Город будет жить

Сырой мартовский ветер с Финского залива гулял по проспектам и набережным Ленинграда, вымещая свою досаду на немногочисленных прохожих. Его порывы свистели в воронках от снарядов, завывали в переулках, гуляли в опустевших домах с выбитыми стеклами окон. Но для старшины Степана Нефедова этот пронизывающий ветер был почти что музыкой. Которую он, вопреки всему, все-таки услышал, добравшись сюда.

После тесноты фронтовых блиндажей, после оглушительного грохота канонады и кромешного ада Волоколамска – звенящая тишина, нарушаемая лишь завываниями ветра и отдаленным, приглушенным гулом артиллерии на Колпинском направлении, казалась ему почти неестественной, невозможной.

Машина по «Дороге жизни» шла ночью, и старшина почти ничего не видел, кроме темной, зловещей воды по краям хлипкого ледового полотна и смутных силуэтов впереди идущего грузовика. Лед уже был ненадежен, потрескавшийся, с промоинами, и каждый скрежет колес по нему отдавался в животе ледяной тоской. Лишь под утро, сделав первый, неуверенный шаг по утоптанной снегом мостовой Невского проспекта, Нефедов наконец увидел Город.

Ленинград не был похож на довоенные открытки... Его величественные фасады, некогда поражавшие воображение, были теперь исполосованы глубокими шрамами от осколков, окна зияли слепой, пугающей чернотой, многие были наскоро забиты фанерой и обрывками толя. Кое-где виднелись следы пожаров – почерневшие стены, обгоревшие балки. Воздух был густо пропитан гарью, весенней сыростью и до тошноты знакомым всем, кто побывал в окопах, запахом смерти, который еще не успел окончательно выветриться.

Но город на Неве жил. Надрывно, едва дыша, понемногу расправляя плечи и недоверчиво озираясь, будто выздоравливающий больной, переживший холод и гибельный мрак зимних месяцев. Где-то в глубине улиц слышался скрежет ломов – горожане кололи слежавшийся лед во дворах, грузили его на грузовики, чтобы вывезти в каналы. Похожие на тени люди, закутанные во все, что было, медленно, с нечеловеческим упорством делали свою работу. Над всем этим светило неестественно яркое для марта солнце и царила пронзительная, почти апрельская синева неба, которую то и дело прочерчивали тусклые следы зенитных разрывов.

Оживающий город был поразительно красив. Исаакий, купол которого теперь не золотой, а покрытый серой «шаровой» краской, величественные, четкие линии Адмиралтейства, даже очертания Медного всадника, еще прикрытого от вражеских бомб и снарядов деревянным каркасом и мешками с песком – вся эта красота проступала через маскировку, сквозь копоть и незажившие раны.

* * *

Нефедов шел быстро, легко ступая крепкими ботинками на толстой подошве по проталинам и смерзшемуся на тротуарах льду. Его черная зимняя куртка со знаком Охотника на груди была аккуратно заштопана в нескольких местах, а в легком вещмешке за спиной – командировочный усиленный паек, полученный вчера, несколько коробок «Казбека», фляга с водкой, свитер, толстые вязаные носки, да смена белья. Но привела старшину сюда вовсе не работа. Так получилось вопреки всей армейской логике и букве приказа, согласно которому он должен был ехать прямиком в Карелию, на новое место дислокации того, что осталось от его Особого взвода после серии тяжелейших секретных операций. Узнав, что есть несколько дней, пока не будут выправлены все бумаги пополнения, Нефедов, не раздумывая, сообразил себе могучий пропуск с туманной, но удобной формулировкой «для работы с архивами» и рванул в Питер. Ему нужно было увидеть этот город. Получив в штабе пропуск – не обычную бумажку, а особый «вездеход» командира Особого взвода с печатями и красной надписью наискосок картонки «Свободный доступ в зону операции», старшина заторопился.

Вскоре он вышел на Дворцовую набережную. Нева, еще скованная грязно-белым, ноздреватым льдом, лежала неподвижно, словно обращенный в камень исполин. Но Степан, рожденный на Енисее, кожей чувствовал – ледоход уже близок. В самом воздухе витало особенное, едва уловимое напряжение, пахло талой водой, рыбой и свежей водорослью. Где-то в глубине, под толщей льда, уже пошли первые трещины, готовилась к пробуждению природная сила, которой было наплевать на войну.

Вдруг с запада, со стороны Пулкова, донесся отдаленный, нарастающий вой. Нефедов машинально пригнулся, ища взглядом укрытие. С тяжелым, утробным гулом проносясь над крышами, снаряд ухнул где-то в районе Васильевского острова. Через мгновение – глухой взрыв. Обстрел. Для ленинградцев – повседневность, будничная, привычная. Для него – еще одно напоминание, что фронт тут, в двух шагах, что город все еще в кольце, просто кольцо это стало чуть просторнее.

Пройдясь по набережной и повернув вглубь улиц, в один из бесчисленных питерских переулков, Нефедов остановился, чтобы перевести дух и закурить. До комнатки в коммуналке, ключи от которой ему в последний момент сунул в руку один из взвода – Рафа Хейфец, потомственный ленинградец, скрипач от бога и чароплёт недюжинного таланта, оставалось, насколько представлял хорошенько изучивший карту города старшина, не больше двадцати минут неспешного хода. Он уже со сладостным предвкушением представлял, как наконец снимет ботинки и вытянет ноги, наслаждаясь непривычным отдыхом.

Снова завыло. Ближе. Нефедов бросил недокуренную «казбечину» и рывком рванул к парадной ближайшего дома, где чернела знакомая по московским и сталинградским подвалам прорезь убежища. Он едва успел нырнуть в темноту, как на набережной, метрах в ста позади, с оглушительным треском и визгом осколков разорвался тяжелый снаряд. Из-под потолка посыпалась штукатурка. В тесном, пропахшем сыростью и страхом бомбоубежище, освещенном тусклой коптилкой, на него смотрели десятки глаз – усталых, равнодушных, просто испуганных. Старуха, закутанная в платки, почти беззвучно шептала молитву. Девочка лет семи, не отрываясь, смотрела на его куртку, высокие ботинки, разглядывала знак Охотника – ей все было любопытно, она глядела на Степана как на пришельца из другого, неведомого мира.

Отсидев полчаса, пока дежурный по убежищу не объявил отбой, Нефедов выбрался наверх. На мостовой зияла свежая воронка, пахло гарью и взрывчаткой. Он отряхнулся и, не оборачиваясь, зашагал дальше, в глубину переулков.

В звук шагов, гулко отдающийся под низким арочным сводом, врезался нарушил крик, полный боли и ужаса. Короткий, женский, оборвавшийся, будто кому-то грубо и резко заткнули рот ладонью.

Нефедов замер, мгновенно преобразившись. Взгляд стал острым и цепким, движения – экономными, выверенными и точными. Он бесшумно, как тень, метнулся на звук, инстинктивно держась поближе к шершавым, холодным стенам домов.

Во дворе-колодце, куда выходили слепые оконные проемы, забитые фанерками и кое-как заткнутые тряпками, творилось что-то непонятное. Три высокие фигуры в грязных, когда-то белых одеяниях, висевших мешками поверх одежды и больше похожих на погребальные саваны, окружили хрупкую, испуганную девушку в потрепанном пальто и темном платке.

Они не грабили ее – это был какой-то ритуал. Один крепко держал ее со спины, будто клещами сжимая тонкие руки; второй, зажимая жертве рот и одновременно делая на руках девушки глубокие надрезы ножом, что-то монотонно и быстро бубнил на гортанном, ломаном языке, в котором Степан мгновенно узнал немецкие слова, причудливо смешанные с чем-то похожим на исковерканную латынь. Третий, присев на корточки, старательно чертил на грязной, протаявшей проплешине земли заостренной палкой сложные, геометрически выверенные символы. Девушка, мыча сквозь грязную рукавицу, билась в крепкой хватке, глаза ее, полные боли, непонимания и животного ужаса, вылезали из орбит.

У Нефедова не было ни секунды на раздумья, да они, эти секунды, и не требовались. Война старшины давно и навсегда свела все к простым, безжалостно эффективным алгоритмам. Сначала – молниеносное действие, потом – вопросы, если останутся живые, кому их задавать.

С тихим, едва слышным шелестом он вынул из потертых ножен на поясе свой заговоренный нож – тяжелый, крепкий, расчерченный альвийскими буквами клинок с толстым обухом. Можно было, конечно, сразу начать стрелять, но Нефедову почему-то так показалось правильнее. Степан сделал два быстрых, скользящих шага. Первый удар навершия с граненым шипом пришелся точно в висок тому, кто бормотал заклинания. Раздался глухой, костный хруст, и фигура бесшумно осела на землю.

Тот, что чертил на земле символы, метнулся было в сторону, инстинктивно пытаясь скрыться, но старшина был для него слишком быстр, к тому же двигаясь по непредсказуемой траектории. Он не стал колоть – грязные саваны могли скрывать под собой кольчугу или другую броню. Вместо этого Нефедов сильно ударил обухом ножа по голове, не прикрытой шапкой. Нападавший упал и завозился, сворачиваясь клубком и снова разворачиваясь как гигантская мокрица. Третий, державший девушку, отшвырнул ее, как тряпку, в сугроб и с низким, хриплым рыком рванулся на Нефедова, лихорадочно выхватывая из-под складок савана длинный черный кинжал.

Степан встретил его стремительным движением навстречу. Крестом из предплечий, как в учебнике Ощепкова, он жестко заблокировал вооруженную руку нападающего, почувствовав неприятную, злую силу удара. Сильный парень, не из голодающих оборванцев. Потом правой рукой, все еще сжимающей нож, Нефедов нанес точный укол в основание горла, чуть ниже кадыка. Зверский рык моментально оборвался, сменившись булькающим, хриплым, пугающим звуком. Фигура замерла и грузно рухнула навзничь.

Все заняло не больше нескольких секунд.

Старшина Степан Нефедов стоял, быстро дыша, густой пар клубами вырывался из его рта. Он медленно, оценивающе оглядел тесный двор. Первый нападавший лежал без движения. Второй лежал как куль с тряпками, и под головой у него расплывалась темная лужа. Третий уже затих, подергавшись в предсмертных судорогах.

– Надо было аккуратнее, – досадуя сам на себя, буркнул Степан. Потом. Спохватившись, убрал нож в ножны и подошел к девушке. Та отползла к стене и смотрела на него широко раскрытыми, полными нескрываемого ужаса глазами, словно бы отталкиваясь от чего-то невидимого ладонями, с которых стекали струйки крови.

– Тихо, сестренка, тихо. Все уже, все кончилось, – голос Нефедова был хрипловатым от табака, но в нем звучали успокаивающие нотки. – Свои. Перевязать тебя надо. Жива?

Он протянул ей руку, чтобы помочь подняться, но девушка лишь сильнее, по-детски беспомощно, вжалась в холодную кирпичную стену, испуганно тряся головой.

– Они… не люди никакие… – с трудом выдохнула она, и голос ее дрожал. – Глаза совсем пустые… как у дохлой рыбы!

Нефедов нахмурился. Быстро замотав девушке руки бинтом из индпакета, который всегда носил в накладном кармане брюк, он подошел к тому, кого ударил по голове, без церемоний отдернул грязный капюшон савана. Из-под грубой ткани выглянуло обычное лицо мужчины лет сорока. Изможденное, небритое, землистого оттенка, но абсолютно живое. Глаза, мутные и расфокусированные от удара, были полны самого настоящего, животного страха и дикой боли. Самые что ни на есть человеческие глаза.

– Кто ты? – резко, по-командирски, спросил Степан. – Чей? Говори!

Мужчина лишь бессмысленно застонал, пытаясь что-то невнятно пролепетать по-русски, но с чудовищным, режущим слух акцентом:

– …Слава… слава Ему… он идет… он…

Больше он ничего сказать не успел. В переулке раздался грохот кованых сапог. Во двор ввалились двое запыхавшихся милиционеров в длинных синих шинелях, с наганами наготове.

– Стоять! Руки вверх! Не двигаться! – раздалась привычная, отработанная команда.

Нефедов медленно и равнодушно поднял руки, показывая пустые ладони.

* * *

Управление уголовного розыска на улице Урицкого отапливалось скудно; как и во всем городе, здесь было холодно, несмотря на «буржуйки» сотрудники кутались кто в шинели, кто в пальто или ватники. Пахло папиросным дымом, сапожной ваксой, неистребимым бумажным духом и оружейной смазкой. Сотрудники, входившие и выходившие, горбящиеся за столами в кабинетах, были худыми, с острыми скулами, обтянутыми тонкой кожей, с впалыми щеками и голодным блеском в глазах. Но еще в этих глазах горела упрямая решимость – вот чуть-чуть, дожмем врага и вытравим всю эту расплодившуюся погань!

Кабинет майора Олега Черенкова, начальника отдела по борьбе с бандитизмом Управления милиции Ленинграда, мало чем отличался от других. Сейф, стол с несколькими картонными папками, такая же буржуйка с жестяным чайником. Единственное отличие – огромная карта Ленинграда на стене, утыканная булавками с разноцветными головками. Красные, синие, черные. Десятки точек.

За столом сидел сам майор. Черноволосый, черноглазый, с резкими, словно вырубленными топором чертами лица. Ему было всего тридцать два, но глубокие складки у рта и жесткая складка между бровей прибавляли еще лет десять. Он не смотрел на Нефедова, уставившись в какую-то бумагу, и говорил ровным, усталым тоном, в котором сквозило не раздражение, а тяжелая усталость.

