Горящий амбар

Мои глаза четко видели, как прямо перед ними, затуманивая живые цвета и обостряя пульсирующую темноту, горит старый низенький амбар.

Не понимаю, это у меня такое отвратное зрение, или установилась ночь. Иначе нельзя было объяснить, почему вокруг такая грубая, душная темнота. В центре ее и горел тот самый амбар, полыхая так плаксиво, так многострадательно, что невольно чувствуешь и собственную гибель.

Слышно было крики, вопли, фальшивые попытки отпеть эту обедневшую, жалкую постройку. Я карликовой планетой стоял рядом с самим Солнцем, и томно пялился на зловеще разлагающееся на тепло строение. Обстановка мне казалось суетливой, но она не пугала, не оставляла даже тех эмоций, что прибиваются гвоздями к похоронной церемонии.

В озадаченном хоре собравшихся я, точно прочли мое смущение, расслышал, что злосчастный амбар загорелся из-за оставленного в нем на зарядке устройства. На его экранчике до печальных обстоятельств кто-то смотрел то ли «Человека-паука», то ли «Бэтмена», то ли вовсе не всю эту чепуху про мужчин в ярких костюмчиках с надменными голосами. Черт знает, может, и бредни это все, но откуда тогда пошла эта сказка? Не видно ни слез, ни тревожности, все общались живо и без устали, причем такими обыденными интонациями, что я вдруг неосознанно разочаровался. Только в чем?

А ведь я знаю всех этих людей! Вон пятнадцатилетняя Катюша стоит рядом со своей подружкой Викой и держит несостоявшийся кулачок на уровне подбородка. Вон зарытый в капюшон Сеня с укрывшимися в карманах руками качается с пятки на носок, а рядом с ним его мальчишеская компания из еще троих героев, каждому от тринадцати до шестнадцати лет, каждый хорош собой и вечно соревнуется шириной спины. Вон там, точно колония верных друг другу бактерий, копошатся наши малыши — Димка, Рита, Еся, Сашка и его братишка Матюша — и трогательно шепчутся друг с дружкой, то ли пытаясь ободрить, то ли не пойти на уловку усталости. А вон и Николай Александрович как-то бесцельно перемещается то в темноту, то из нее. Он же все-таки самый ответственный, самый опытный…

Но какого черта мы здесь все? Из-за этого малюсенького амбара? Да и что это вообще за слово такое — амбар, от одной только фонетики которого так и веет заскорузлой древностью? Он печально и задумчиво стоит, ощущая треск собственных бревен и своим последним светом в настоящем освещает все вокруг так, что не видно больше ничего, кроме него, перед тем, как превратиться в очередную пылинку в бесконечном царстве тоски.

А ведь сегодня был последний день лагеря. Уже завтра утром здесь не будет никого. Никого… «Все бы разъехались по домам, забыли бы все эти лица, эти стены. Вновь бы все плюхнулись на кроватку и поддались бы нестерпимому соблазну ликующе разлагаться и позабыть обо всем, что только недавно занимало мысли. Безнадега сладка, потому она так всем интересна. Бессовестно потерянное время захватывающе и интересно»…

Мои родные в городе уже наверняка видят третий или четвертый сон. Они легли спать с мыслью, что уже завтра с ними будет засыпать еще один человек. Интересно, каково им было три недели без меня? Приготовит ли мама фирменную творожную запеканку или ограничится лишь однодневным куриным супом? Даже не знаю, чего ждать… Да и не хочу. Хочу лишь предвкушать.

Собираясь в поездку, я строил планы на день своего возвращения. Младшей сестренке я подарю ту самую милую коробочку с диковинными вещицами, которую она хотела для пополнения личной коллекции. Маме и папе я, как уже взросленький мальчик, без всяких угрызений совести и уверенный в действенности подобных выходок куплю их любимое пиво. Ох, а я ведь даже знаю их любимое пиво! Они, черт побери, не ожидают! И наконец, последний материальный элемент вечера — пицца диаметром тридцать пять сантиметров прямиком из печи, без всякой логики щедро забрызганная блестящим рубиновым мясом на матовом фоне великолепно хрустящего теста. А потом, через часок после добротного ужина, мы отправимся гулять по засыпающему городу, обходя десятилетиями существующие места и обсуждая все-все, что только запрыгивает в голову.

