Город Алых Грёз

«Истинный ад - это не когда ты теряешь душу в одночасье. Истинный ад - это когда отдаёшь её по кусочкам, день за днём, компромисс за компромиссом, пока в один момент не осознаёшь, что от тебя прежнего ничего не осталось».

— Из личных записей Виктора Кляйна

Иногда я смотрю на свои руки — бледные, с проступающими венами, в которых течёт та же самая кровь, что изменила судьбу человечества — и пытаюсь вспомнить, когда они в последний раз дрожали. Когда я в последний раз испытывал что-то похожее на страх, сожаление или раскаяние. Мои коллеги по Эннеаграмме считают, что я никогда не знал этих эмоций. Они ошибаются.

Я, Виктор Кляйн, создатель технологии кровотоплива, архитектор системы, питающей Нео-Гидру, помню всё. Каждую секунду падения старого мира. Каждый крик в разрушенных лабораториях. Каждый взгляд Софии перед тем, как её глаза навсегда изменились, став окнами в алую бездну, которую я сам для неё создал.

Позвольте мне рассказать вам, как мы пришли к этому. Как человечество, гордое своими достижениями, рухнуло на колени и стало пить собственную кровь, чтобы утолить нескончаемую жажду энергии.

Мне было шесть лет, когда я впервые услышал словосочетание «пик нефти». Мой отец, профессор энергетики в Имперской Академии Наук, обсуждал это с коллегами в нашей гостиной. Я играл с моделью солнечной системы, когда один из них — седовласый мужчина с глубокими морщинами вокруг глаз — произнёс фразу, навсегда изменившую мою жизнь:

«Когда придёт настоящий голод, люди будут готовы на что угодно. На что угодно».

Тогда я не понимал, о каком голоде идёт речь. Холодильник в нашей квартире был полон еды, магазины ломились от товаров, мир казался бесконечным рогом изобилия. Но отец объяснил мне вечером, сидя у моей кровати, что есть другой голод — энергетический. И что человечество потребляет ресурсы планеты с такой скоростью, будто у нас есть ещё несколько Земель в запасе.

«Когда-нибудь, Витя, — сказал он, поправляя одеяло, — тебе и твоему поколению придётся найти ответ. Новый источник энергии. Что-то, что спасёт нас всех».

Я помню, как кивнул с детской серьёзностью, не осознавая, что только что получил пророчество о своей судьбе.

Первый энергетический кризис разразился, когда мне было шестнадцать. Нефтяные державы Ближнего Востока внезапно объявили о пересмотре данных о своих запасах, уменьшив их почти вдвое. Это был первый удар колокола конца эпохи. За ним последовали другие: истощение легкодоступных месторождений урана, крах нескольких крупных ядерных проектов из-за катастроф, экстремальные погодные явления, уничтожившие ряд ветровых и солнечных электростанций.

Мир не рухнул в одночасье. Он умирал медленно, как человек с прогрессирующей болезнью, который с каждым днём всё хуже справляется с простейшими задачами. Сначала отключения электричества в отдалённых районах. Затем периодические блэкауты в крупных городах. Нормирование топлива. Энергетические карточки.

К тому времени я уже был аспирантом в той же Имперской Академии, где преподавал мой отец. Моя специализация — биоинженерия стволовых клеток — казалась далёкой от проблем энергетики. Я работал над созданием искусственных органов, мечтая о мире, где никто не умрёт в ожидании донора. Идеалист. Наивный мальчишка.

Когда я вспоминаю крушение старого миропорядка, я вижу не столько даты и события, сколько лица. Лицо отца, слушающего новости о Первой энергетической войне, когда Индия и Пакистан схватились за последние нефтяные месторождения в Индийском океане. Лицо моего профессора, объявляющего, что университет закрывается из-за нехватки энергии для отопления. Лица людей в очередях за топливом, с каждым месяцем всё более отчаянные, всё более готовые на что угодно.