– Старшина Нефедов, – произнес Черенков, наконец поднимая на него глаза. Взгляд был не враждебным – оценивающим, затуманенным недосыпом. – Слухами земля полнится. Про «Особый взвод» … про вашу работу. Не ожидал, что доведется встретиться с Охотником вот так запросто, в моем кабинете. Проездом?

– Так точно, товарищ майор, – кивнул Нефедов.

– Вы присаживайтесь, в ногах правды нет. Хотя и выше ее не обнаружено – усмехнулся майор своей же немудреной шутке. Нефедов сел на облезлый, когда-то роскошный венский стул, который в казенном кабинете смотрелся нелепо.

– Решил город посмотреть. И в первом же дворе наткнулся на… непонятную историю, – сказал он.

– Город? Город у нас красивый… в мирное время, – рассеянно сказал Черенков и захлопнул папку, отодвинув ее от себя. – И хорошо, я гляжу, посмотрели. Трое в саванах, студентка-медичка еле живая, – Черенков отложил бумагу. – Мне доложили. Двое наглухо, третий в реанимации. Объясните, может, что произошло с вашей точки зрения? Для меня это выглядит как обычное бандитское нападение, пусть и в слегка необычных нарядах. Но тут дело как обстоит? И после революции сразу шалили у нас такие вот уголовники, дела мне читать доводилось. Напялят простыни, к ногам пружины приделают, и носятся скачками, пугают граждан до полусмерти, чтобы на гоп-стоп взять. Грабежи у нас сейчас – обычное дело.

– Никак нет, не грабеж это, – покачал головой Нефедов. Его голос был спокоен, но в нем чувствовалась сталь. – Они проводили ритуал. Язык – немецкий с элементами латыни и древнегерманских диалектов. Символы на земле – классика оккультных практик «Аненербе».

В кабинете воцарилась тишина. Черенков тяжело вздохнул, порылся в коробке «Северной Пальмиры» – видать, из довоенных еще запасов, – ловко, крестом заломил мундштук папиросы и с треском чиркнул спичкой. Потом провел рукой по лицу.

– Не было печали, черти накачали… «Аненербе». Слыхал я про них, довелось. От других… ваших коллег. Только мне, старшина, от этой информации ни тепло ни холодно. У меня прямо в отделе люди валятся замертво от голода. Ладно хоть, пайки повысили, но все равно, порастерял народ силы с сорок второго, догорают как свечки. Каждый день сирены воют, каждый день находят трупы на улицах. Стрельба по ночам, банды лютуют. Знаете, товарищ старшина, сколько оперов с первой блокадной зимы от голода умерло? Сотни! В отделе некомплект такой, что люди работают сутками, тут же падают и спят урывками. Мне нужны бандиты, которых можно посадить. А вы мне рассказываете сказки, в которые я не могу вписать ни одного параграфа уголовного кодекса.

В дверь постучали и вошел молодой быстроглазый опер – по виду татарин, узколицый и чернявый.

– Докладываю по делу о краже на складе, товарищ майор. – Его взгляд мгновенно оценил ситуацию и остановился на Нефедове с профессиональным интересом.

– Отложи, Хабиров, – махнул рукой Черенков. – Знакомься. Старшина Нефедов. Специалист по… аномальным происшествиям. Утверждает, что наши «попрыгунчики» – это немецкие маги. А это – Рифат Хабиров, опер толковый, но учиться ему еще и учиться. Хотя дело знает. На имя-фамилию не смотри, он местный.

От скупой похвалы начальства Рифат смущенно закрутил головой. Потом еще раз очень внимательно посмотрел на Нефедова.

– В чем дело, товарищ старшина?

Степан коротко повторил суть. Хабиров слушал, кивая.

– Странно, – заметил он. – Похожие нападения зафиксированы, но там были просто грабежи и убийства. Всяких там ритуалов раньше замечено не было, даже следов от них.

– Потому что это не их уровень, – уверенно сказал старшина. – Это работа профессионала, который эту бестолочь безмозглую направлял, вел на поводке, как собак дрессированных. И, похоже, раз вы говорите про предыдущие нападения, этот кукловод активизировался. Он явно не местного разлива.

Черенков молча слушал, его пальцы барабанили по столу. Наконец он поднялся.

– Хорошо. Я не верю во всякую чертовщину, вот хоть режьте меня, хоть с кашей ешьте, не ве-рю! Но зато я верю в факты. К тому же репутация Охотников говорит сама за себя. Так что, товарищ Нефедов, делайте что должны, раз уж вы здесь оказались. С моей стороны это, конечно, нарушение полное и безобразие. Но если ваша помощь поможет прикончить эту сволочь – возражать не стану. Только запомните: официально – это просто банда. Никакой помощи, извините, выделить вам не смогу, зашиваемся по полной.

– И не надо, – отозвался Нефедов. – Людей от важной работы отрывать не будем.

Начальник отдела по борьбе с бандитизмом медленно кивнул.

– Хабиров, ты давай, как местный, обеспечь старшине необходимое содействие. Аккуратно. Считай это моим личным распоряжением. С дела по ограблению склада пока тебя снимаю, там Кузовлев и Рыбальченко пусть пока работают, – он посмотрел на Нефедова. – На вас вся ответственность. Если что, этого разговора не было. Понятно?

– Само собой, товарищ майор, – Нефедов кивнул. – Так я пойду тогда?

– Идите. И удачи. Вам и городу она не помешает.

Степан уже взялся за ручку двери, когда ее резко распахнули из коридора. На пороге стоял молодой оперативник. Лицо его было землистым, в руках он сжимал пачку листов.

– Товарищ майор! – его голос сорвался на нехороший, лающий кашель.

– Да не суетись ты, – посмотрел на него Черенков. – Что там у тебя, Костя?

– Я все проверил, как вы приказали. По всем маршрутам патрулей в те ночи, когда были нападения.

Начальник отдела медленно поднял на него взгляд, в котором читалась усталая неприязнь к суете.

– Ну и? Говори уже, Пестров, не томи. У нас тут свои совещания.

– Все сводки проходили через дежурную часть. И все они… – Костя сделал шаг вперед и положил листы на стол перед Черенковым. – Подписывал их один человек. И маршруты патрулей в тех квадратах менялись в последний момент. Каждый раз.

В кабинете повисла гробовая тишина. Хабиров замер, глядя на бледное лицо парня. Нефедов, почуяв неладное, аккуратно прикрыл дверь и прислонился к косяку.

– Кто? – голос майора прозвучал совсем тихо.

Костя сглотнул, перевел взгляд на Хабирова, потом обратно на майора.

– Лейтенант Прицкий. Иван Петрович.

Хабиров ахнул неверяще.

– Ваня Прицкий? Да ты что, Костя? Он же свой, с нами с первого дня блокады! Жизнь мне спас!

– Молчать! Всем.

Черенков поднялся со стула – медленно, наваливаясь кулаками на столешницу. Майор не смотрел ни на кого, уставившись в одну точку на столе.

– Лейтенанта Прицкого ко мне. Тихо. Без лишнего шума.

Через пять минут в кабинет вошел еще один оперативник – по виду ровесник Хабирова. Усталый, но держащий военную выправку, с бодрой улыбкой.

– Здравия желаю, товарищ майор! Опять жалобу кто-то накатал, что ли...

Он замолк, увидев лица людей в кабинете. Прицкий посмотрел на лежащие на столе докладные, на Черенкова и Костю, и, похоже, все понял без слов, потому что бодрая улыбка сползла с его губ.

– Иван... – первым нарушил молчание майор. Он не кричал, в его голосе словно бы скрипело ржавое железо. – Как ты мог? Своих, гад? Мы же все здесь как одна семья. Хреново, бывало, голодно, страшно, но все свои. Ты у моей кровати сидел, когда меня продырявили на том задержании. Я тебе в сорок первом свой паек отдал, чтобы ты не загнулся, чтобы жене отнес, когда тебя только сюда перевели. Мы детей вместе хоронили. И ты – с ними? С этими тварями в саванах? Отвечай!

Прицкий не смотрел ему в глаза. Он смотрел куда-то в пол, руки лейтенанта мелко дрожали.

– Не смог я, товарищ майор... – он говорил судорожно, путаясь в словах. – Они нашли мою старшую дочь, Галю… в Германии. На конференцию научную туда поехала, а тут война, и связь прервалась. Мы уж похоронили ее… А они ее нашли. Пришел ночью человек от них, показал фото. Жива. Жива, понимаете?! Сказали: или ты поможешь нам, или дочь в концлагерь, а ты сам решай, как жене в глаза смотреть будешь. А если поможешь…, то дочь вернется. И все будет хорошо, семью свою спасешь.

Черенков слушал, и с каждым словом его лицо словно чернело, обугливалось, в глазах угасала последняя искра надежды.

– Семью… – начальник отдела рванул Прицкого за ворот гимнастерки, поднял кулак с побелевшими костяшками, но сдержался, опустил. Выдохнул судорожно, отступая на шаг, потом плюнул на пол перед ногами предателя. – У всех семьи. Твоя чем лучше? Получается, что ты, мразь, счастье семьи своей на костях всего города построить хотел. Оружие сдать!

Он распахнул дверь, махнул кому-то.

– Увести. В камеру, – он повернулся к окну, спиной ко всем.

Когда дверь закрылась, майор несколько минут молча стоял, уставившись в замерзшее стекло. Потом стиснул лицо ладонью, опустил голову.

– Докатились. Позор на весь угрозыск, на всю милицию Ленинграда. Мой заместитель... Рапорт напишу... на фронт, рядовым...

Нефедов, до этого остававшийся в тени, сделал шаг вперед.

– На фронте немцев и без вас добьем, товарищ майор. – сказал он. Черенков вскинулся яростно, услышав эти слова, наткнулся на холодный взгляд старшины – и сник. Сел на стул, налил воды из графина и жадно выпил. Брезгливо отодвинул подальше от себя ремень с кобурой, оставленный Прицким.

– А здесь, в городе, бандитов ловить лучше вас кто будет? – безжалостно продолжал командир Особого взвода. – Кто, как не вы, знает каждую улицу, каждую мелочь? Кому, как не вам, верят люди, товарищи ваши? Уйти – это легко. А вот остаться и продолжать драться, даже зная, что предатель один хлеб с тобой ел – вот где настоящая война.

Черенков снова встал. Где-то в глубине его глаз, сквозь злое отчаяние, снова проглянула знакомая Нефедову решимость охотника. Майор ничего не сказал. Просто молча кивнул.

Нефедов вышел. Рифат Хабиров проводил его задумчивым взглядом.

* * *

Тишина была почти оглушающей, невозможной для огромного города, где обычно шумит разномастный транспорт и галдят идущие по тротуарам люди. Здесь ее лишь изредка рвал далекий гул артиллерии, да редкие шаги прохожих.

По пути в коммуналку Нефедов замедлил шаг у стройки, где бригада женщин и подростков разбирала завалы. Худющие, с землистыми лицами, они молча, с нечеловеческим упорством передавали кирпичи из рук в руки. К нему подошел старый дворник, опираясь на лом, который служил ему и костылем, и инструментом.

– С фронта? – хрипло спросил старик, следя, как мимо тащат тяжелые носилки с обломками кирпичей.

– Оттуда, – кивнул Нефедов.

– Видно. У вас там, наверное, страшно было? – в голосе старика не было любопытства, лишь усталая констатация факта.

– Бывало, – коротко ответил Степан.

Потихоньку они разговорились, обсудили самые злободневные вопросы – когда уже Гитлеру и его шайке оторвут башку вместе с яйцами, когда блокаде окончательно каюк...

– У нас тут тоже не сахар был, – старик мотнул головой в сторону женщин. – Голод. Бомбежки с обстрелами. Холодище такой, что не приведи никому. В первую зиму людишки как мухи мерли. Как я-то, старый хрен, выжил – ума не приложу. А музейщики наши… – он ткнул пальцем в сторону Эрмитажа, – эти вообще, как с ума посходили. Умрем, говорят, а ни одну картину не потеряем. Смотрительницы, дай им бог здоровья, так и замерзали в залах, пока эвакуацию на Урал готовили. Печки топить нельзя – а ну как налет, пожар? Света нет. Еле шевелятся, в десять платков замотанные, синие все, зубами от холода стучат, а смотрят, чтобы все чин по чину упаковано было. Я им предлагал: да возьмите вы раму какую завалящую, сожгите, погрейтесь хоть немного! Так они на меня как на врага смотреть стали. «Мы, говорят, не мародеры. Мы хранители». Вот так и вымерли почти все. И жена моя, Зина – тоже. Сам ее на санках отвез… А музей – цел. Не запугала немчура питерцев! – он потряс жилистым кулаком.

Помолчали.

– А у нас тут, знаешь, чего страшнее всего было? – вдруг спросил старик, подмигивая. – В сорок втором, зимой, двести пятьдесят граммов хлеба на день полагалось. Но это если подвезли, а так, порой, и сто двадцать пять – поди-ка, получи! И вот идешь ты, несешь ее, пайку, сжимаешь в кулаке, как зеницу ока бережешь. А тут – артобстрел. Падаешь в сугроб, пережидаешь. Отстрелялась немчура, встаешь – а хлеба-то нет! Выронил. И темнота уже. Ползи теперь, ищи свои граммы в снегу под луной. Вот где ужас-то был, – он хрипло рассмеялся, и его лицо стало похоже на печеное яблоко. – Не то, что вашему брату, окопнику, в атаку ходить. Нам бы ваши заботы!

