не долго, позволила почувствовать себя свободным, счастливым, поверить в диковинки, которые они увидят в разных странах.

Невольно Пусята улыбнулся, на душе у него потеплело, перед глазами поплыли картины былой жизни, беззаботные встречи тайком от родителей, душистый сеновал, пышущий увядающим разнотравьем. Крыська, тем временем, запела. Затянула ту самую песню, что когда-то при любом удобном случае, занимаясь работой или же бездельем. Мальчишка перестал бегать, прильнул к матери, упал на зеленую траву, положив голову на мягкие крыськины колени. А она все изливала своим бархатным голосом мотив про веселую березку, про золотистого зайца, что нашел волшебную прыгун-траву и стал самым юрким, самым быстрым, да только все ж от лисы не ушел. Когда-то и он отдыхал на Крыськиных коленях, как ныне ее маленький сын, такой же горемыка.

Пусята встал. Аккуратно надевшись на костыли поплелся в сторону храма, украдкой утирая слезы. Всю ночь после этого не спал, мысли в голову так и лезли. Вспомнились ему жаркие летние дни с Крыськой, когда он еще ни о каких проклятьях и знать не ведал, побег, возвращение, надежды на новую жизнь. Горемыка в балагане вспомнился довольный, что хворобу перекинул. А ведь все одно годы-то свои не вернул! Покорпел и издох. Неужели и он, Пусята, не побрезгует пойти этим путем? Или все же пересилит себя, последует совету Затейки, не даст злу уйти дальше, сгинет вместе с ним, словно и не бывало? Можно, конечно, отнять у Крыськи любимое детище, растоптать материнское сердце, как она когда-то растоптала его. Однако, перед глазами снова упорно вставал образ доверчивого, невинного ребенка, которому, решись Пусята на подобное злодеяние, суждено быть выпитым, стать глубоким стариком, умереть от непомерной для него ноши.

- Да гори оно все! – в сердцах выкрикнул Пусята. – Помаялся и будет!

На душе, однако, сразу стало легко и спокойно. Вернулся Пусята в Храм, сел на свое привычное место, позу нужную принял. Вот тут и проторчит он до самой своей кончины, народ на мысли о душе и о бренности телесного наводя. Умрет, а с ним и проклятье. Прикопают его с почетом на местном кладбище, может даже на могилу приличную не поскупятся. Все ж таки местный блаженный.Настоятель речь какую заумную двинет со словами хитромудрыми, учеными. Потом на захоронение народ подтягиваться начнет, при полном везении так и вовсе объявят чудодейственным его памятный камень, будут об него бабы титьками тереться, милости просветленного выпрашивая или защиты. Жаль только, конечно, что сам Пусята этого не увидит, но что поделать.

В таких томных мыслях тонул Пусята последующие несколько дней, периодически наблюдая как Крыська, каждый раз в разных нарядах, появляется в Храме. Какой такой грех она отмолить пытается было непонятно, но интересно. За неимением других занятий стал Пусята о том гадать, втянув в эту игру и часть храмовых служек. Догадки были самые разные, от прелюбодеяния до отравления мужа. Порой Пусята мечтал о том, как замаливает Крыська с ним связанный грех, что бросила его, выбрав богатого старика. Вряд ли, конечно, она в действительности хоть каплю об этом сожалела, но Пусяте было приятно представить, что все ее молитвы имеют прямое к нему касательство.

Лето, тем временем, клонилось к закату, на деревьях стала появляться первая разноцветная листва, все больше вытеснявшая зелень. Крыська появлялась все реже. Да и местных служкам уже порядком надоело ее персону обсуждать, чай других занятий и тем для зубоскальства хватает. Тем более, что слуги крыськины порастрепали разного о жизни своей хозяйки. И что каталась она по заморским странам с муженьком, и что долго муженьку ее престарелому такого счастья не сваливалось, как потомство, а тут на старости лет молодая жена облагодетельствовала. Байки, правда, по этому поводу ходили разные, тем более, что особенно порадоваться дитю старик толком-то и не успел, сошел в могилу. Пусята на это хмыкнул, сложив два и два, как говаривал настоятель, сделав для себя определенные выводы.

С первым, быстро растаявшим, снегом стали ходить разговоры, что вот уже скоро съедет Крыська, подастся в мужнин, а ныне сыновий, дом порядки наводить, а там опять в теплые земли. Смирившийся со своей участью Пусята на это только выдохнул. Оно и к лучшему, ну его все эти соблазны.