Никто не верил, что великие державы прошлого века могут просто... перестать существовать. Но именно это и произошло. Я помню ночь, когда мы с друзьями из лаборатории смотрели прямую трансляцию из Вашингтона — последнее обращение последнего президента Соединённых Штатов. Страна, некогда считавшая себя светочем демократии и мировым лидером, объявляла о своём распаде на автономные регионы из-за невозможности обеспечить единую энергетическую инфраструктуру.

«Федеральное правительство более не способно гарантировать базовые потребности граждан всех штатов, — говорил президент, его лицо искажено голодом и отчаянием. — Мы вынуждены признать, что прежние Соединённые Штаты прекращают своё существование как единое государство».

То же самое происходило по всему миру. Китай раскололся на три соперничающие территории после того, как централизованное распределение энергии стало невозможным. Россия, всегда богатая ресурсами, держалась дольше других, но в конечном счёте её обширные территории оказались неуправляемыми. Европейский Союз, эксперимент по объединению разных народов, схлопнулся, как карточный домик, когда начались реальные лишения.

На руинах прежнего миропорядка начали формироваться новые альянсы — не по идеологическому принципу, как раньше, а по принципу энергетической целесообразности.

Восточная коалиция возникла первой — объединение территорий бывшего Китая, Японии, Кореи и части Юго-Восточной Азии под руководством технократического совета. Они сделали ставку на тотальный контроль и перераспределение скудных ресурсов. Жёсткая нормировка, обязательный труд, подавление инакомыслия — всё оправдывалось необходимостью выживания.

Атлантический Союз сформировался позже как ответ на растущую мощь Коалиции. Восточное побережье бывших США, остатки Великобритании, часть западноевропейских территорий — они пытались сохранить видимость демократических ценностей в мире, где право силы становилось единственным законом. Я помню, как в университете мы смотрели их рекламные материалы, обещавшие «цивилизованное решение кризиса». Мы ещё не понимали, что скрывается за этой фразой.

Самым неожиданным игроком стала Африканская Федерация — континент, веками служивший ресурсной базой для колониальных держав, внезапно обрёл новую ценность. Оказалось, что именно там находились крупнейшие месторождения редкоземельных металлов, необходимых для производства современных аккумуляторов и солнечных панелей. Коллапс традиционных центров силы дал африканским нациям шанс объединиться под руководством консорциума технократов и учёных, многие из которых получили образование в лучших университетах умирающего Запада.

Между этими тремя гигантами разворачивалась борьба за остатки ресурсов. Вторая и Третья энергетические войны были уже не локальными конфликтами, а полномасштабными столкновениями новых блоков. Я помню учебные тревоги, бомбоубежища, постоянное чувство, что мир балансирует на грани.

А потом я встретил Софию. Она была нейрохирургом, работала в том же исследовательском комплексе. Тёмные волосы, собранные в строгий пучок, умные карие глаза, редкая улыбка, которая, появляясь, меняла всё её лицо. Мы полюбили друг друга за разговорами о науке, за общими мечтами о лучшем мире, за веру в то, что знания могут спасти человечество.

Мы поженились в последний мирный год. В тот день на улицах ещё было электричество, и музыка играла до самого утра. София смеялась, кружась в танце, и я помню, как подумал, что никогда не видел ничего прекраснее.

Я и София пытались жить нормальной жизнью посреди этого медленного апокалипсиса. Мы работали в исследовательском комплексе, возвращались домой в небольшую квартиру в среднем уровне, обсуждали за ужином науку и мечтали о будущих открытиях. В те редкие дни, когда подача энергии была стабильной, мы позволяли себе роскошь сходить в кино или поужинать в ресторане. Мы старались не замечать, как с каждым месяцем там становилось всё меньше посетителей.

Гидра-Сити, где мы с Софией решили обосноваться после свадьбы, казался островком стабильности. Расположенный на стыке Европы и Азии, этот мегаполис позиционировал себя как нейтральную зону, центр науки и инноваций, открытый для всех блоков. Его трёхуровневая структура была спроектирована лучшими архитекторами с учётом максимальной энергоэффективности. Верхний уровень купался в солнечном свете и использовал её для питания солнечных панелей, средний был оптимизирован для производства и администрирования, нижний содержал техническую инфраструктуру и жильё для рабочих.