Нефедов хмыкнул, оценив шутку. Он молча слушал немудреный рассказ, глядя на тощие спины рабочих. Старшина видел смерть в лицо много раз, видел, как отчаянно и храбро гибнут бойцы; как людей рвут на части всполохи боевых заклятий и маголовушки; как кружится над головами черный, жирный, смертельно ядовитый пепел Волоколамска. Но вот это, здесь в Ленинграде – было совсем другим. Это была тихая, упрямая, ежедневная жертва. Не яркая вспышка, а тление собственной жизни ради чего-то, что важнее тебя. Командир Особого взвода почувствовал, что его собственная злость к врагам, закаленная в боях, перед этой гражданской стойкостью умаляется, становится чем-то простым и совсем незначительным. Степан молча снял с плеча вещмешок, достал оттуда банку тушенки и кирпич черного хлеба – и протянул старику.

– Отец, ты передай своим потом.

Старик взял, не удивляясь, просто кивнул:

– Спасибо, сынок. Мы выжили, а вы там немца поганого бейте, как можете.

– Бьем, отец. Бьем, – сказал старшина.

Он пошел дальше, а в груди у него щемило так, как не щемило от самых страшных фронтовых картин.

Нефедов прошел мимо подъезда, от которого остался лишь козырек, нависающий над грудой битого кирпича и штукатурки. Из-под обломков торчала пластмассовая кукольная рука, рядом валялась полуобгоревшая школьная тетрадь. Степан на мгновение остановился. Его взгляд скользнул по странице – детские прописи, старательно выведенная буква «А». Он представил себе девочку, которая старательно выводила эти крючки и палочки, пока мир вокруг не рухнул. Эта мысль ударила больнее, чем вид сотен убитых солдат. Солдаты сделали свой выбор, они шли воевать, драться с врагом. А здесь гибли те, чья война заключалась лишь в том, чтобы выжить, уцелеть еще один день, дождаться завтра.

Рядом с привычной закаменевшей яростью, в его мыслях шевельнулось что-то новое – глухая жалость. Старшина про себя пообещал этой незнакомой девочке, что за ее букву «А», за тетрадку и куклу, за все несделанные уроки, враг обязательно расплатится.

– По полной стребуем. Без пощады, – твердо сказал Нефедов вслух и зашагал дальше.

* * *

От старика-дворника старшина еще узнал, что в народе говорят – мол, один из пойманных ранее бандитов-«попрыгунчиков», перед тем как замолчать на допросе намертво, все твердил про «каменного царя» в «большом доме с колоннами». Но Хабиров, встретивший Степана у следующего перекрестка, только рукой махнул со злостью, услышав такое:

– Да бред это сивой кобылы, товарищ старшина!

– Давай уже на «ты»? – предложил Степан, и Хабиров с готовностью согласился.

– Вот сам посуди, – загорячился он. – Все крупные здания с колоннами давно осмотрены. Умом дедушка тронулся от голода и холода. Знаешь, сколько таких заявлений у нас было? «В народе говорят» ... Ох, языки бы им поукорачивать, болтунам этим.

Но Нефедову это показалось не таким уж простым. Логика Охотника, натренированная в самых разных ситуациях, теперь подсказывала ему – нет, не все тут просто, дыма без огня не бывает. Старшина уговорил Хабирова проверить последнее из таких мест – Исаакиевский собор.

– Охраняется, – многозначительно пожал плечами Рифат, – там же культурные ценности, из Эрмитажа в том числе…

– Ничего, – коротко отозвался Степан, – для охраны у меня пропуск имеется, и это, – ногтем указательного пальца он постучал по своему знаку Охотника.

– Как скажешь.

Перед Исаакием пришлось преодолеть целое поле распаханной земли – голое и без намека на растительность.

– Зачем это тут? – удивился Степан.

– Капусту летом посадят, – объяснил Хабиров, посмеиваясь. – Осенью убирают урожай, вот, глядишь, и витамины.

– На какие только чудеса народ у нас не богат… – покачал головой старшина.

Охрана, бдительно проверив «вездеход» Нефедова, пропустила их внутрь, провожая недоумевающими взглядами – что понадобилось в таком месте?

Войдя под своды собора, оба застыли. Гигантское пространство собора было погружено в полумрак и ледяной холод. Свет пробивался внутрь узкими пыльными лучами, выхватывая из мрака пол, покрытый опилками, перемешанными с песком, громадные колонны по периметру, уходящие в темноту сводов. И нагромождения ящиков разного размера, в которых, видимо, хранилась часть оберегаемых картин и статуй. Воздух пах инеем, старым камнем, мертвенной сыростью и покоем.

Внутри Хабирова и Нефедова встретил возникший бесшумно как призрак смотритель, древний старик с лицом, испещренным бесчисленными морщинами. Шаркая ногами, он, нехотя провел их в подвалы, ворча себе под нос: «Ходите тут... никому покоя нет...»

– Ты, отец, как уборщица наша, Тамара Савельевна, – весело отозвался неунывающий Хабиров. – Та тоже все время ворчит: куда претесь по помытому, ироды? И неважно ей, в каких чинах перед ней человек, может и тряпкой шугануть!

Смотритель только махнул рукой.

Подвалы оказались настоящим лабиринтом из низких бетонных тоннелей, заваленных все теми же ящиками с инвентарными номерами, какими-то досками и старыми лесами. Хабиров неуверенно сообщил, что здесь должно быть аварийное освещение от генератора, но искать его и заводить было задачей не из простых. Так что ограничились фонарями. Их свет выхватывал из темноты то странный угол, то непонятное сплетение веревок, то какие-то узлы, набитые невесть чем. Именно здесь, в самой глубине, у старинной, покрытой ржавчиной дверцы чугунной печи, Нефедов нашел то, что искал. На кирпичном косяке был начертан тот же символ, что и во дворе. Свежий, четкий. А рядом – несколько темных, засохших капель, от которых веяло тем же недобрым и темным.

– Были тут, – констатировал старшина, аккуратно проводя пальцем по знаку. – Не сегодня, но недавно.

– Что же получается? Значит, здесь еще входы-выходы есть? Наверху охрана, там ничто чужой не пройдет. Группу бы с собакой прислать, чтобы по следам прошли... – начал было Хабиров озабоченно, но Степан вдруг замер, почувствовав нечто иное. Не звук, а.… вибрацию? Ощущение, будто сам огромный собор тихо, на грани слышимости, поет. Каменная громада, пережившая бомбежки, голод и смерти, словно бы пыталась что-то сказать. Нефедову почудился даже не голос, а смутный образ, проступивший в сознании: темная, медленная река, текущая под землей, и в ней – не вода, а сгущенная, черная тоска тысяч и тысяч замурованных в городе душ. Это была душа самого города, его боль, которую уловило обостренное чутье Охотника.

– Что-то не так? – насторожился Хабиров, почувствовав перемену в своем спутнике.

– Ничего, – резко тряхнул головой Нефедов, отгоняя наваждение. – Пойдем, я тебя и так от дел оторвал. Это место Силы, очень старое. Но здесь уже давно никого нет.

* * *

…Ключ, переданный ему Рафой Хейфецем, оказался старым, заедал, и замочная скважина в массивной двери, испещренная царапинами и вмятинами, явно с ним не дружила. Степан, уже изрядно продрогший, с досадой повозился с ключом несколько минут, пытаясь поймать упрямый секрет – и тут вдруг из-за двери послышался скрип шагов, потом визг несмазанной задвижки, и дверь неохотно отъехала на цепочку.

В щели показалось лицо женщины непонятного возраста. Оно было исхудавшим, с восковым оттенком кожи, но с живыми, острыми и очень усталыми глазами. В одной руке женщина держала керосиновую лампу, коптящий свет которой отбрасывал на ее лицо дрожащие тени. На ней было надето, кажется, все, что только можно было надеть: поверх платья – толстый свитер, поверх свитера – стеганая безрукавка, а на плечи наброшена большая шаль. Вся эта конструкция делала ее фигуру бесформенной, похожей на кочан капусты.

– Вам кого? – голос у нее был хриплый, простуженный, но твердый, без тени страха.

– Командировочный, – развел руками Нефедов, стараясь смягчить голос, потом достал удостоверение. – Вот, ключи видите? Их мне дал Рафаил Хейфец. Сослуживец. Сказал, что можно здесь переночевать, в его комнате.

Женщина прищурилась, поднося лампу ближе к щели, изучая его документы, а потом и его самого – черную куртку, знак Охотника, суровое, небритое лицо. Но когда он произнес имя, ее глаза округлились от изумления.

– Рафик? – выдохнула она, и голос ее вдруг дрогнул, потерял всю свою суровость. – Живой? Он жив?!

Не дав Степану ответить, она засуетилась, зазвенела дверной цепочкой, отстегивая ее, и, распахнув дверь, крикнула куда-то вглубь темной, пропахшей сыростью и дымом квартиры:

– Ася! Ася, ты представляешь?! Наш Рафа живой! Его товарищ пришел!

Из дальней комнаты, прикрываясь от света лампы рукой, вышла девушка – лет двадцати, не больше. Худая, как тростинка, в большом, явно не по размеру, драповом пальто, перетянутом в талии ремешком. Она смотрела на незнакомца с немым, осторожным недоверием, подняв брови.

– Да что же вы стоите на пороге, проходите, проходите скорее, сквозняки гуляют! – засуетилась женщина, буквально втягивая Нефедова в прихожую. – Какая радость-то, господи! Изольда Яковлевна, – отрекомендовалась она, запирая дверь. – Тетя Рафика. А это сестра его, Ася.

Степан, поудобнее подбросив на плече вещмешок, прошел за ними по длинному, темному коридору, отмечая на ходу, что на стенах висит чей-то старый велосипед, жестяной таз и – у самой двери – обшарпанный телефонный аппарат с витым шнуром. Женщина с девушкой привели старшину на общую кухню, вход на которую был завешан парой клетчатых одеял. Здесь было ощутимо теплее – в центре потрескивала, излучая жар, большая «буржуйка» с коленчатой трубой, выходившей в заколоченное окно. Возле печурки на табурете сидел сгорбленный старик и двое детей, мальчик и девочка лет десяти. Все трое грели над «буржуйкой» руки и теперь одновременно, как-то по-птичьи повернули головы, всматриваясь в гостя.

– Самойлик, смотри, кто к нам! – всплеснула руками Изольда Яковлевна. – Это друг Рафика, представляешь? Жив он, наш скрипач!

Старик медленно поднял голову. Его лицо было морщинистым, глаза ввалились, но взгляд был ясным и очень усталым. Мужчине можно было дать все семьдесят, но Степан, уже привыкший видеть последствия голода, понимал – да нет же, никакой перед ним не старик. На самом деле этому человеку лет пятьдесят, не больше. Он просто изможден до предела.

– Самуил Аронович, – тихо, но четко представился мужчина. – Очень приятно. Прошу прощения, что не встаю – ноги уже не те.

Нефедов кивнул.

– Степан, – в свою очередь сказал он. Снял с плеча вещмешок, развязал затяжки, как уже делал сегодня, и поставил на общий кухонный стол, покрытый когда-то красивой клеенкой в розочках, несколько банок консервов, буханку черного хлеба, завернутый в газету кусок сала. Чуть поколебавшись, старшина достал и алюминиевую флягу с водкой. Делал он это неловко, избегая смотреть в глаза собравшимся на кухне.

– Вот, – буркнул он. – Примите, как говорится, в общий котел. И отказаться не вздумайте. Я человек казенный, мне еще выдадут, а у вас тут, я гляжу, есть кому навалиться.

Воцарилась тишина, нарушаемая лишь потрескиванием дров в печке. Дети, Миша и Даша, смотрели на еду широко раскрытыми, голодными глазами, но не шевелились, воспитанные суровой блокадной дисциплиной. Изольда Яковлевна ахнула, прижала руки к груди.

– Да что вы, родной! Как мы не можем... это же целое богатство!

– Можете, – коротко сказал Нефедов. – Считайте, что это приказ: поесть как следует.

Самуил Аронович, кряхтя, поднялся, чтобы помочь Изольде Яковлевне с поиском сковородки. Проходя мимо стола, он мрачно посмотрел на консервные банки и горько вздохнул:

– Опять американская свинина. Надоела уже хуже горькой редьки. Неужели курицу прислать не могли?

Опять повисла недолгая, шокированная тишина. Даже Нефедов поднял бровь. А потом тетя Изольда фыркнула, Ася рассмеялась звонко, как девочка, а сам Самуил Аронович, не выдержав, затрясся в сухом смехе.

– Шутка, молодой человек, – пояснил он, похлопав озадаченного старшину по плечу. – Вы уж извините меня. Это у нас такой местный блокадный юмор. Когда совсем тошно становится, начинаем вспоминать, как нам тут фуа-гра с трюфелями надоело есть. Помогает, знаете ли.

Нефедов медленно кивнул, и на его лице тоже появилось какое-то подобие улыбки. Он понял и оценил этот юмор – веселье вопреки голоду и холоду.

Ася подошла к столу, взяла одну банку тушенки, повертела в руках, будто проверяя, настоящая ли она. Потом посмотрела на Степана, и в ее глазах появилось что-то похожее на проблеск надежды.

– Он... как он там? Рафик? – спросила девушка тихо.