А ведь я еще пообещал сестренке огромную милую акулу, вечно показывающую свои треугольные зубки, точно кошачьи ушки, прохожим по другую сторону от витрины! Я дал ей это обещание тогда, лишь бы она от меня отстала, дала бы мне долгожданный покой, да вот только сейчас вспомнил… Ждала, наверное, наивная… Ох, Настен, я тебе ее подарю! Может, и не нужна она тебе, может, ты и забыла, а я хочу, чтобы ты удивилась! Я точно знаю, что ты обрадуешься от неожиданности, обнимешь меня, поцелуешь, весь день еще липнуть будешь, а я все равно готов… Может, я и перестану тогда давать тебе обещания, лишь в следующий раз всего этого избежать…

По моим губам бесконтактно пронеслось щекочущее пламя. Своей хрупкой нежностью оно напомнило мне мамины оладьи. Мама никогда не считала себя экспертом в голодной системе кулинарии, но оладьи у нее получались поистине неземными… Она никогда не видела в них прелести, но это наверняка из-за того, что они съедались так быстро, что ей не оставалось и четвертинки одного из них. Но она никогда не обижалась или, по крайней мере, скрывала обиду под услужливостью заботливой хозяйки. А может, под этаким самопожертвованием скрывается нечто иное, о чем мы с сестрой и папой, набивая оладьями рты и смягчая пронзительный вкус чаем, никогда не догадывались. Мама никогда не навязывалась с расспросами, когда кто-то из нас приходил домой в жаждущим убийства расположении духа, никогда не отвечала на грубости, которые были сказаны ей неспециально в порыве животного голода. Она безропотно принимала накопившуюся в голове своих родных суету и не терзалась из-за того настойчивого игнорирования, которое бросалось в нее с порога. Едва кто-то приходил домой, она ограничивалась лишь обрывочным приветствием, а затем уходила в спальню, давая понять, что вся квартира в вашем распоряжении. Ее прекрасные оладьи, испеченные без всякого предупреждения, солнечной системой были аккуратно уложены на самую большую плоскую тарелку на нашей кухне с дешевым пурпурным ободком, символизирующий цветочный букет. Уже один только вид кругляшей гипнотизировал: истинная золотистая корочка, галантно переходящая в телесного цвета бока, похожими на нежный нимб. Вкусу невозможно было дать точную характеристику, ибо к нем никогда не было исключительно сладких, кислых или горьких оттенков. Это была безупречно созданная фантасмагория ощущений, и каждый, кто вкусил эти оладьи, находил в них нечто свое, будто разработанное специально для него. Никто даже не имел права говорить всякие дерзости в сторону оладий. Это было бы так же бессердечно, как называть глупостью плоды воображения малыша!

Следом мое сознание совершило остановку на мысли о скором наступлении сентября, вместе с которым должен начаться новый учебный год. Моя голова озарилась блеском видавших стен гардероба и намалеванных лиц однокурстниц… Меня трясет, а по коже течет жар, но я не понимаю, то ли это от страха, то ли от предвкушения. Мне все-таки один года остался, а потом взрослость, безмолвные проблемы, деньги… Как будто осознание скорого конца озарило и всю трагичность моего положения, я ведь и не думал никогда, что все так быстро может закончиться, все откладывал и откладывал ту самую готовность до того момента, пока она сама не начнет волочиться за мной…

Меня знобило. Глаза невидяще смотрели, как гибкий огонь совершенно по-грабительски проникает сквозь дверь амбара. Она была настолько плоха, до той степени смехотворности убога, что над ней, словно над нелепой постиронией, смеяться было грешно. Но только она защищала интимность этого строения, с душераздирающим трепетом карауля стабильность его неприметной жизни. Пожиравший амбар огонь не подчинялся ни всякой философии, ни законам, ни даже школьной нравственности. Он вульгарно обнажал все, что скрывалось за хлюпкой дверцей и выставлял на всеобщее обозрение. Он разрушал его душу. Хрустели старинные доски, что-то еле слышно лопалось, доносились невнятные завывания. Амбар с каждой секундой превращался в прах, непроизвольно разносившийся бездушными стихиями по целому миру, а потом, разделяясь на отдельные личинки, остававшийся валяться навеки где-то в самом эпицентре цивилизации, где будет самым незаметным из того, что люди только предпочитают не замечать.

Завтра я уезжаю, вокруг меня так много людей, но каждому из них безразлична горящая постройка. В моем горле скопился плотный удушающий комок, похожий на страх, но я никуда не убегаю. Я стою, а в голове, точно факелы, горят мысли. Мысли о том, что всегда было рядом со мной, но о чем я подумал лишь сейчас. Вспоминал, как схваченный параличом старик. Не понимал, когда наступит конец. Я ощущал жар своих мыслей, пульсирующими волнами бьющий по голове. Они застали меня врасплох. Поставили меня лицом к лицу с моим эгоизмом, с моей мальчишестью неблагодарностью.

Проснувшись утром, я обниму родных.