Но даже Гидра-Сити не мог избежать последствий истощения ресурсов. Частота отключений энергии росла. Напряжение в обществе нарастало. И как бы мы ни старались делать вид, что наш научный труд существует в вакууме, реальность войны становилась всё ближе.

Два месяца спустя начались первые столкновения за ресурсы. Через полгода они переросли в локальные конфликты. Ещё через три месяца мир охватила Последняя Война.

Гидра-Сити, где мы жили, был жемчужиной современной урбанистики — трёхуровневый мегаполис на границе Европы и Азии, технологический центр планеты. Я работал в Западной научной башне, на 73-м этаже, в лаборатории, оснащённой по последнему слову техники. Мы с Софией верили, что война не коснётся такого важного центра инноваций. Мы ошибались.

Я помню тот день с кристальной ясностью. 17 марта 2143 года. Безоблачное небо, голубое, как на детских рисунках. Я завершал критический эксперимент по дифференциации стволовых клеток. София должна была приехать после обеда, чтобы обсудить совместный проект.

Первая бомба упала в 11:23. Взрывная волна выбила панорамные окна лаборатории, превратив их в смертоносный шторм из осколков. Я помню боль — резкую, обжигающую, когда стекло вонзилось в моё тело. Помню, как изоляционная камера с экспериментальным материалом разрушилась, и как генетически модифицированные клетки, реагенты, наночастицы смешались с моей кровью, проникая через многочисленные раны.

Три дня я провёл под обломками, балансируя между жизнью и смертью. Внутри меня разворачивалась битва на микроскопическом уровне — мой организм сражался не только за выживание, но и с вторжением чужеродного генетического материала. Жар, галлюцинации, моменты пронзительной ясности сознания, сменяющиеся погружением в черноту...

На четвёртый день меня нашла поисковая группа Восточной коалиции — оккупационных сил, захвативших Гидра-Сити. Я был едва жив, обезвожен, в горячке. Но внутри меня уже зарождалось нечто новое — результат случайного эксперимента, слияния моей ДНК с модифицированными стволовыми клетками и наночастицами.

В полевом госпитале я приходил в себя и вновь впадал в беспамятство. В редкие моменты ясности я замечал странное — маленькая лампочка на медицинском оборудовании рядом с моей койкой мигала каждый раз, когда я к ней прикасался. Как будто моё тело генерировало электрические импульсы.

Я пытался объяснить это медикам, но они видели во мне лишь ещё одного травмированного учёного с повреждённым рассудком. Пока однажды не пришли люди в чёрной форме без опознавательных знаков. Они внимательно изучили мою медицинскую карту, взяли образцы крови и тканей, задали несколько вопросов.

На следующий день меня перевели в специальный исследовательский центр — бывший Институт передовой медицины, превращённый теперь в закрытый объект Восточной коалиции. Место, где я впервые осознал, что произошло.

Моя кровь содержала уникальный фермент — результат случайной генетической мутации, запущенной смешением моей ДНК с экспериментальным материалом. Этот фермент катализировал реакцию, высвобождающую электрическую энергию из гемоглобина. Моя кровь стала источником энергии. Живой батареей.

Поначалу эффект был минимальным — просто слабое электрическое поле, регистрируемое чувствительными приборами. Но с каждым днём оно усиливалось. Через месяц от моего тела можно было зарядить небольшой светодиод. Через два — запитать электронные часы. Через три — смартфон.

Я понимал, какое значение это открытие могло иметь для мира без энергии. Это был потенциальный прорыв, способный изменить всё. Но я также видел жадный блеск в глазах офицеров Восточной коалиции, наблюдавших за мной.

Когда они предложили начать эксперименты на других пленных, я отказался. Я настаивал, что мутация уникальна, вызвана специфическим сочетанием факторов, и попытка воспроизвести её может привести к катастрофическим последствиям для подопытных.

Тогда они привели Софию.

Я помню её лицо. Как она изменилась за те месяцы, что мы провели порознь. Исхудавшая, с потухшими глазами, в грязном халате, который когда-то был белым символом её профессии. Её нашли в Центральном трудовом лагере, куда отправляли гражданских для работы на восстановлении инфраструктуры.