– Жив, здоров, чего и вам желает, – Степан придвинул к печке второй табурет и сел, протянув к теплу окоченевшие руки. – Воюет. Скрипку, правда, не видел, чтобы он в руках держал, – командир Особого взвода попытался шуткой снять напряжение, – но врагов из снайперской бьет без промаха, как по нотам. Лучший стрелок во взводе.

«Если, конечно, альвов не считать», – добавил он мысленно, но вслух этого не сказал. Незачем.

– Да, мальчик исключительный скрипач! – с внезапной горячностью воскликнул Самуил Аронович, снова устроившись на табурете. – У него дар божий! С шести лет он так играл, вы не представляете... Он мог бы в консерваторию, мог бы на мировой сцене... А эта проклятая война...

Мужчина замолчал, сгорбившись еще сильнее, и уставился на красноватый огонек в щели «буржуйки».

– Ничего, уважаемый Самуил Аронович, – неожиданно мягко сказал Нефедов. – Кончится война – будет ему скрипка. Пока что он нам там очень нужен. И я, как командир, постараюсь его сберечь. Обещаю.

Изольда Яковлевна тем временем расставила на столе несколько разномастных стопок – три стеклянных и одну по виду серебряную.

– Ну, раз такая радость, надо выпить, – заявила она, разливая водку из фляги дрожащей рукой. – За встречу! Вы, Степан, берите вот эту, серебряную, она у нас для дорогих гостей. И давайте за то, чтобы скорее эта война к чертовой матери скончалась, вместе с Гитлером!

Выпили. Водка была ледяной, обжигающей горло, но внутри разлилось блаженное тепло. Детям тетя Изольда налила в мисочки немного жирного бульона от разогретой в сковородке тушенки, положила по паре кусочков мяса, нарезала на всех хлеб и сало. Сама она ела, будто клевала – быстро, но аккуратно, отщипывая хлеб маленькими крошечками и подставляя ладонь, чтобы ни одна крошка не упала на пол. Зато Миша и Даша орудовали ложками молча и быстро. Казалось, от сытной еды с них спадала суровая взрослость, возвращая хоть на минуту в беззаботное детство.

Потом пошли рассказы. Скупые, обрывистые, как сводки Информбюро. Про первую, самую страшную блокадную зиму. Про то, как умерли родители Миши и Даши, соседи, и как Изольда Яковлевна не дала забрать брата и сестру в детдом, сказав: «Мои! Справимся!» Про то, как Самуил Аронович, бывший пианист филармонии, вместе с другими ленинградцами таскал на саночках трупы с улиц, чтобы получить лишние сто двадцать пять граммов хлеба. Про работу Аси на заводе – «сижу, табель заполняю, а сама от голода и усталости уже ничего не соображаю, одна мысль – как бы не свалиться, а то стыда не оберешься». Про то, как тетя Изольда, бывшая швея, и швея очень хорошая, пыталась работать по специальности, но «глаза уже не те, да и никому сейчас не до новых одежек, вы понимаете».

Нефедов слушал, изредка кивая, и в ответ очень скупо, без лишних деталей, нарочито смягчая, рассказывал про бои, про то, что Рафа – большой молодец, что получил медаль, что дерутся они крепко. Говорил, что скоро немцу точно каюк, и что они, там, на фронте, знают, за что сражаются. Потом старшина встал, и, поймав на себе взгляд Изольды Яковлевны, сказал:

– Я на пару минут отлучусь, осмотрю место дислокации, – улыбнулся и вышел из кухни.

Комната Хейфеца, которую Степан открыл другим ключом – на сей раз как по маслу, без заминок – была холодной, пыль лежала везде. Здесь давно никого не было. Обстановка оказалась тоже не царская: старое пианино у стены, полки с книгами – учебники, ноты, несколько приключенческих романов. Письменный стол с фотографией какой-то девушки на нем. Еще один столик, маленький, похожий на кофейный. И диван, блестящий сильно потертым плюшем.

– Пианино-то ему зачем? Он же скрипач… – пробормотал себе под нос старшина.

Пододвинув к себе маленький столик, он уселся на диван, видевший лучшие времена, и сноровисто разобрал-собрал свой «парабеллум». Делал он это почти машинально, не глядя, руки действовали сами. Привычные, механические действия помогали думать. Странные символы, тот гортанный, изуродованный язык… Это был чистый, узнаваемый почерк «Доктора». Отто фон Кальба. Того самого, кто под Волоколамском буквально превратил его взвод в кровавое месиво с помощью своих древних заклятий, призвавших из кромешной тьмы нечто, крошившее людей на куски, как мокрую бумагу. Нефедов тогда выжил лишь чудом – в последний момент спас оберег, выкованный уральским шаманом-манси, с которым свела нелегкая служба. Шаман Степана спас, а сам остался там, на пепелищах выжженного города. С тех пор Нефедов ждал новой встречи с «Доктором» – не сомневаясь, что она станет для кого-то из них последней.

Он встал, поправил кобуру и вышел из комнаты.

В этот момент, когда в кухне запахло едой, и даже появилось что-то похожее на уют, в общую дверь квартиры громко и настойчиво постучали. Разговор оборвался. Хозяйка встала было, но старшина остановил ее:

– Изольда Яковлевна, дайте-ка я гляну. Мне сподручнее.

Он подошел к двери, встал сбоку, спиной к стене, расстегнул кобуру и нащупал рукоять пистолета.

– Кто?

– Можно? – раздался из-за двери знакомый голос.

Нефедов удивленно хмыкнул, убрал руку с кобуры и открыл дверь. На пороге стоял старший лейтенант Хабиров. В руках он держал какой-то сверток.

– Можно?

– Милости просим.

Хабиров вошел в кухню, поздоровался со всеми присутствующими, снял ушанку. Потом бегло оглядел более чем скромную обстановку, и положил сверток на стол.

– Вот, примите от органов правопорядка. С пустыми руками в гости ходить не принято, так я немного продуктов прихватил.

– Да что вы! – снова разахалась Изольда Яковлевна. – Просто праздник у нас сегодня!

– Вот и празднуйте, – серьезно сказал оперуполномоченный, – а мы с товарищем Нефедовым отойдем, поговорим, заодно и покурим.

Они зашли в комнату Хейфеца.

– Не спится, старлей?

– Что? – не расслышал Хабиров.

– Да это я удивляюсь. Ты чего пришел-то на ночь глядя? Черенков прислал? Проверить, не свихнулся ли старшина Нефедов окончательно?

– Нет, – Хабиров присел на табурет и тяжело, по-стариковски вздохнул. – Зря ты так, Степан. Черенков сыскарь отличный. Лучший в городе, пожалуй. И начальник справедливый. Но он… – он поискал нужные слова, – он верит только в то, что можно пощупать руками, поставить на полку и описать в протоколе. А после всего, что здесь творилось, после блокады, людям сейчас позарез нужна простая, понятная, приземленная правда. Бандиты – да. Голод – да. Война – да. А всякая эта… чертовщина… – он махнул рукой, – не нужна. Только страха добавляет. Я и сам во все такое не верю, – признался Рифат, глядя Нефедову прямо в глаза. – В призраков, в покойников бродячих, в оживающие статуи... Но зато верю в логику. А вот тут у меня что-то не сходится. Как на фронте: если разведданные не бьются, значит, противник задумал нечто совершенно иное, чего мы от него не ждем. Эти нападения… не случайны. Грабеж – не главная их цель. И места все как на подбор. Рядом со старыми кладбищами, склепами, заброшенными церквями. Значит, надо просто взять и проверить, без отговорок.

Нефедов посмотрел на него с возросшим уважением.

– А Черенков что?

– А что Черенков? – Хабиров пожал плечами. – Ну взбесится, конечно. Скажет: «Хабиров! Ты последние силы тратишь на ерунду! Кто за тебя работать будет, а? Я, что ли?!» – он удивительно точно скопировал интонации и манеру речи начальника. – Его показной цинизм – это единственный известный ему способ о нас по-своему заботиться. Чтоб мы не раскисали, слабины не давали. У него ведь семья была…

Хабиров замолчал на полуслове, потому что в этот момент дверь распахнулась. На пороге стоял Черенков, за ним маячило встревоженная хозяйка. Лицо начальника отдела по борьбе с бандитизмом было серьезным и смертельно усталым.

– Не коммуналка, а проходной двор какой-то, – развеселился Нефедов. – А я-то думаю, чья машина под окнами проехала, камешки под протекторами скрипят… Все в порядке, Изольда Яковлевна, это ко мне. Никакого мне отдыха, видать.

– А, Хабиров. Вот я так и знал, что найду тебя здесь. А работать за тебя кто будет? Я, что ли? – Черенков, не реагируя на шутку, вошел в комнату и посмотрел на Степана. – Какие новости, старшина? Нашли подтверждения своим… теориям?

– Находим, товарищ майор, – ответил Рифат вместо Степана Нефедова. – Шибко торопитесь, еще и дня не прошло. Дело сложнее, чем кажется.

– Для меня все дела сложные, – устало сказал Черенков. – И все срочные, понимаешь? Но это не отменяет текущую работу. На складе, кстати, все срослось, слышишь, Рифат? Взяли ребята сегодня этих ухарей, оказались Монгол и Пройдисвет, как ты и предполагал с самого начала. Кстати, второй урка должен был в лагерях свою законную десятку мотать, но видишь ты… – Он повернулся к Нефедову. – Ладно, чего зря рассусоливать, действуйте. Я коней попридержу немного. Но результаты должны быть. Осязаемые.

– Постараюсь не подвести, – сказал Нефедов.

– Уверен, что так и будет, – кивнул Черенков и вышел. Уже выходя в коридор, на прощание майор вдруг бросил в воздух, не обращаясь ни к кому конкретно:

– А может, это и не люди вообще тут разбой устраивают. Может, это ваши альвы какие-нибудь, старшина? Шныряют где попало со своими нелюдскими штучками. А? Как думаете?

И, не дав Нефедову и слова возразить, закрыл за собой дверь.

Хабиров вопросительно посмотрел на старшину. Тот молча крутил в пальцах окурок, лицо его стало напряженным и закрытым.

– Приехал, хвост нам накрутил и уехал… Очень ловко товарищ майор дал мне знать, что за мной приглядывают. Адрес-то здешний я ему не сообщал, – наконец, сказал он. – И, отвечая на твой невысказанный вопрос, Рифат – нет, не альвы.

– Не альвы? – наконец спросил старлей. – А почему ты так уверен? Майор, конечно, мужик прямолинейный, временами даже излишне. Но, может, в этот раз правду сказал, сам того не желая?

– Не альвы, – коротко и жестко отрезал Нефедов. – Альв в такой каменный мешок, как Ленинград, да и вообще в любой крупный город, по доброй воле не полезет. Им здесь душно, плохо. Слишком много камня, слишком много людского железа, людских мыслей, памяти. Это для альвов как нож острый. Понимаешь, как бы объяснить… Для них это все равно что человеку в тесный сырой склеп забраться и добровольно себя там захлопнуть.

Он резко поднялся и прошелся по комнате.

– Я ведь с альвами знаком не понаслышке, – не глядя на Хабирова, неожиданно продолжил старшина, будто решившись на что-то. – И во взводе у меня они есть, и сам я... После того как родителей похоронили, дед, у которого с одним из лесных кланов был старый, еще прадедовский договор, отвел меня к ним на воспитание. На целых двенадцать лет отвел, как оказалось. Но у них время по-другому течет, так что я это уже потом подсчитал.

Хабиров замер, стараясь не выдать своего жгучего интереса. Нефедов говорил об этом с той же простотой, с какой говорят о голоде или холоде, но в его голосе будто поскрипывало ржавое железо.

– И воспитывали они меня... скажем так, без скидок на возраст. Жестоко. Беспощадно даже. Поскольку главной задачей было отучить меня от страха. Вообще от всякого. Ты вот, Рифат, книжки Фенимора Купера в школе читал? Про индейцев?

– Еще бы! – оживился Хабиров и рассмеялся, припоминая. – «Зверобой», «Последний из могикан», Майн Рида еще добавь ... я ими так зачитывался, чуть из дома не сбежал в Америку! Мешок собрал и на вокзал сиганул. Кто ж знал, что до той Америки поезда не ходят… Ох и драл меня потом батька!

– Вот и представь, старлей, что альвы – они вроде тех же могикан или, скажем, апачей. Только еще суровее. Если друг ты им – то навсегда. Зато к врагам безжалостны. Могли, как те же индейцы, захваченного храброго воина запытать до смерти, но не потому, что звери такие, а потому что так врагу, который себя повел как мужчина, высшую честь оказывают – удостаивают смерти, достойной его отваги. У них свои законы, своя мораль. И живут они в полном слиянии с природой, с лесом. Тысячи лет живут, пока мы, люди, как мотыльки на огне сгораем где-то рядом. До нашей жизни альвам дела не было никогда. Так у них заведено. Если бы не война...

Хабиров слушал, затаив дыхание. Нефедов же, сказав больше, чем планировал, смолк и снова уставился в стену.

– И как это было? Среди альвов жить? – осторожно спросил старлей.

– По-разному, – голос Нефедова стал совсем глухим. – Жалеть не о чем. Несколько раз было проще сдохнуть, чем терпеть. Но я, как ты понимаешь, выжил. А вот с радостью тоже вспомнить нечего, если честно. Разве что... – он чуть помягчел, – разве что обзавелся там побратимами, сразу двоими. С ними потом и огонь, и воду прошел.