Мальчишка Крыськин, тем временем, подался в рост, освоился, осмелел, завел себе компанию с которой бегал по улицам, удирая от материнского надзора. И должно так быть, как рассуждал Пусята, все лучше, чем из-под бабской юбки выглядывать. Под юбкой мужиком не станешь.

Забегал малец и в сторону Храма, здорово загоревший. Пусяты он уже не боялся, однако же и близко к нему не подходил. Словно чувствовал исходящую от храмового калеки опасность. Каждый раз, как оказывался крыськин сын в непосредственной от Пусяты близости, амулет Затейкин нагревался, дрожал. Чувствовало проклятье юную кровь, вырваться желало из старого, поистрепавшегося тела, развернуться в молодом, напиться, насосаться, разнежиться. В такие моменты Пусята вставал, отправлялся вглубь храмового нутра. Пережидал.

С последними солнечными днями, однако, предпочитал калека выползать за стены, греться, ловить уходящие лучики. Шелестела под ногами прохожих опавшая листва, Пусята сидел, глаза прикрыв, ничего вокруг себя не замечая. Грезились ему старые, добрые времена, опять сеновал, опять розовощекая Крыська, пахнувшая горячим телом и сухой травой. Вот, казалось, протяни руку да ухвати ее за косу.

- Ух ты, дядь, какая штука у тебя красивая! – выдернул его из сладких грез мальчишеский голос.

Пусята нехотя разлепил глаза. Перед ним, засвеченный солнцем, стоял мальчишка. Не разглядеть кто, однако же в животе опасно заворочалось, камень в амулете ожил, сам потянулся к протянутой детской руке. Хотел было Пусята на мальца прикрикнуть, да голос так в глотке и застрял.

- Ноги у тебя, дядь, какие! Больно, наверное, на таких ногах-то ходить, - продолжал парнишка. – Вот был бы я волшебником, я бы только хасть, и все здоровы! - Радостно крикнул он. – Матушка мне книжку читала, что есть такие, которые колдовать умеют. Только этому учиться надо.

Пусята же все силился крикнуть, чтобы отошел говорун, да подальше, да побыстрее. Чувствовал, как потянулись из него злые щупальца, перекрыло горло, дыхание сперло. Почувствовало тело, что вот оно, близко спасение, рядом совсем, руку только протяни и вернется отнятая жизнь.

- А давай, дядь, меняться на камушек, - предложил мальчик. – Я вот тебе пояс свой с пряхой отдам. Хороший, матушка его у достойного мастера заказывала, а колдунья над ним слова шептала. Ругаться, наверно, будет, но уж больно у тебя камень красивый. Наверно особенный, волшебный. Жуть как такую волшебную штуку хочется.

Мальчонка стянул пояс, украшенный металлической пряжкой, протянул руки к блестевшему чернотой амулету. Тот словно сам к нему скользнул, разорвав поизносившийся шнурок.

- Здорово! – обрадовался он, распахнутыми глазами всматриваясь в темную каменную глубину.

Перед глазами Пусяты, зажавшим в руках холодную поясную пряжку, понеслись один за другим образы его будущей жизни. Вот мальчонка, еще не ведающий, что натворил, радостно бежит к матери, хвастается, какой совершил выгодный обмен. Вот Крыська бледнеет, наблюдая, как черный камень блекнет, распадается на мелкие осколки, а вместе с ним сгибается, превращается в жуткое, истерзанное болезнями существо ее сын. Высыпаются с его маленькой головы темные кудри, рушатся один за другим зубы, руки и ноги иссыхают, падает он беспомощный на материнские руки, гибнет. Пусята же ровно в те минуты встает, крепнет, гордо поднимается голова, наливаются силой мускулы, наполняются воздухом легкие. Идет он, без всяких костылей, на своих ногах. Куда вот только идет? Или уже бежит к знакомому дому, окруженному садом?

- Не трожь! – беззвучно кричит Пусята, пытаясь протянуть руки, чтобы отнять у ребенка проклятый амулет, однако же губы его, пораженные всколыхнувшимся проклятьем, начинают шептать совершенно другие, сильным, злобным телом змеи вынырнувшие заветные слова.

- Худоба-морока, перейди на отрока, оставь свое гиблое дело, возьми себе новое тело…