«Доктор Кляйн, — сказал полковник Ли, руководивший нашим «исследовательским центром», — ваша жена может продолжить работу здесь, с вами. Или вернуться в лагерь. Выбор за вами».

Это был не выбор. Это был первый шаг в бесконечном лабиринте компромиссов, каждый из которых отнимал часть моей человечности.

Первые эксперименты проводились на добровольцах — других учёных, согласившихся рискнуть ради лучших условий содержания. Большинство из них умерло мучительно, когда модифицированные клетки вызвали отторжение и полиорганную недостаточность. С каждой смертью я совершенствовал протокол, искал новые подходы, увеличивал выживаемость.

София помогала мне, применяя свой опыт нейрохирурга для разработки методов имплантации модифицированных клеток в мозг подопытных. Вместе мы создали первого функционального «донора» — человека, чья кровь вырабатывала достаточно энергии для питания небольшого генератора.

Полковник Ли был в восторге. Нам улучшили условия, предоставили лучшее оборудование, даже выделили отдельные апартаменты в исследовательском центре. Мы с Софией получили иллюзию нормальной жизни посреди ада, который сами же и создавали.

Шесть месяцев спустя мы разработали первую «ферму» — систему жизнеобеспечения для десяти доноров в состоянии искусственной комы, непрерывно генерирующих энергию. Эта установка обеспечивала электричеством весь исследовательский центр — первое здание в Нео-Гидре (так оккупанты переименовали наш город), полностью свободное от зависимости от традиционных источников энергии.

А потом... потом пришёл приказ масштабировать. Не десять доноров, а сотня. Не сотня, а тысяча. Не тысяча, а десять тысяч. С каждым шагом возникали новые технические проблемы — и новые этические вопросы, которые я всё глубже загонял в подсознание.

Переломный момент наступил, когда Софию включили в программу «оптимизации донорства». Её выдающиеся интеллектуальные способности и глубокое понимание процесса делали её идеальным кандидатом для экспериментов с усиленной генерацией энергии.

Я протестовал. Угрожал. Умолял. Бесполезно. Решение было принято на самом высоком уровне. В обмен на моё сотрудничество мне позволили наблюдать за процессом, словно это был акт милосердия.

Три месяца она провела в экспериментальной капсуле. Три месяца я наблюдал, как женщина, которую любил, превращается в нечто иное. Её кожа стала полупрозрачной, через неё просвечивали пульсирующие красные капилляры. Глаза изменили цвет с карего на тёмно-красный, зрачки расширились, поглощая радужку. Её голос, когда она ещё могла говорить, стал низким, вибрирующим, резонирующим с электрическими импульсами её изменённой крови.

«Я чувствую это, Витя, — шептала она в редкие моменты ясности. — Энергию. Силу. Это как... стать чем-то большим, чем человек. Чем-то лучшим».

На девяносто второй день эксперимента сердце Софии не выдержало. Электрический потенциал её крови достиг такого уровня, что вызвал фибрилляцию желудочков, не поддающуюся дефибрилляции. В момент смерти её тело излучило мощный электрический импульс, выведший из строя половину оборудования в лаборатории и убивший двух техников рядом.

Я не плакал. Не кричал. Не бился в истерике.

Я просто смотрел, как её тело помещают в герметичный контейнер для дальнейшего изучения.

А потом вернулся к работе.

Что-то сломалось во мне в тот день. Сострадание. Эмпатия. Моральные границы. Осталась только холодная эффективность учёного, решающего техническую задачу.

Если мир требовал энергии ценой человеческих жизней — я предоставил бы её. С максимальной эффективностью и минимальными отходами.

Три года я работал в оккупационном исследовательском центре, совершенствуя технологию кровотоплива. Мы нашли способы синтезировать Фермент К — так я назвал ключевой компонент технологии в честь своей фамилии. Мы разработали методы массового внедрения фермента в организм доноров. Мы создали эффективные системы экстракции и конверсии биоэлектрической энергии в стандартное электричество.