– А где они сейчас? Может, вызвать их? Помощь бы нам не помешала! – с надеждой спросил Хабиров.

Нефедов покачал головой.

– Нет, забудь сразу. Вот этого тебе, товарищ старший лейтенант, знать точно не надо. Как там в Писании сказано, хоть и хреново я с ним знаком? «Во многой мудрости много печали», так вроде. Если мои побратимы появятся здесь – значит, пришла полная труба, и хуже уже некуда. Лучше уж без них.

Он сказал это с горьковатой усмешкой, но Хабиров понял – шутки здесь нет. Только самая обыденная, и от этого еще более неуютная правда. Старший лейтенант невольно поежился, и тяжело вздохнул.

– Ну, значит, действуем своими силами. Так что делать будем?

– Работать, – коротко сказал Нефедов. – Вот переночуем, глаза продерем, и первым делом – в больницу, поговорим с той девушкой. Она что-то знает, что-то очень важное. Я это чувствую.

— Знаешь, Степан Матвеич, а ведь это не первое мое дело с оживающими памятниками, – вдруг рассмеялся Хабиров. – Еще до войны, помню, на Петроградской стороне целая эпопея была.

Нефедов скептически поднял бровь.

— И много у вас там каменных гостей по ночам гуляло?

— Да нет, — Хабиров махнул рукой. — Гораздо хуже. Местный житель, художник один, напился до чертиков и вознамерился «оживить искусство». Привязал веревками к бронзовому Петру Первому у домика-музея здоровенную щуку, пойманную в Неве. За жабры поддел, и благополучно уснул в кустах.

Нефедов молча ждал развязки.

– А утром, – Рифат с трудом сдерживал смех, – бабка-спекулянтка сметанку на рынок потащила. Ну, идет и видит: царь-батюшка, весь из себя монументальный, а у ног его тварь непонятная, и как живая, представляешь! Бабка давай креститься, орать... Короче, подняли на ноги всех. Прибежали мы, а этот творец уже проснулся и с довольным видом всем объясняет: «Я, говорит, историческую справедливость восстанавливаю! Царь щуку из воды руками ловил, это всем известно!» Так и назвали в рапорте: «Операция "Щука"».

– И как? – с непроницаемым лицом поинтересовался Нефедов.

– Да никак, – увял Хабиров. – Можешь себе представить, какой разнос от Черенкова был: «Преступников лови, а не с сумасшедшими рыболовами дискуссии устраивай!»

Степан хмыкнул, и на его суровом лице на мгновение появилось подобие улыбки.

– Повезло тебе, что эта щука никому ничего не оттяпала от злости... А вот наш «гость» – совсем другое дело. Так что работаем, старлей.

* * *

Анна Семенова лежала в полутемной, пропахшей лекарствами палате больницы имени Мечникова, где кроме нее было еще шестеро – все женщины, кто ранен при авианалете, кто на последней стадии дистрофии. Девушка была все еще бледна, и тени под глазами говорили о пережитом шоке, но глаза уже не были пустыми от беспросветного ужаса. Лишь глубокая, затаенная печаль.

– Они меня спрашивали про отца, – тихо, почти шепотом, проводя по лицу забинтованными руками, говорила она Нефедову, который сидел на табурете у самой койки. Хабиров стоял на посту у двери, наблюдая за коридором и смешливо разговаривая с одной из «постоялиц» палаты – женщиной из бригады аэростатного заграждения. – Дергали, руки резали… И спрашивали. Про его работы. Про архив. Они хотели точно знать, где хранятся чертежи.

– Какой архив? Какие чертежи? – спросил Нефедов, наклоняясь ближе.

– Мой отец… он известный историк, археолог. Крупный специалист по Древнему Египту. Его давно эвакуировали в Казань, но часть его личного архива осталась здесь, в городе, в Эрмитаже, там отец читал лекции и работал круглыми сутками, ему было тяжело добираться домой. Папа очень ослаб после голодной зимы, его еле выходили, а потом врачи настояли на эвакуации… Он изучал… – Анна заколебалась, глядя на свои дрожащие руки, – …не только официальную историю. У него было своеобразное увлечение, он сам называл это «моя блажь и ненаучный кунштюк, за который жалованье не платят». В свободное время папа изучал древние легенды, предания, забытые и апокрифические мифы. Перед самой эвакуацией он серьезно погрузился в изучение эволюции легенды о «Каменном Сердце».

Нефедов переглянулся с Хабировым, который, несмотря на болтовню, успевал краем уха прислушиваться к беседе – молодец, старлей, хваткий. Похоже, запахло чем-то серьезным.

– Что это такое? Что за «Каменное Сердце»?

– Древняя, очень загадочная и темная легенда. Говорят, что один из сфинксов на Университетской набережной… он не совсем обычный. Что глубоко внутри него скрыто нечто: дух чистого, абсолютного разрушения, известный древним египтянам как «Каменное Сердце». Его можно пробудить только великим, всеобщим страданием и реками крови. Конечно, отец считал это всего лишь метафорой, аллегорией жестокости абсолютной власти. Вот только… – девушка посмотрела на них полными слез глазами, – эти страшные люди интересовались отнюдь не метафорами, они спрашивали про конкретные ритуалы. Про «подношение Зверю», про то, как его насытить. Я понятия не имею, что все это значит, понимаете?!

– Успокойтесь, Аня. Я понимаю. Простите за беспокойство, мы уже уходим.

Нефедов почувствовал, как по его спине пробежал холодок и на загривке, будто у волка, вздыбились волосы. Блокада, сотни тысяч смертей, невыносимые, массовые страдания. Это и должно было стать тем самым «подношением Зверю» – неисчерпаемым источником энергии для пробуждения древней сущности. И бандиты в саванах, грабящие и режущие людей в переулках и около кладбищ, были здесь вовсе не самыми главными действующими лицами: всего лишь исполнителями чужой воли, которые собирали остаточную, рассеянную энергию страха, боли, насильственной смерти. Кормили ею то, что веками спало в городе на Неве.

– «Доктор» здесь, – тихо, но очень отчетливо сказал он Хабирову, когда они вышли из палаты в такой же холодный больничный коридор. – Это его почерк, понимаешь? Его стиль. Он всегда использует местных отбросов – сектантов всяких, сумасшедших, бандитов, мистиков-изуверов – на черную работу их бросает, сам руки такой мелочью не пачкает. И не спеша готовит главное действо. Апофеоз. Дирижирует, сволочь.

– Погоди. Мы ж только что из госпиталя, там эти доктора туда-сюда бегают… Какой «доктор»? Ты о чем? – нахмурился Хабиров, пытаясь прикурить на ходу. Спички тухли на пронизывающем ветру.

– А… Я же не говорил. Да есть такая тварь в человеческой шкуре, – в голосе Нефедова прозвучала затаенная давняя злоба, – некромант из спецотряда «Аненербе». Очень непростой некромант. Один из тех, кто под Волоколамском гекатомбу устроил, и мой тогдашний взвод проредил. А теперь, похоже, он сюда заявился, потому что чувствует силу этого места, это для него как наркотик, без этого он жить не может.

Они вышли на улицу, закурили, глядя в темноту. Вечерело. Где-то далеко на западе глухо и непрерывно гремела канонада. Нефедов посмотрел в небо, но просвета в низких, свинцовых тучах, скребущих брюхом прямо по крышам домов, не было.

– Куда сейчас? – спросил Хабиров, пряча от сырого ветра лицо в поднятый воротник шинели.

– В архив. Срочно нужно найти работы отца Анны. Нужно понять, что там есть, и дельное ли это что-то.

– В архив? – Хабиров усмехнулся. – Там сейчас такой завал, что с кондачка, товарищ старшина, не разберешься, ежели без понимания, что и где искать, сунуться. Но… – он хитро улыбнулся, и в его глазах блеснула искорка, – нам с тобой опять повезло.

– Это почему? – не понял Нефедов.

– Потому что моя жена Наташа работает в Эрмитаже. Она фондами заведует, так что у нее есть доступ ко всем архивам. И она мне поверит. Даже в такую… ну, ты понял, – оперуполномоченный махнул рукой, – в такую небывальщину.

* * *

Наташа Хабирова оказалась худенькой, очень юной, с милым и простым лицом, на котором выделялись огромные из-за худобы глаза необыкновенного бирюзового оттенка. Увидев серьезное, озабоченное лицо мужа, она без лишних вопросов, по-детски забавно наморщив чистый лоб, молча провела их в полутемные, особенно промозглые запасники Эрмитажа, где в огромных ящиках, шкафах, папках, сложенных и составленных рядами и штабелями, хранились не выставленные на всеобщий показ архивы.

– Я поищу, – сказала она. – Как только станет понятно, где все это, позову вас.

Пока Наташа искала в описях нужный фонд, а Хабиров ей помогал, Нефедов прошелся по опустевшим холодным залам, пытаясь представить их полными картин. Залы, когда-то величественные, сейчас были безжизненными и мертвыми. Полы кое-где были покрыты слоем песка для защиты от зажигательных бомб, окна затянуты брезентом и мешковиной – светомаскировка. От былого великолепия осталось лишь звучное мраморное эхо.

В одном из залов старшина увидел пожилую смотрительницу. Она сидела на стуле, закутавшись в ватное одеяло, и при свете коптилки что-то заботливо чистила кисточкой. Подойдя ближе, Степан увидел, что это была огромная, золоченая рама. Женщина с нежностью провела по ней ладонью.

– Красивая, правда? – тихо сказала она, не оборачиваясь. – Работа отечественных мастеров-краснодеревщиков. Ее осколком повредило в сорок втором. Наши умельцы по щепочке восстановили.

– Почему же не эвакуировали? – спросил Нефедов.

– Не все успели. Не все можно было трогать. А некоторые вещи просто слишком хрупкие для переезда, даже в Исакий. Вот и остались мы с ними. – женщина обернулась. – А знаете, какой тут анекдот ходил? Говорили, что директору Эрмитажа Орбели ночью явился призрак Николая Первого и спросил: «Что это вы, Иосиф Абгарович, мою коллекцию по ящикам растаскиваете?». А Орбели ему, не сробев, и отвечает: «Ваше Императорское Величество, вы уж извините за дерзость, но мы вашу коллекцию не растаскиваем, а в более надежное место эвакуируем. А то тут ваш бывший союзник, немец, бомбить вздумал. Непорядок!». Призрак, говорят, погрустнел и говорит: «Действительно, непорядок... Ну, с Богом!». И растворился.

Смотрительница улыбнулась, и в ее усталых глазах блеснул озорной огонек.

– Вранье, конечно, все это. Но смешно. Да и как-то спокойнее, когда думаешь, что даже призраки и те – за нас.

Она вздохнула.

– Знаете, что самое страшное было? Не бомбежки, не голод с холодом даже. А тишина. Когда в этих залах только твои шаги эхом отдаются. И кажется, что ты последний человек на земле, и что все это великолепие осталось только для тебя одного. Искушение было страшное. Взять хоть кусочек, хоть самую малость, хоть один офортик или маленький портрет. Продать, обменять на хлеб. Выжить.

Она помолчала, снова проводя кисточкой по резьбе.

– Но мы не взяли. Ни единой щепочки. Умирали тут же, в подвалах, с голодухи. Но знали, что сберегли. Не для себя – для тех, кто придет после. Вот для вас сберегли.

Нефедов молча слушал, глядя на ее тонкие, прозрачные от голода руки, будто написанные невесомой кистью какого-нибудь голландского художника. Потом вздохнул и с досадой пожал плечами.

–Эх, – тихо сказал старшина, оглядывая зал так, как будто увидел его по-новому, – я вот на всю эту красотищу, пусть даже пока без картин, смотрю и думаю... как же вам, питерским, повезло-то! Вы же даже представить себе не можете... просто живете рядом с таким чудом... – Нефедов беспомощно, пытаясь подобрать слова, покрутил в воздухе рукой и продолжил с необычной для него горячностью:

– А я вот, кроме войны да тайги, ничего в жизни и не видел-то по-настоящему. Родителей похоронил, когда мне десять годков стукнуло. Дед, старый охотник-промысловик, забрал меня к себе, в сибирскую глухомань. Умный он человек, жизненный опыт у него громадный, да только ведь все больше о том, как силки поставить или в лесу выжить с одним ножом, как следы звериные различать. Какие уж там картины-статуи, мать? Так бы я и вырос, кучугур лесной, неотесанный. Если бы не... – Степан оборвал сам себя на полуслове и продолжал уже спокойнее:

– Школу сельскую кое-как одолел, мечтал в город податься, учиться на врача, а может и еще на кого. В школе, бывало, листаешь учебник, разглядываешь картинки – вот Эрмитаж, вот Медный всадник, красота неописуемая. Потом сидишь и думаешь: обязательно поеду, своими глазами все посмотрю, руками пощупаю! Да где там – надо было выживать, кормиться. Дед научил многому, капканы ставить, медведя из берлоги брать... а вот этому... – командир особого взвода медленно повел рукой, очерчивая торжественный, пустой зал, – этому не научил. Да и не мог научить.

Он замолчал, будто прислушиваясь к эху своих собственных слов, так редко вырывавшихся наружу.

– Так и работал я – промысловиком, как дед, потом егерем в заказнике. Дальше война, и я сразу с головой во все это. И понеслась жизнь вскачь да по кочкам. С тех пор только урывками, как милостыню какую, удавалось что-то умное для себя почерпнуть. То книга полезная под руку на привале подвернется, то в госпитале, после ранения, шкандыбаю на костыле, чтобы послушать профессора-историка, который раненым лекции читал, кто ходить мог. Для него-то, я сейчас понимаю, это было способом отвлечься от кошмара, а для нас, молодых – как глоток свежей воды. И вот теперь я здесь, в Питере, о котором мечтал. А времени, получается, опять нет, да и город еще от блокады не оправился. Жаль. Но все равно красиво!

Нефедов коротко рассмеялся, просветлев лицом, и этот смех опять эхом пробежал по пустому залу. Смотрительница внимательно, по-матерински посмотрела на него своими усталыми, глубоко запавшими глазами. В них не было ни капли удивления – и чем вообще можно было удивить человека, который пережил немыслимое, невозможное? – только уже знакомая Степану понимающая печаль.

– А вы после войны приезжайте, молодой человек, – сказала она мягко, но решительно. – Обязательно приезжайте. Ленинград красивее прежнего станет, это я вам обещаю. И Эрмитаж будет великолепен, как прежде. Я лично, если доживу, вам экскурсию проведу, чтобы все уголки показать. Вам, я вижу, это нужно. Не всем дано красоту в камне разглядеть – некоторые так и живут всю жизнь, ходят по этим камням, да на них поплевывают. А вы другой. Так что заканчивайте войну и приезжайте. Уж недолго осталось.

– Спасибо вам, – хрипло сказал Нефедов, сглатывая колючий комок, вдруг застрявший в горле.

– Не за что, родной, – улыбнулась женщина. – Идите. Вы свое дело делайте. А мы тут уж как-нибудь.

– Семенов… Семенов… – Наташа водила пальцем по пожелтевшим от времени описям. – Вот! Нашла! Его материалы по египетской коллекции. И… здесь его личный фонд, неописанный.

Она открыла массивный, тяжеленный ящик, доверху набитый бумагами, чертежами и папками. Нефедов и Хабиров молча, сосредоточенно принялись их разбирать при свете керосинки. Чертежи пирамид, заметки на полях, вырезки из старых газет на разных языках, фотографии…

Перебирая разномастные листы, то покрытые рукописными строчками, то заполненные убористой машинописью, Степан наткнулся на конверт с приклеенной на него черной шелковой нитью. Внутри лежала фотография… нет, небольшая акварель, изображавшая сфинкса на набережной Невы. Но что-то было не так. Художник с болезненной точностью выписал не пустые каменные глаза, а две глубокие, темные щели, из которых, казалось, сочился мрак. На обороте дрожащим, явно больным почерком было написано: «Они не стражи. Они – тюрьмы. Ключ – в сердце, но сердце – не камень. Оно бьется. Ищет выход?».

Внезапно акварель в руке Нефедова задрожала. Темные мазки на месте глаз пошли трещинами, и из-под бумаги проступила липкая, холодная влага. Степан осторожно отложил лист. Влага собралась на столе в маленькую, мутную лужу, где на мгновение отразилось не тусклое подвальное освещение, а два горящих зеленых огня. Воздух наполнился запахом тины и горячей меди. Наташа ойкнула и прижалась к мужу.

Архив был не просто собранием бумаг. Он был живым свидетелем.

– Подождите-ка, – ошарашенный Хабиров рассматривал акварель, не касаясь ее руками. – Что значит «тюрьмы»? И что за «сердце»? То самое, каменное, что ли?

Нефедов, стирая с пальцев холодную слизь, брезгливо поглядел на лужицу.

– Всегда одно и то же. Люди раз за разом суют нос в дела, к которым не готовы, – старшина обернулся к Наташе, которая с тревогой наблюдала за ними. – Наташа, здесь еще должны быть рабочие тетради Семенова, его дневники. Ищите все, что связано с приобретением сфинксов.

Поиски заняли еще полчаса. Наконец, Наташа извлекла из ящика очередную толстую, потрепанную тетрадь в кожаном переплете. Нефедов бегло листал ее, пробегая глазами по убористому, ученому почерку, останавливаясь на пометках и схемах.

– Вот, – проговорил он наконец. – Эх, дурак ты, профессор. Любопытный, ученый дурак.

Он начал зачитывать выдержки вслух.

– «...Приобретение Ассирийских сфинксов А. Н. Муравьевым в 1830 году у поручика Маруцци окутано тайной. Муравьев, известный мистик и масон, интересовался не столько искусством, сколько оккультными свойствами древностей. Согласно его личной переписке, он был убежден, что в недрах петербургской земли дремлет некая «чужая твердость», «окаменевший хаос» балтийских болот...»

Хабиров слушал, и брови его поднимались все выше.

– Ерунда какая-то.

– Ты погоди. Дальше веселее будет, – криво усмехнулся Нефедов. – «Муравьев верил, что сфинксы, будучи стражами порогов между мирами, являются единственным, что сдерживает эту силу. Не украшение, а оплот мощнейшего заклятья. Якобы внутри одного из них и замурован артефакт: «Каменное Сердце» – проводник и одновременно якорь, удерживающий сущность в спящем состоянии. Ритуал его пробуждения требует колоссальной энергии страдания...»

Он захлопнул тетрадь.

– Вот, значит, откуда ноги растут. Наш ученый папаша не байки коллекционировал. Он изучал инструкцию по эксплуатации древней тюрьмы. А «Аненербе» эту инструкцию теперь нашло. И у них есть ключ – блокада. Миллионы людских страданий, готовых стать топливом.

В воздухе снова повеяло запахом горячей меди. Теперь он был понятен.

И вдруг Степан замер. Из тетради выпал и оказался в его руках пожелтевший лист с четким, детальным изображением того же самого символа, что был убого нацарапан во дворе. А ниже – аккуратная, убористая пометка: «Ритуал пробуждения «Сердца». Требует предварительной привязки к точкам силы. Вершины символа…»

– Карта есть у вас? – повернулся он к Наташе.

Хабиров развернул на соседнем столе большой, детальный план города. Нефедов начал быстро, по памяти наносить на него места всех странных нападений и ограблений, о которых успел узнать от старшего лейтенанта. Память у него была отличная. Точки ложились на карту, образуя причудливую, но четкую и узнаваемую фигуру.

– Звезда многолучевая получается, – удивленно протянул Рифат. – Хитрая какая-то. И к чему все это?

Вершины раскинувшей свои острые щупальца звезды упирались в основные старые кладбища города. В центре геометрической фигуры лежала лента Невы. И уж совсем прямо по центру, в самом сердце композиции – Университетская набережная со знаменитыми сфинксами.

– Вот теперь точно стало понятно, что они не грабят, – сказал Нефедов задумчиво. – Они заряжают якорные точки, собирают энергию смерти. Главный, финальный ритуал будет где-то там. – Он ткнул пальцем в центр. – И времени у нас совсем нет. Невский ледоход – это идеальное время для такого действия. Стихийный, мощнейший выброс природной силы.

Хабиров вдруг спохватился, хлопнул себя по лбу.

– Черт! Надо же предупредить Олега Викторовича! Хоть что-то сказать, чтобы задержал группу, не лез напролом! Наташа, где телефон у вас?

– Я покажу! – всполошилась его жена.

Степан слышал, как старлей лихорадочно крутил диск, требовал «дежурную часть, срочно, Хабиров!», потом его голос, сдавленный, торопливый. Разговор длился не больше минуты. Когда Рифат вернулся в зал, лицо его было серым, в глазах читалась неподдельная тревога.

– Все... – он сглотнул ком в горле. – Все, Степан Матвеич. Опоздали.

– Что значит – опоздали? Ты толком говори!

— Группа уже выехала. Сам Черенков повел. Полчаса как... – Хабиров вытер ладонью потный лоб. – Позвонил какой-то мутный тип: мол, агент «Шустрый» на проводе. Знаю я этого информатора – там должна быть кодовая фраза. Но дежурный, новенький пацан, повелся. Этот «Шустрый», который совсем не «Шустрый», сообщил, что крупная банда собирается ночью идти на дело, брать склад с трофейным оружием. На грузовиках, с автоматами. Черенков, похоже, после истории с Прицким просто взбеленился. Сказал: «Хватит с этой поганью цацкаться!» – собрал опергруппу, и рванули. Без усиления, без подготовки... Очертя голову.

Нефедов с досадой хлопнул ладонью по столу.

– Да это же ловушка простейшая, на дурака! Любой пацан, который вчера милицейские курсы окончил, раскусит. Не мог он не понять!

– Да все он понял! – вдруг взорвался Рифат, скрипя зубами от бессильной злости. – Черенков точно не дурнее нас с тобой, старшина! Вот только после предательства Прицкого майор ни себе, ни нам не верит. Ему нужно было любой ценой, сию же секунду доказать всем, и в первую очередь себе, что он все еще главный по бандитам в этом городе! Что он может как в сказке – одним махом всех побивахом, понял? Это не операция, это ж чистое самоубийство из-за угрызений совести!

Оба замолчали, судорожно соображая. Ругаться не было смысла. Опергруппа Черенкова, ведомая яростью и обидой начальника, уже мчалась прямиком в лапы к «Доктору». Нефедов смотрел в запыленное окно, на быстро темнеющее небо. Это был зов. Его личный вызов. Степан повернулся к Хабирову, и лицо его посуровело.

– Значит, так, – быстро сказал старшина, ломая наступившее оцепенение. – Теперь надо не опередить, а догнать, вытащить их оттуда живыми. Давай, Хабиров, звони, дергай кого угодно, добывай машину. Пусть Черенков нам и не поверит, раз рогом уперся. Но его людей, тех, кто пошел на штурм, мы еще можем попытаться спасти. Они идут на верную смерть, даже не подозревая об этом. Они ищут обычное логово бандитов. А найдут там… сам понимаешь.

Хабиров сжал губы, потом решительно кивнул.

– Информатор сообщил, что у банды схрон в старых ходах под Смоленским лютеранским кладбищем. Черенков повел группу туда.

– На кой черт ходы под кладбищем нужны? Покойники друг к другу в гости бегают? – изумился старшина.

– Это же Питер, товарищ Нефедов, – чуть снисходительно, как старожил, объяснил Рифат, уже накручивая диск телефона. – Здесь, конечно, болота кругом, куда ни ткни, но загадок своих хватает. Может, беглые когда-то…

– Ладно. Не до загадок сейчас. Действуй, старлей, – досадливо поморщившись, перебил Нефедов. – Будем надеяться, что еще не поздно.

Он замер на мгновение, закрыв глаза. В памяти вдруг всплыло совсем давнее. Шелест хвойных лап в глухой сибирской тайге. Перед ним снова стоял Тар'Наль, его узкое лицо, будто высеченное из мореного дуба, было непроницаемо.

«Человек слышит только себя. Свой страх, свою жадность, свою мимолетную ярость. Камень для него – просто камень. Слепой и глухой, – голос альва был похож на скрежет валунов, неумолимо передвигаемых древним ледником. – Но это не так. Камень помнит. Вода точит его, ветер поет над ним, корни деревьев раздвигают его. Он впитывает кровь и слезы, шаги и взгляды. Он – вечная летопись мира, написанная до тебя и остающаяся после».

Четырнадцатилетний Степан, тощий и продрогший, смотрит на гранитный валун, на который указал учитель. Он не видит ничего, кроме мха и холодной, серой породы. Не слышит ничего, кроме шума ветра.

– Я ничего не слышу, — прошептал он, сгорая от стыда.

— Потому что ты опять слушаешь ушами, – Тар'Наль не звуком, а движением, похожим на падение камня, оказался рядом. Его длинные, холодные пальцы прикоснулись к вискам Степана. – Слушай кожей. Костями. Тем, что бьется у тебя внутри и что когда-то было частью звездной пыли. Камень не расскажет тебе сказку. Он покажет боль. Радость. Пустоту. Умей читать».

И вдруг — прорыв. Не звук, а ощущение. Глухая, ноющая боль отрыва от материнской породы. Холод и жар бесчисленных тысячелетий. Мимолетное тепло какого-то зверя, прижавшегося к нему на заре времен. Свежая, острая, как удар ножа, боль. Человеческая. Крик, впитавшийся в кристаллическую решетку. Камень помнил все.

Открыв глаза, Нефедов увидел весь город сразу – гигантскую, многослойную каменную летопись. Он понял, что «Доктор» пришел сюда не просто убивать – читать, чтобы потом использовать прочитанное по своему извращенному разумению. Ну уж нет. Степан не был ученым мужем, как чересчур любопытный профессор Семенов. Зато он был Охотником, задачей которого было остановить того, кто решил писать эту летопись кровью.

* * *

– На Смоленское нам лезть незачем, в темноте там черт ногу сломит. Есть другой путь? – спросил старшина, перекрикивая рычание изношенного мотора.

– Есть... – без особого энтузиазма отозвался Хабиров. – Старый водосточный коллектор имеется. Прямо к Неве выходит, как раз в том районе. Но, Степан Матвеич, туда уже черт знает сколько времени не спускался! Там же...

– Знаешь, – перебил его Нефедов, – мы и так уже все мыслимые и немыслимые правила нарушили. И тоже лезем к черту в пасть, как пацаны непуганые. В общем, раз давно люди не ходили – значит, нас там не ждут. Показывай, старлей, и молись заодно, если верующий.

– Еще чего не хватало – молиться! Я комсомолец… Вон, туда рули, Коля! – ткнул оперуполномоченный шофера в плечо.

– Тебе что, еще двадцать восемь не стукнуло? – изумился Нефедов, уже выскакивая из машины.