За это время Нео-Гидра изменилась. Из разрушенного города под военной оккупацией она превратилась в странный гибрид — квазинезависимое государство, где Восточная коалиция сохраняла формальный контроль, но реальная власть постепенно переходила к корпорациям, владевшим различными аспектами кровотопливной технологии.

Когда подпольное сопротивление в Нео-Гидре подняло восстание против оккупационного режима, я не сопротивлялся. Я спокойно передал повстанцам свои исследования, объяснил принципы работы «ферм», предложил свою экспертизу новому режиму. Для меня уже не имело значения, кто контролирует технологию. Важен был только прогресс.

Так родился «Виталис» — корпорация, официально ответственная за «инновационные биоэнергетические решения», а фактически управляющая системой кровотопливных ферм. Я стал её директором — не по своему желанию, а потому что был незаменим для функционирования системы.

Постепенно сформировалась Эннеаграмма — совет из девяти директоров корпораций, контролирующих различные аспекты жизни города. «Виталис» и кровотопливная технология стали фундаментом этой новой власти. Мои коллеги-директора — люди с амбициями, но без моральных ограничений — видели в этой системе идеальный способ контроля и эксплуатации.

Со временем мы формализовали структуру города, закрепив уже существующее разделение на три уровня. Верхний уровень («Люмен») для корпоративной элиты, купающийся в роскоши, питаемый энергией, которую он никогда не видит. Средний уровень («Медиум») для технических специалистов, администраторов, инженеров — тех, кто обеспечивает функционирование системы. И нижний уровень («Сток») — резервуар «человеческих ресурсов» для кровотопливных ферм.

Я знал, что создал чудовищную систему. Но мир получил то, что хотел — стабильный источник энергии в мире после Последней Войны. А я... я получил свою лабораторию в небесах, цель для исследований и полное отсутствие ограничений.

Иногда, вечерами, я стою у окна своего офиса на вершине башни «Виталиса» и смотрю на город. Белые шпили верхнего уровня, серые соты среднего, тёмные лабиринты нижнего. И трубы — огромные красные артерии, по которым течёт кровь доноров к перерабатывающим станциям. Кровь, превращённая в свет, тепло, движение.

На моём столе стоит голографическая рамка с портретом Софии. Особенная рамка — с встроенным микрогенератором, работающим от капли моей крови. Каждое утро я активирую её, прикасаясь пальцем к игле, которая берёт образец. Голографическое изображение оживает, и София снова здесь — такая, какой была до экспериментов. До того, как её глаза стали красными.

«Мы создали новый мир, Соня, — говорю я ей каждый день. — Мир, в котором человечество наконец научилось отдавать себя без остатка».

Я знаю, что некоторые ненавидят меня. Русский анклав в нижнем городе, сохранивший странную независимость мышления. Люди, потерявшие близких на кровотопливных фермах. Идеалисты, верящие в возможность другого пути.

Они считают меня монстром. Они правы.

Но что они не понимают — я не родился таким. Я стал им шаг за шагом, компромисс за компромиссом. Как и весь наш мир.

Теперь я слышу, что в русском анклаве появился молодой учёный, Алексей Волков. Говорят, он работает над формулой, способной нейтрализовать Фермент К. Вернуть мир к тому, что было до моего изобретения.

Часть меня — та маленькая часть, где ещё теплится что-то человеческое — надеется, что ему это удастся. Что он сможет исправить то, что я сломал.

Но директор «Виталиса» во мне знает: мы зашли слишком далеко. Система кровотоплива — уже не просто технология. Это основа нового мироустройства. Политика. Экономика. Религия. И те, кто получил власть благодаря ей, никогда добровольно не откажутся от своих привилегий.

Кровь будет течь по трубам Нео-Гидры, пока стоит сам город. И даже дольше.

Потому что в мире после апокалипсиса единственная настоящая валюта — это жизненная сила. И мы научились извлекать её с максимальной эффективностью.

Я, Виктор Кляйн, создал этот мир. И я буду жить с этим знанием до конца своих дней. В окружении света, рождённого из крови миллионов. В башне, построенной на костях моей человечности.

В аду, который я сам для себя создал.