– Вот умеешь ты, товарищ старшина, задать дурацкий вопрос в ненужный момент! – огрызнулся Рифат.

Спуск в водосток оказался похож на погружение в ледяную могилу. Люк Хабиров вместе с шофером оторвали с трудом, едва не погнув лом и пару раз помянув чью-то мать. На людей пахнуло смрадом застоявшейся воды, ржавчины и чего-то неописуемо гнилостного. Вниз вели скользкие, покрытые слизистым налетом чугунные скобы. Рифат велел шоферу возвращаться в отдел, и они с Нефедовым полезли.

Темнота была почти абсолютной, скупые лучи фонарей выхватывали из мрака низкий, тесный туннель из потемневшего кирпича. Посредине журчала и булькала ледяная, черная как деготь вода, поднимаясь почти до пояса. Она несла с собой осколки досок, обрывки какой-то тряпки, кости... Дышать было нечем – едкий запах заставлял легкие судорожно сжиматься.

– Господи... – простонал Хабиров, сплевывая тухлую воду, попавшую ему в рот. – Да здесь же...

– Молчи и шагай! – скрипя зубами, ругнулся Нефедов. – Экономь фонарь. И держись за стенку, это тебе не по Невскому прогуливаться! Хорошо, что не лето, мы бы тут от вони загнулись мигом.

Они двинулись против течения, стараясь идти по узкому приступку, но то и дело срываясь и с трудом переставляя ноги в ледяной жиже. Каждую секунду грозила нешуточная опасность поскользнуться и свалиться в мерзкий поток, без шансов забраться обратно. С потолка капала ледяная слизь, и где-то впереди слышался зловещий, непрекращающийся гул – похоже, начинался ледоход на Неве, и вода в коллекторе прибывала с каждой минутой.

Внезапно луч фонаря Хабирова выхватил из темноты непонятное движение у самой воды. Что-то большое, бледное и скользкое шлепнулось в воду с тихим всплеском и исчезло.

– Ч-что это было? – замер Хабиров, вжимаясь в холодную стену.

– Крыса. Просто большая крыса, – буркнул Нефедов, доставая нож. Он знал, что в таких местах могли обитать не только крысы, да и те здесь давно уже могли питаться не одной лишь падалью...

Они шли, чувствуя, как темнота вокруг них становится все гуще и враждебнее. Казалось, сам город, уставший от страданий, не хотел отпускать их живыми из своих промерзших, больных внутренностей. Но назад пути уже не было. Хабиров чувствовал, как ноги, замерзая в худых, промокших сапогах, становятся бесчувственными; как слизь ледяным огнем обжигает кожу. Он оглянулся на старшину, который все так же ловко и уверенно двигался позади, и старшего лейтенанта резанула острая зависть. «Железный он, что ли!» – со злостью подумал оперуполномоченный.

Железным Степан Нефедов точно не был. Споткнувшись, он ухватился за какую-то ржавую скобу в стене, чтобы не упасть. Рука соскользнула, и старшина с силой ударился только недавно зажившим после ранения плечом о сырую кладку.

– Черт! – вырвалось у него сдавленное ругательство, больше похожее на стон. – Приехал, называется, на Ленинград посмотреть!

И вдруг для Нефедова все переменилось. Не стало вонючего коллектора, не стало Хабирова. Его опять словно бы отбросило на много лет назад, в дремучую сибирскую тайгу, в один из первых «уроков» его альвских воспитателей.

...Ледяной ручей. Голые корни старой ели, скользкие, будто намыленные. Он, тринадцатилетний, тощий как щепка, по пояс в ледяной воде. На другом берегу стоят Тар’Наль и Силь’раман, второй наставник. Лицо альва непроницаемо. «Доберись до меня, человечек. Или умри здесь. Миру будет все равно». Он лезет, цепляясь онемевшими пальцами за корни. Сердце колотится, слезы замерзают на щеках. Он падает, ударяется плечом о камень, боль пронзает как нож. Он хочет крикнуть, сдаться... Но что-то внутри, какое-то упрямое, дикое животное, заставляет его подняться.

Он не доберется до Тар'Наля. Его, уже потерявшего сознание, вытащит из воды еще один альв – Тэссер. Но в тот день он впервые увидит в глазах альва не презрение, а нечто иное. Подобие уважения...

– Нефедов! Степан Матвеич! Ты как? Оглох что ли?

Голос Хабирова, полный тревоги, вернул старшину в реальность. Он стоял, все так же опираясь на скользкую стену, чувствуя рядом все то же ледяное вонючее месиво, сжимая в закаменевшем от холода и напряжения кулаке свой нож.

– Я... – он с трудом выдохнул. – Здесь я. Да не ори ты! Не к теще на блины идешь.

Командир Особого взвода тряхнул головой, сбрасывая остатки видения. Страх ушел, осталась только злость – на себя, на собственную минутную слабость. Двое людей двинулись дальше, но с каждым шагом старшине становилось очевиднее – не успевают. Вода прибывала, течение усиливалось, сдирая их с узкого приступка. Где-то впереди уже ясно слышались выстрелы – схватка началась без них.

Внезапно впереди, прямо из черной, булькающей воды, что-то поднялось – большое, бледное и совершенно бесшумное. Хабиров отскочил, наставив на тварь фонарь и наган. Вот теперь это точно была не крыса. Тварь оказалась худой до противоестественности, с длинными бледными конечностями и кожей, отливающей, как мокрая глина. Ее морда была лишена глаз, лишь две темные впадины. Тварь бесшумно поползла по стене, против течения, прямо на них.

– Что это?! – закричал Хабиров, невольно отступая.

Нефедов молча крутнулся вокруг своей оси, оценивая ситуацию, хотя ему все было понятно и так. Гуль, подземное порождение тьмы и кладбищенской гнили, падальщик, привлеченный запахом смерти и магии. Таких созданий «Доктор» мог разбудить десятки. Но пока что их было только трое. Гули окружили людей, беззвучно шевеля длинными суставчатыми пальцами с острыми, как осколки стекла, ногтями.

В этот момент с потолка, из вентиляционной решетки, которую все считали давно мертвой, посыпалась ржавая труха – и в ледяную воду, не издав ни звука, спрыгнула еще одна фигура. Не выше Нефедова, она показалась оторопевшему Хабирову свитой из упругой стальной проволоки. Фигура была одета в черный, сливающийся с тенями наряд, чем-то напоминающий маскхалат с капюшоном, надвинутым на лицо. В руках неожиданный помощник держал нечто, напоминающее короткий костяной лук причудливой формы.

Хабиров вскинул наган, но Нефедов резко отвел его руку в сторону.

– А ну стой!

Пришелец не посмотрел на них – все его внимание было приковано к тварям. Он сделал единственное плавное, стремительное движение. Послышался негромкий, сухой щелчок, и одна из тварей, уже готовившаяся к прыжку, рухнула в воду, с пронзенным горлом. Вторая метнулась в сторону, но незнакомец был уже рядом. Мелькнуло лезвие длинного, необычно белого, узкого ножа – и голова твари отлетела от плеч, не издав ни звука. Третий гуль, взвизгнув, попытался скрыться в темноте, но короткая стрела настигла его в спину. Мертвые тела тварей чернели, расползаясь на глазах в мокрую дымящуюся кашу.

Все заняло меньше пяти секунд: абсолютная, смертоносная эффективность. Только тогда пришелец повернулся к ним и сдвинул капюшон. Из-под него выглянуло худое, вытянутое лицо с кожей цвета белого фарфора и чуть раскосыми, абсолютно черными глазами, в которых светился холодный, нечеловеческий ум. Его взгляд без всякого интереса скользнул по остолбеневшему Хабирову, потом остановился на Нефедове.

– Тар’Наль, – произнес тот, и в его голосе не было никакого удивления. – Зачем? Приказа же не было.

Альв молча указал пальцем вверх, по направлению к тому месту, где шел бой. Потом провел пальцем по своему виску, и Нефедов понял – он чувствует ритуал. Чувствует так же остро, как и сам старшина. Потом Тар’Наль медленно, с непередаваемым выражением презрения и... жалости?.. посмотрел на стены, с которых сочилась городская грязь, на воду, несущую отбросы человеческой цивилизации. Он дотронулся до стены, словно проверяя пульс города, и резко одернул руку, будто обжегшись. В его молчании читалось не презрение, а нечто иное – брезгливая тревога. Эта человеческая скверна, эта городская магия была заразой, которая могла выйти за пределы своих каменных берегов и потревожить тишину его лесов. Так что нет, его появление не было помощью. Это была проверка – справляется ли ученик с угрозой, которая уже перестала быть только людской проблемой.

Тар’Наль кивнул Нефедову, коротко и жестко, как когда-то на том ледяном уроке в тайге – мол, «двигайся дальше, справляйся сам». Развернулся и бесшумно скользнул обратно в темноту тоннеля, растворившись в ней так же внезапно, как и появился.

– Это... что такое было?! – выдохнул Хабиров, все еще не в силах прийти в себя.

– Ничего, – мрачно ответил Нефедов, снова пускаясь в путь. – Привиделось тебе, старлей. Идем. И забудь, что ты видел, ради своего же блага.

Но сам он понимал все слишком хорошо. Появление альва здесь, в этом каменном аду, означало только одно – угроза была куда страшнее, чем Степан предполагал. Она была настолько велика, что заставила молчаливых стражей на мгновение шагнуть в ненавистный им мир людей. Это была не помощь. Это было последнее предостережение.

* * *

Подземелье оказалось настоящим лабиринтом из сырых, покрытых плесенью кирпичных тоннелей. Впереди довольно быстро послышались приглушенные одиночные выстрелы, а затем – сухая, короткая очередь из ППШ, многократно усиленная гулким, пугающим эхом.

Нефедов и Хабиров метнулись на звук. Тоннель неожиданно вывел их в огромный, неестественно высокий подземный грот. Картина, открывшаяся их взору, была словно полотно сумасшедшего художника, наспех намалевавшего на холсте отголоски своих самых дурных, кошмарных снов.

В центре грота, на каменном выступе, освещенный трепещущим светом сильно коптящих факелов, стоял высокий, худой, почти аскетичный человек в черном, идеально чистом мундире СС с золотыми «анкхами» в петлицах. Во всей его фигуре было что-то неестественное, неправильное – словно мундир, пошитый для человека, натянули на хитиновое тело богомола. Его лицо, аристократичное, узкое и бесстрастное, было обращено к массивному каменному алтарю. Это был «Доктор», Отто фон Кальб. Он как раз заканчивал вырезать на поверхности алтаря острым кинжалом тот самый, хорошо знакомый Нефедову символ.

Вокруг него, воздев руки к сводам грота, в несколько рядов стояли «посвященные» в таких же грязных саванах, какие старшине уже довелось видеть. Но самое страшное творилось у ног «Доктора». Там, на камнях лежали безжизненные тела нескольких милиционеров. И сейчас трупы неестественно, судорожно зашевелились. Жутко дергаясь, они поднимались, их глаза светились мертвым, фосфоресцирующим зеленоватым светом. На глазах у Нефедова несколько бывших оперативников механически подобрали валявшиеся автоматы и тут же принялись стрелять, медленно наступая на своих же ошеломленных товарищей, которые пятились в панике, ведя беспорядочный огонь. Пули входили в тела, не оказывая на мертвых никакого воздействия.

Черенков с белым как мел лицом, прижавшись спиной к стене, лихорадочно перезаряжал свой ТТ. Но паники в глазах начальника отдела по борьбе с бандитизмом не было – только беспримесная лютая ненависть.

– Огонь! Целиться в головы! По головам бей! – хрипло кричал он своим людям, но те были слишком шокированы и деморализованы. И в этот самый момент снаружи, со стороны Невы, донесся оглушительный, грохот, который каменные тоннели подхватили и многократно усилили. Это был не взрыв. Это с громовым треском ломался и сходил лед. Начинался настоящий ледоход.

«Доктор» поднял длинные, тонкие, неестественно выгнутые руки к своду грота и закричал что-то на древнем, забытом языке. Волна темной, плотной энергии ударила из алтаря, пронзила каменные своды и ушла наружу, в город.

На набережной, прямо напротив Эрмитажа, один из древних сфинксов, больше века пролежавший здесь в неподвижности, вздрогнул. С треском разлетелся деревянный короб, прикрывавший его от бомб и осколков. Каменная шкура потекла волнами, раздаваясь в стороны, увеличиваясь, будто вместо гранита сфинкс был слеплен из тягучего пластилина. Оживленная фигура медленно сошла с постамента и обернулась к спящему городу. Пустые глаза наполнились недобрым, зеленым огнем. Фигура сделала первый, тяжелый шаг, и, хотя она была еще не такой уж большой, под ее тяжестью моментально раскололась древняя мостовая.

В гроте от мощного энергетического удара рухнула часть свода. Черенков, увидев это, на мгновение застыл, как вкопанный. Строго рационалистический, черно-белый мир майора в этот миг рухнул окончательно и бесповоротно.

– А, вот, значит, как…! – прохрипел он, и с новой вспышкой ярости принялся стрелять уже не по мертвецам, а по бандитам в саванах, прикрывая горстку своих ошеломленных, отступающих бойцов.

Нефедов не стал тратить время на стрельбу. Он видел свою единственную цель. «Доктора». Старшина рванулся вперед, молниеносно пригибаясь, отпрыгивая, уворачиваясь от случайных выстрелов и цепких, холодных рук оживших мертвецов. Хабиров, прикрывая его огнем, отчаянно пытался отвлечь внимание на себя.

– Ты! – крикнул «Доктор», заметив Охотника. Его бледные губы растянулись в улыбке, абсолютно лишенной всякого веселья. – Хотелось бы мне сказать: «Какой сюрприз!» – но я чувствовал твое приближение! Мы не закончили нашу дуэль под Волоколамском!

– Ну так закончим прямо сейчас! – Степан, чувствуя, как во рту закипает кровь вокруг перекушенной пластинки оберега, выплюнул эти слова сквозь зубы, не останавливаясь.

Враги сошлись: Нефедов – с одним ножом в руке. «Доктор» – с древними, могущественными заклятиями на тонких губах, сочащихся гноем и кровью. Он делал рваные, на первый взгляд бессмысленные движения руками, – и воздух перед ним густел, становясь твердым, как броневое стекло. Пули Хабирова со звоном рикошетили от этого невидимого барьера.

Нефедов чувствовал, как на его разум давит чужая, мощная воля, пытаясь сломать, парализовать, подчинить. В голове, будто кадры рвущейся, плавящейся кинопленки, вспыхивали жуткие видения Волоколамска: рассыпающиеся в пепел лица его ребят, кровавая пена на губах, черный смерч над воющим городом, отвратительный хруст ломающихся костей… Но оберег, в последний момент использованный старшиной, делал эти видения нечеткими, не давая им выжечь разум. Степан зарычал от ненависти, сжимая в левой руке свой последний резерв – небольшой, выкованный из метеоритного железа силуэт ворона, расправившего крылья. Последний подарок уральского шамана.

– Хрен тебе, сука! – проревел он и, пожертвовав оберегом, изо всех сил швырнул его в «Доктора».

Кусок металла, коснувшись невидимого барьера, вспыхнул ослепительно-белым, чистым светом, и вспышка эта на долю секунды приняла вид огромных крыльев, накрывших весь грот. Раздался звук, будто со звоном осыпалась гигантская витрина. Защита врага рухнула – всего лишь на краткое мгновение, но этого оказалось достаточно.

Нефедов сделал один длинный, стремительный выпад, вытянувшись в броске, словно средневековый фехтовальщик. Стальной клинок вошел под ребра «Доктора» точно и безжалостно. Окровавленный рот, полный игольчатых зубов, каких у человека быть не может, открылся в беззвучном, немом крике. Выпученные глаза, полные самого неподдельного удивления, уставились на Степана.

– Не может… быть… – просипел немец, захлебываясь собственной кровью.

– Может, – коротко и жестко сказал Нефедов, проворачивая нож в ране. Клинок, которым можно было вскрыть броневую плиту, заскрежетал и обломился у самой рукоятки. Но умирающий «Доктор» успел выкрикнуть последнее, хриплое слово, обращенное к каменному исполину наверху:

– Zerstöre! Уничтожь!

И рухнул замертво.

Оживший сфинкс наверху, лишившись управления своего хозяина, не остановился. Слепая, всесокрушающая ярость, заключенная в нем на тысячи лет, наконец-то вырвалась на свободу. Он, еще больше увеличившись в размерах, принялся методично, неотвратимо крушить все вокруг, двигаясь тяжелыми шагами вдоль набережной, прямо к зданию, где располагался один из штабов.

Пули и даже брошенные гранаты были против него бессильны, отскакивая от древнего камня, оставляя на нем лишь крошечные выщербины. А сфинкс убивал, давил и крушил.

Нефедов, выбравшись из пролома, увидел это жуткое зрелище – получившее призрак жизни чудовище, рушащее город, который Степан мечтал увидеть во всей красе. Город, который и без того выдержал немыслимое количество страданий. В душе командира Особого взвода холодная злость достигла своего предела. И тогда он рванулся обратно, лихорадочно вспоминая все, что успел прочитать в архиве Семенова. «Каменное сердце», тот самый артефакт, который «Доктор» использовал для управления и привязки. Он должен быть рядом! На алтаре!

Когда он ввалился обратно в грот, бой там уже стихал. Черенков и оставшиеся в живых оперативники добивали последних вяло шевелящихся бандитов. На алтаре, среди застывшей крови, потеков свечного воска и сложных символов, лежал черный, отполированный до зеркального блеска камень, размером с крупное куриное яйцо. Он пульсировал ровным, зловещим темным светом.

Нефедов без раздумий схватил его.

Невыносимая, жгучая боль разрядом прошла по руке, словно старшина прикоснулся к источнику электричества. Темная, древняя, чуждая энергия хлынула в него, пытаясь сжечь изнутри, выжечь душу, сломить волю. Он закричал от боли, но еще крепче сжал камень, собирая в кулак всю ярость и всю, еще не осознанную до конца любовь к этому выжившему городу, который он только начал узнавать.

Командир Особого взвода сейчас помнил только приказы. И тогда он, вложив в этот крик всю свою сущность и жизнь, совсем незначительную в масштабах Ленинграда, прокричал тому, что бушевало наверху:

– СТОЙ! ЗАМРИ! ПРИКАЗЫВАЮ!

Каменный исполин замер, вскинув для очередного удара мощную лапу с алмазно сверкающими саблями вытянувшихся когтей. Его зеленые, полыхающие глаза безжизненно померкли. Потом монолитное тело, уменьшаясь в размерах, опустилось на лапы и приняло позу, привычную всем ленинградцам. Бесстрастно глядящий вдаль сфинкс замер посредине развороченного асфальта и камней, превратившись в самую обычную статую. Камень в руке Нефедова треснул и рассыпался в мелкий черный порошок, уже не обжигающий ладонь.

Тишина, наступившая после, была оглушительной. Слышен был только завывающий ветер и треск льда на Неве.

Старшина, выбираясь из пролома, несколько раз поскользнулся, от души выматерился, приложившись коленкой о какой-то обломок. Помотал головой и подошел к сфинксу.

– Не сиделось тебе на месте, черт хвостатый. Натворил беды. Сейчас запрут тебя в подвалы, от скуки там мхом покроешься…

Он задумчиво почесал сфинкса за каменным человеческим ухом и потрепал по холке. Тот, как и полагается неодушевленной статуе аристократических кровей, на это никак не отреагировал, продолжая надменно глядеть вперед.

Рядом, на развороченной брусчатке, лежало тело моряка, которое кто-то уже успел накрыть бушлатом. Из-под грубого сукна торчала рука в тельняшке, сжимавшая обломок винтовочного приклада. Нефедову вдруг стало стыдно за свой снисходительный тон. Он подошел, поправил бушлат, чтобы прикрыть руку. Из-под складки ткани выскользнула и покатилась по камням аккуратно свернутая самокрутка.

Старшина поднял ее, помял в пальцах. Положил на бушлат. Не курить же теперь. К статуе, осторожно приглядываясь, сходились моряки-балтийцы с крейсера «Киров» и бойцы-«противовоздушники».

* * *

Утро застало всех на том же месте. Черенков, с перевязанной головой, курил, пустыми глазами глядя на груду камней. Хабиров оживленно рассказывал что-то патрульным, которые недоверчиво крутили головами и похохатывали, слушая, как старлей на ходу сочиняет замысловатую байку.

Степан Нефедов сидел на обломке асфальтового покрытия, вывороченного из уличного полотна, и без всякой спешки разминал очередную папиросу. Тем более, что курить не хотелось, а табак горчил во рту так, будто «казбечина» была заправлена спитым чаем. С Невы, теперь уже окончательно развернувшейся на весенний лад, дул свежий ветер, уносивший прочь гнилой дух подземелья и могильный холод. Но издалека по-прежнему доносилась орудийная канонада. Война упорно цеплялась за Ленинград, напоминала о себе. Она еще не закончилась. И что было самым неприятным, тела «Доктора» рядом с алтарем не оказалось. Куда делся чертов некромант, никто сказать не мог – свидетелей тому не нашлось. Это крепко портило старшине настроение.

Черенков докурил, растер крошечный чинарик сапогом и подошел к Нефедову.

– Непростая выдалась ночка, Степан Матвеич, – вяло сказал начальник отдела по борьбе с бандитизмом. – Колдун этот ваш, ритуал. Некроманты. Оживший сфинкс… Рапорт начальству принесу, там пальцем покрутят у виска – спятил, скажут, Черенков. И правильно, кстати, сделают, я бы на их месте еще и втык дал. Поэтому поступим мы с вами так, старшина. Ничего этого не было. Вообще ничего. Понятно?

Нефедов пожал плечами.

– Вам виднее, товарищ майор. А что было-то?

– А была банда. Обычная, но сильная, опасная и хорошо вооруженная. Банду эту мы ликвидировали. Случайный осколок гранаты вызвал детонацию ящиков с взрывчаткой, которую бандиты намеревались использовать для диверсий. Отсюда и такие разрушения. – Черенков посмотрел на Нефедова. В его глазах была тяжелая, усталая признательность. – Вы, старшина, свою работу сделали. Отлично сделали, всем бы так. Дальше мы сами. Ваша война совсем другая, теперь я это понял, даже слишком хорошо. У нас тут своя. Без… – он запнулся, – …без всякой мистики. А что здесь было на самом деле – про это город никогда не узнает.

Он развернулся и пошел, хромая, к своим людям. Сделал несколько шагов, но вдруг остановился. Черенков не обернулся, говоря в пространство перед собой, и его голос, твердый и насмешливый, внезапно треснул, будто майора вычерпали досуха, до самого дна.

– Моя дочка, Катя... В сорок первом, в первую блокадную зиму, она все ангелочков из бумаги складывала. Бабушка ее научила. Дочка мне говорила, что видит их на крышах – мол, ангелы «зажигалки» там тушат. Один раз прибежала, кричит: «Папа, наш белый ангел сегодня на крыше с черным воевал, а у того глаза как зеленые фонари!». Я тогда ее наругал крепко. Сказал, чтобы больше такого не сочиняла. – Он замолчал, и в тишине был слышен только скрип его сжатых кулаков. – Через неделю ее не стало. В группу детей, когда их вели на эвакуацию, снаряд попал. А я сейчас все думаю – может и правда, она тогда видела такое…?

Он наконец поглядел на старшину. Глаза майора на закопченном небритом лице были сухими. Да и не стал бы такой человек слабину давать перед подчиненными – и уж тем более, перед приезжим перекати-полем вроде Нефедова. Но из его зрачков на старшину поглядела другая война – городская, без окопов и линии фронта.

– Получается, что ваши твари подземные, гули эти, демоны, да хоть черти в ступе, старшина, для меня не в новинку. Сам виноват – долго отказывался в них верить, пока мордой с размаха не ткнули сейчас. Так что вы там, когда будете новых убивать, хоть одного за мою Катю прикончите, ладно?

Черенков похромал к подкатившей машине. Еще раз остановился, помедлил, глядя на статую сфинкса. Не глядя по сторонам, словно стыдясь этого своего порыва, майор сунул руку в глубокий карман потертой синей шинели. Пальцы нащупали крошечную, истершуюся от времени, сложенную из листка школьной тетради фигурку ангела. Катя когда-то подарила его ему на день рождения: «Это чтобы тебя берег, папа».

Майор подошел к древнему египетскому зверю, на мгновение задержал ладонь над холодной каменной лапой. Потом аккуратно положил рядом, под камешек, бумажного ангела, повернулся и зашагал к машине, больше не оборачиваясь. Бумажное крылышко в косую линейку трепетало на весеннем ветру.

Глядя вслед майору, Рифат Хабиров подошел к Нефедову и протянул ему булькнувшую флягу.

– Упрямый он. Никогда не признается, что благодарен, – сказал старший лейтенант. – Но что запомнит накрепко, это точно. И я запомню. Спасибо тебе. Про «Доктора» будем помнить, не сомневайся. Ты его крепко приложил, вряд ли он появится еще, но бдительность будем сохранять. А это тебе от ребят, коньячок французский. Бандитам больше не пригодится, не для их поганых пастей такой напиток. А ты, глядишь, хлебнешь, и добром вспомнишь питерский угрозыск.

Нефедов посмотрел на фляжку, на лицо Хабирова, потом опять перевел взгляд уходящую спину Черенкова. Взял тяжелую флягу и кивнул с благодарностью.

– Спасибо, Рифат. Довезу до своих, а там по пять капель примем. За славный город Ленинград и его защитников.

Он попрощался и пошел – туда, где в условленном месте должен был ждать какой-то транспорт, чтобы подбросить старшину в нужном направлении, до следующего грузовика или машины: из одной точки в другую, в третью, и так далее, пока Степан не доберется на север, в Карелию. За спиной Нефедов оставлял Ленинград, в который, конечно, еще нужно будет вернуться после войны: толком-то так ведь ничего и не разглядел.

Ноги сами понесли его по знакомому маршруту, мимо коммуналки Хейфеца. Старшина замедлил шаг, посмотрел на темные окна. Зайти попрощаться? А что сказать? Мусолить пустые слова, мол, «берегите себя»? Так не ему учить ленинградцев, как беречься. Степан пошел дальше, свернул в тот самый двор-колодец. Кровь давно впиталась в землю, ее размыло дождем – только темное пятно напоминало о недавней схватке. А рядом, на кирпичной стене, чья-то рука, похоже, что детская, вывела мелом неумелый, кривоватый, но яростно желтый цветок. Простой одуванчик, символ живучего лета.

Командир Особого взвода остановился и долго смотрел на этот детский рисунок. Потом кивнул своим мыслям и зашагал дальше. Город, пусть медленно, тяжело, но верно – оживал.

От автора